…огонь подошел вплотную к дачным поселениям.
Говорю «поселениям», потому что на двадцать восьмом
километре Байкальского тракта и еще немного
в сторону залива Иркутского моря этих
«гнездовий», в которых люди копошатся с ранней
весны до первого снега, по крайней мере, пять. В
каждом сотни нарезанных да еще и прихваченных на
свой страх и риск у леса участков. Вот и судите,
сколько людей весь май и весь июнь жили в соседстве
с пожаром, время от времени разгибаясь над грядками
и отрываясь от газонокосилок. В этом
сосуществовании самым парадоксальным, самым диким и
страшным казалось «соглашение», заключенное между
пламенем и обитателями «поместий». Как будто бы они
заключили меж собой договор: люди делают вид, что
ничего особенного не происходит, если, конечно, не
обращать внимание на тяжелый белесый смог, низко
нависающий над резными, кокетливыми, любовно
обихоженными теремками; огонь же старается не очень
быстро, словно растягивая удовольствие, упиваясь
властью над лесом, подбираться к первым заборам и
беседкам. Впрочем, договор — понятие, не совсем
точно определяющее столь дикое равновесие. Скорее это
был сговор; так цинично могут притираться друг к другу
лишь подельники, волею случая объединенные общей целью.

Общая цель — у кого? У людей и у огня, издревле
ненавидящих друг друга? Но такого не может быть,
потому что такой союз — противоестественен! Однако
такое становится возможным, когда затухает инстинкт
самосохранения, и мы — разумные существа, хозяева
жизни — научаемся существовать в ином, лишенном
логики и разумных ориентиров измерении. Иначе как
объяснить эту незрячесть? Эту полную потерю ощущения
творящегося зла? Эту ничем не пробиваемую
уверенность в несокрушимости личного мирка, даже,
если пламя сожрет всеобъемлющий сущий мир?

Дважды, по утрам и ближе к вечеру, из Иркутска
отправляется к тем дачным «ульям» автобус. Так было
в мае, когда огонь робкими искорками, ласковыми
дымками словно приноравливался к предстоящему
злодеянию. Люди, на минуту замолкали, глядя из окон
на зарождающуюся трагедию. Еще вовсю цвел багульник;
еще не спеша просыпались огромные, прилепившиеся к
соснам муравейники. Еще можно было успеть. Но всем ведь
некогда. Во-первых, страда на сотках; во-вторых,
первые, пугливые сполохи казались совсем не
страшными. И вообще кто-то ведь должен был объявиться,
чтобы затоптать пламя. Так было и в июне,
когда пожар, оставляя после себя опаленно-коричневый
мертвый след, уже развернулся по всему фронту — на
добрый десяток километров. А, может, и больше. Он
нагло застилал дымом дорогу, так, что встречные
машины зажигали фары, чтобы разорвать удушливую
серую пелену; он карабкался на стволы сосен, грозя
оторваться от земли и понестись верховиком.
Люди уже не замолкали, наблюдая из окон за
огненной стихией. Наоборот! Они горячо и гневно
гомонили. Мол, никому ни до чего нет дела;
мол, всем давно на все наплевать. Но вот автобус
подкатывал к конечной остановке на дачном майдане, и
каждый со своими котомками и рюкзаками спешил к
своей калитке, только за ней чувствуя безопасность.
Вот какая иллюзия обволокла, усыпила все
мысли, кроме, пожалуй, одной: огонь еще лично от меня
далеко; он сначала пожалует в крайний поселок,
что в полутора километрах от моего участка. Вот пусть «те» и
тушат, если не хотят стать погорельцами.

Но не тушили. Ни «те», ни «эти». Пока в один из последних
июньских дней он сам не споткнулся о просеку —
фактическую границу «того», «дальнего» поселка. И
не захлебнулся.

О человеческом равнодушии говорено столько, что все
произнесенные слова давно стали штампом. Но я сейчас
размышляю не о равнодушии как таковом, а о том, как
под его прессом мы шаг за шагом отступаем,
опускаемся, сдавая нравственные рубежи и ставя себя
на грань выживания. Мы просто перестаем ощущать на
своих плечах тяжесть этого пресса, теша себя
надеждой: на наш век хватит. Письмо в защиту леса,
которое вы прочтете в этом выпуске, — крик одинокой
души. Как, увы, одинока каждая душа, коей не изменил
здравый смысл.

… Автобус по-прежнему два раза в день курсирует
между Иркутском и спаленным до тла уголком на
Байкальском тракте, до которого рукой подать —
каких-то тридцать минут езды. Люди, глядя
на пепелище, уже не прекращают свои разговоры: у
кого сколько чего взошло и что обещает уродиться. Ну
сгорел лес, зато и волноваться теперь не нужно: все
миновало, никого не задев. Не такое ли облегчение
испытывают заговорщики, если умысел им удается?