Жизнь выставляет юбиляру, на которого он совсем не похож
— слишком резв и подвижен, — сплошные пятерки… Сам
Владимир Максимов оценивает свои творческие и спортивные
успехи в лучшем случае на четверку. Говорит, что слишком
много времени уходит на суету, на писание сиюминутных
статей, а хочется целиком сосредоточиться на писательском
творчестве…

Сегодня мы представляет вниманию наших читателей один
из его рассказов.

Последние дни лета…

Август на излете…

Маленькая, обитая светлыми чистыми досками баня на отшибе
турбазы, состоящей из трех двухэтажных домов, затерявшихся
среди сосен на берегу залива.

Вода в нем сейчас отливает холодом стали…

Плотник Василий, завернувшись в простыню, сидел, остывая
после парилки, на прогретых неярким августовским солнцем
досках банного крыльца и неосознанно считал в уме падающие
с высоких разлапистых сосен шишки: «Раз…», «Два…»,
«Три…», … «Двенадцать…», катал он под этот
мерный счет, как сухую горошину во рту, невесть откуда
привязавшуюся к нему фразу: «Месяц Цезарей — август…»
Эта фраза не давала ему покоя… Он силился что-то
вспомнить, продолжить ее, но лишь снова и снова повторял
про себя: «Месяц Цезарей — август».

Шишки глухо, или гулко, если они падали на утрамбованный
участок, стучали о землю. И было что-то вековечное и
требовательное в этих звуках, похожих на удары бубна,
тамтама или далекого гонга…

Когда шишка падала на куст черемухи, разросшийся под
соснами у самого окна предбанника, слышалось быстрое
шуршание, а удар о землю был совсем глухим, как давнее
воспоминание из детства…

Была вторая половина дня.

Спокойное, будто уставшее за лето, августовское солнце
угадывалось блеклой желтизной в высоких кронах дальних
стройных, с отвесными, отсвечивающими янтарем стволами
корабельных сосен, стоящих у самого залива. Они отбрасывали
на мокрый прибрежный песок легкую, почти невидимую тень.

Доски крыльца были не крашенные, а чисто выскобленные,
и сидеть на них было приятно.

По-летнему душисто, как в июле, пахло смолой. Хотя
вода в заливе была уже по-осеннему темной. Ее то и дело
начинало познабливать от внезапно налетевшего ветерка.
Она, как кожа мурашками, быстро покрывалась рябью.
И по этой ряби можно было проследить движение ветра.

Негромко, как-то обреченно шуршали уже сухие, с желтыми
стрелами листьев, в небольшой заводи, врезанной в берег,
камыши.

Большие лопухи росли почти у самого — в три ступени —
банного крыльца, там, где на влажных красноватых кирпичах
был пристроен ярко-желтый резиновый шланг с приделанным
к его концу никелированным, сверкающим на солнце краном,
из которого на траву бесшумно вытекала тонкая прозрачная,
как будто неподвижно замерзшая до остекленения, струйка
холодной воды.

Малюсенький ручеек, образующийся от этой «стеклянной»
струйки, сбегая под листья лопухов, которые слегка
покачивались от низового свежего ветерка с залива, терялся
где-то в траве. Дыхание осени уже было ощутимо в этом
ветерке, который приятно, словно под кожей прыгали веселые
пузырьки «Нарзана», познабливал неприкрытые простыней
части тела.

Было так хорошо! И грустно в то же время видеть и темную
воду залива с желтой серповидной полосой камышей, очерчивающих
вдающийся в берег затон, и вызывающую, хотя уже и не
и такую яркую, зелень сосен.

Бурые ягоды черемухи, рясными гроздьями отяжелившие
ветки, уже стали чернеть с того бока, которыми глядели
на солнышко. Ветерок раскачивал черемуху, ветка которой
лениво скребла по стеклу, словно коготь хищной птицы,
издавая при этом протяжный пронзительный звук.

