Евгения МОЛЧАНОВА "Передавая сердца трепет..."
Мне было всего девять лет, когда умер мой папа. Я хорошо
помню этот день. В последнее время папа очень плохо
себя чувствовал после очередного инфаркта. Сначала он
лежал в больнице, затем дома. Ему было трудно дышать,
поэтому обязанностью нас, младших детей, было ходить
в аптеку за кислородными подушками. Папе становилось
все хуже и хуже. Надвигалось неотвратимое. Теперь я
понимаю, что меня, самую маленькую, специально в последние
дни марта отправили к нашим старым друзьям, Лидии Афанасьевне
Пуряховской и Августу Яновичу Кринбергу. Они жили недалеко
от нас, в начале улицы К. Маркса, в доме, расположенном
рядом с госуниверситетом, в коммунальной квартире (впоследствии
всех жильцов переселили из этого дома, т.к. ожидался
приезд в Иркутск Эйзенхауэра и дом был переоборудован
в «резиденцию Эйзенхауэра»).
… Утром я проснулась от каких-то странных звуков:
в соседней комнате был слышен чей-то шепот, негромкие
возгласы, потом послышались сдержанные всхлипывания.
Я поднялась и вышла в комнату, где сидели тетя Лида,
дядя Гутя и кто-то из моих старших братьев (кажется, Максим).
— Что случилось? — спросила я.
— Женечка, собирайся. У нас большое горе — умер твой
папа, — сказали мне.
Это произошло первого апреля. О смерти папы сообщили
по радио. Люди отказывались верить услышанному: для
многих это было потрясением — ушел из жизни чистый,
честный, необыкновенно душевный и добрый человек.
Хоронили папу из здания Академии наук, расположенного
на улице Ленина (сейчас там находится художественный
музей). У гроба сидела мама и мы, шестеро осиротевших
детей. Мне было 9 лет, Володе — 11, Вите — 13, Максиму
— 16, Светлане — 18, Нине — 23 года.
Звучала тихая, скорбная музыка, которая навсегда осталась
в моей памяти и которую я не могу слушать спокойно
до сих пор. Как потом узнала, это был «Траурный марш»
Шопена из сонаты N 2.
Провожать папу в последний путь пришел весь город. Сохранились
фотографии: множество людей пешком, через весь город,
через Ангарский мост, через папино любимое Глазковское
предместье, где прошло его детство, юность, шли до самого
кладбища, расположенного в Студгородке.
Папе было 54 года, столько же мне сейчас. Несмотря на
то, что значительную и большую часть жизни я прожила
без него, остались детские воспоминания, как бы высвеченные
ярким лучом света, исходящим от папы.
* * *
У нас дома была большая библиотека — читать любили
все. Когда папа приезжал из Москвы, всегда привозил
новые книги, и мы с нетерпением ждали, когда же он начнет
распаковывать чемоданы и вручать каждому долгожданные
издания. Помню, как получила прекрасно иллюстрированную
книжку Бажова «Серебряное копытце», изданную на вкусно
пахнущей вощеной бумаге. Я и сейчас помню запах этой
книжки, запах своего счастливого детства.
* * *
Я очень любила ходить с папой в магазин «Подписные издания»,
который находился на улице Горького, где сейчас расположено
агентство Аэрофлота. Папу там всегда приветливо встречали,
аккуратно заворачивали в бумагу новые книги, перевязывали
их бечевкой, и мы возвращались домой, где производился
«обратный процесс» — книги распаковывались, занимали
место сначала на письменном столе, где лежали для первого
с ними знакомства хозяина, и лишь потом вставали на
почетные места в шкафах и на книжных полках. У нас были
два книжных шкафа, которые сделал наш сосед по улице
Кругобайкальской (ныне Терешковой) Степан Ячменев (отец
Елены Степановны Ячменевой, ставшей впоследствии писательницей).
Поразительно то, что у Степана Александровича была
одна рука, но он умудрялся ею делать все: и мастерить,
и рыбачить, и огородом заниматься. У папы есть даже
рассказ, который называется «Волшебная рука».
Шкафы эти и сейчас стоят в нашем доме…
* * *
Первое мая — папин день рождения! Просыпаемся от еле
слышных звуков барабанного боя и духового военного
оркестра, звучащих все громче и громче. Мы, мои братья
и сестры, бежим к окнам, выходящим на Большую улицу,
облепляем их и с восторгом ждем приближения оркестра.