Парень вспомнил, как скрип этой ветки почему-то очень
смешил их с напарником на исходе весны, когда стоял
«черемуховый холод», и куст этот был тогда весь такой
белый!.. Словно черемуха одела пышный свадебный наряд
с фатой. Они парились в только что отстроенной ими бане
и радовались не только этому скрипу, но и ровному гудению
горящих в печи стружек, и треску смолистых поленьев,
и свежему запаху струганых досок, и тому, что баня так
хорошо держит пар!..

День был тогда пасмурный, серый. С мелкой-мелкой сеткой
позднего и нудного дождя. А в бане было тихо, светло,
тепло, сухо, как-то очень торжественно и уютно.

В слегка приоткрытую дверь предбанника, где они отдыхали
после третьего захода, вместе с сырым воздухом проникал
и радостный, ядреный, вкусный запах черемухи, ветвь
которой вся в праздничной белой, кружевной пене лепестков,
жалобно пища, скользила по мокрому стеклу то вверх, то
вниз…

Они пили — это было во второй раз с начала их совместной
работы — какую-то очень крепкую и горькую настойку,
привезенную напарником накануне из дома. (Он жил неподалеку
от турбазы в соседней деревне со странным названием
Свищи). Пили «под скрип», называя друг друга сопарниками,
и это название ужасно почему-то веселило их.

И как-то так получилось, что, когда они ухарски ударяли
толстенным днищем стопок о добротно сработанный ими
же самими из прочных досок стол, жалобный звук скользящей
по стеклу ветки умолкал.

— Ишь, как жалится, — смеялся Павел. (Он был много
старше Василия и опытнее его в делах строительных).
— Как жена пишшыт: «Не пей!», «Не пей…» А мы так
вот еще по одной вдарим!

Он разливал в стопки самодельную настойку — «на семи
травах настоянную!» — и они, чокнувшись и едва сдерживая
смех, ждали начала следующего скрипа…

Первый раз они пили эту настойку, когда только подрядились
в начале мая пошабашить лето на этой базе отдыха и
обмывали положенный ими первый венец этой бани. Василий
вспомнил, как он еще тогда второпях ширкнул себе по
пальцу ножовкой и капли крови из зажатой раны, словно
красные смородинины, просачивались меж пальцев и, падая
на листья мать-и-мачехи, разлетались размельченными
рубиновыми каплями от упругого удара, а лист, по которому
стекали капли крови, начинал покачиваться.

Палец, замотанный листьями подорожника и не очень чистым
бинтом, который Павел нашел в своем инструментальном
ящике, потом еще сильно ныл, когда они уселись выпить
прямо на бревнах нижнего венца и закусывали молодой редиской…

В третий раз эту же самую настойку Василий пил уже
на поминках в соседней деревушке в середине лета…

«Вот и осень, — на сей раз без горечи подумал парень. —
На турбазе уже почти никого не осталось… Летний
сезон закрыт…»

Шишка прошуршала по бурой, зеленой и желтой листве черемухи,
подобно змейке, проскользнувшей в траве.

«Так и лето прошуршало, промелькнуло, отзвенело…
Будто бы и не было его. И ничего от него не осталось…
Неужели совсем ничего?.. Нет, почему же. Шрам вот
на пальце, как белая нитка, так с весны и остался…
И теперь эта метка о еще одном лете, наверное, на всю
жизнь…»

На турбазе неожиданно врубили музыку, и, усиленная громкоговорителем,
она поплыла вдоль залива, закачалась над вершинами
сосен:

Скоро осень…

От дождя потемнели кусты,

— пел приятный и грустный женский голос.

И я знаю, что я тебе нравлюсь,

Музыка так же внезапно исчезла, как и возникла.

Василий достал из пачки «Беломора», лежащей на крыльце,
папироску. Чиркнул спичкой. Закурил.
Легкий синеватый дымок пригнулся невесомой струйкой
к земле… «Не подстыть бы. Докурю и пойду в парную.
Догреюсь еще малость». Новое летучее облачко дыма с
каким-то даже сиреневым оттенком вновь устремилось
к пожухшей уже траве…

Синь… Сень лесов… Осень…

И дверь для нее — уже настежь!

Ангарск, август 1991 г., август 1993 г.

Иркутск, январь, март 1994 г.