В доме аппетитно пахнет стряпней: мама уже достала из
печки пироги, булочки с корицей. (Она считалась непревзойденной
мастерицей — ее сдобное тесто выходило пышным, нежным,
а пироги с брусникой, с черемухой, покрытые сверху взбитой
с сахаром сметаной, были необычайно вкусны. Мама пекла
еще по старинным рецептам «царские кудри». Они казались
чем-то сказочным: из сдобного теста катались колобочки,
обмакивались во взбитое яйцо, затем в корицу с сахаром
и укладывались в форму, смазанную маслом. Когда эти
«кудри» вынимались из печки и сверху посыпались сахарной
пудрой, то получалось очень нарядно).
Первого мая мы, младшие, шли с папой на площадь, чтобы
смотреть парад. У нас был пропуск на трибуну. Как самая
маленькая, я часто «ехала» у папы на плечах и с восторгом
обозревала красочное празднество. Движение транспорта
было остановлено, выставлено оцепление из солдат и милиционеров.
Хорошо помню, как проходил отряд кавалеристов, как,
чеканя шаг, шли военные. Затем наступала очередь празднично
украшенных колонн учащихся, студентов, рабочих.
Флаги, шары, звуки духового оркестра, первые кружевные
нежные зеленые листочки создавали ощущение праздника.
После демонстрации мы заходили к дяде Саше и тете Лоре
Гайдай (они жили тогда рядом со сквером, на улице Доронина,
ныне Российской) и вместе с ними шли к нам домой, где
уже было все готово к приему гостей. А гостей у нас
всегда было много: это соседи и друзья — дядя Кеша
Луговской с женой тетей Олей, дядя Костя Седых с тетей
Таней, дядя Юра Левитанский с тетей Мариной, дядя Готя
Марков и тетя Ага Кузнецова, тетя Лида Пуряховская и
ее муж дядя Гутя Кринберг, Александра Антоновна Петрова,
семейство Дуловых — Анна Ивановна, Всеволод Иванович,
дядя Паша Маляревский, возможно, что кого-то я не упомянула.
Да еще наша многочисленная семья — мама, папа, шестеро
детей (иногда еще у нас гостила баба Тоня — мамина мама
из Красноярска).
В застолье непременно читались стихи — народ весь,
как на подбор, собирался особенный, творческий, шутили,
перебрасывались искрометными остротами, в этом особенно
отличались, как мне помнится, дядя Кеша Луговской и
дядя Саша Гайдай, пели раздольные русские песни.
* * *
Летом мы жили на даче, недалеко от того места, где теперь
находится курорт «Ангара». Раньше мне казалось, что
это очень далеко от города. Часто у нас гостила Александра
Антоновна Петрова (жена писателя П.П. Петрова, чье имя
носит сейчас Иркутский дом литераторов).
Она была очень дружна с моими родителями. Александра
Антоновна беззаветно любила своего мужа, всегда рассказывала
о нем. Любовь ее к мужу, к его памяти была деятельной
— она добивалась издания его книг, добивалась, чтобы
на доме, где П.П. Петров с семьей жил до ареста, была
установлена мемориальная доска. У нас хранится пожелтевший
тетрадный листочек, на котором рукой Александры Антоновны
переписано письмо мужа: «Дорогому, верному другу и жене
Саше.
Тюрьма, 1940 г.
Петров П.П.
Надежды и мечты рассыпались как зерна.
Счастливых дней нам больше не видать.
Ах, Саша! Саша! Если жить позорно,
То тяжелей безвинно умирать.
Дышать я скоро, скоро перестану,
Забуду мир в покойном вечном сне.
Что ж делать?.. Сбереги Светлану.
Как нашу кровь, как память обо мне…
Светлана — крошка — чистый лебеденок.
В большую жизнь отправится одна.
И чашу бед, почти что из пеленок,
Бедняжка выпьет, горькую до дна…
На плечи хрупкие грозой падут невзгоды.
Но есть всему начало и конец…
Внуши ты ей, что не врагом народа,
А лучшим другом был ее отец…
Внуши ты ей, что не приблудным сыном
В поступках, помыслах и снах,
Он был певцом, бойцом и гражданином
В железных трудовых рядах.
Над нами тучи черные повисли,
Но и они когда-нибудь пройдут.
И, может быть, певцу свободной лиры
Венки на прах наш с песней принесут».
Эти стихи были написаны Петром Поликарповичем кровью
на рубашке, которую ему чудом удалось отправить из тюрьмы.
Александра Антоновна выполнила завет мужа — вырастила
дочь Светлану, которая стала врачом, вырастила внука
Сашеньку, всегда была верна «певцу свободной лиры».
Возвращаюсь к своим воспоминаниям о жизни на даче. Кроме
А.А. Петровой, у нас часто гостила семья профессора-историка
Всеволода Ивановича Дулова (жена Анна Ивановна, сын
Саша и дочь Наташа), друзья папиной юности Лидия Афанасьевна
Пуряховская и Август Янович Кринберг.
Постоянной нашей обязанностью, причем приятной, была
заготовка хвороста. Как только смеркалось, у дома разжигался
костер, и все обитатели нашего дома собирались к нему.
Мы, ребятишки, заранее готовили «дымовушки», чтобы
отгонять комаров. (Мальчишки делали «дымовушки» сами,
мне же помогал папа. Мы с ним брали жестяную банку из-под
консервов, с помощью гвоздя и молотка в ней проделывали
дырочки, прикручивали из проволоки длинную ручку, банку
набивали сосновыми шишками, соломой или бумагой и все
это зажигали. Мы крутили свои «дымовушки», чтобы сильнее
разгорелось, а затем сверху добавляли пучки сырой травы,
лучше всего мокреца, огонь исчезал и оставался только
густой белый дым, который очень хорошо помогал распугивать
комаров).
Все уютно устраивались у костра, вели неспешные беседы
и, конечно же, пели песни. Особенно хорошо пели Анна
Ивановна, Александра Антоновна, мама, из мужчин — папа.
Любимыми песнями были «Вечер на рейде», «Славное море
— священный Байкал», «Вечерний звон», «Катюша», «Заветный
камень».
Мы сначала бесились, бегали со своими «дымовушками»,
а позже, нарезвившись вволю, пригревались возле своих
родителей, как котята. Хорошо было устроиться на руках
у папы, смотреть, как искры летят в небо и тают в вышине,
как мерцают в небе звезды, а позже — глядеть на догорающий
костер, на тлеющие угли и, борясь со сном, вслушиваться
сквозь дрему в разговоры взрослых.
* * *
В нашем доме сохранилось несколько работ известного
иркутского художника Алексея Петровича Жибинова. Это
портрет брата Максима, портрет старших сестер Нины и
Светланы, два написанных в разное время портрета моего
папы, два неоконченных групповых портрета, где на одном
изображены я с братьями Витей и Володей, на другом —
мама с младшими детьми, и еще два чудесных жибиновских
пейзажа.
Мне нравилось смотреть, как работает дядя Алеша. Он
был очень веселый и интересный человек. Мы с ним дружили.
Дядя Алеша делал мне самолетики из бумаги. Он не просто
их складывал, а как-то по-особому, фигурно вырезал хвост,
возможно, поэтому и полет был особенно долгим и необычным.
Когда дядя Алеша писал папин портрет, я постоянно находилась
рядом. Как зачарованная глядела я на холст, где постепенно
появлялось знакомое лицо. Мне было очень интересно смотреть,
как из тюбиков червячками выдавливаются краски, блестящие,
так вкусно пахнущие, как наливается в баночку масло,
как дядя Алеша начинает смешивать на палитре краски,
как добавляет белила, чтобы получить нужный оттенок.
Смотреть на это можно было часами. Но позировать нелегко,
да и писать портрет тоже. Вот мы и занимались для отдыха
изготовлением самолетов.
(Жена дяди Алеши — Вера Константиновна Заорская,
дочь известного в Иркутске детского врача Константина
Адамовича Заорского, была у меня учительницей русского
языка и литературы в 11 школе, где училась вся наша
молчановская гвардия.
Каждый год, когда мы всей семьей ходим прибираться на
кладбище к папе, мы приходим и к могиле Алексея Петровича
Жибинова, и к его тестю Константину Адамовичу Заорскому,
и к Павлу Григорьевичу Маляревскому, и к маме Лидии
Афанасьевны Пуреховской — Иулиании Григорьевне: все
они похоронены на Глазковском кладбище. Наши дети,
а теперь уже и внуки, стараются навести порядок на этих
могилах, выметают листья, моют надгробные плиты, с любовью
украшают их цветами и пихтой. Я думаю, что так будет
всегда, даже тогда, когда не станет и нас, родителей…).
* * *
Папа очень любил детей. Как жаль, что не сбылась его
мечта иметь внуков и обязательно ходить с длинной белой
бородой, читать им стихи и рассказывать сказки. Сейчас
у него уже восемь внуков и восемь правнуков. Самый маленький,
Ленечка, ему полтора года, глядя на портрет работы А.
П. Жибинова, говорит нежно, растягивая первый слог: «Ва-а-ня,
— а потом, помолчав немного, — деда». Он тоже очень
любит книжки, как и все в нашей большой семье.
* * *
Я храню словарь, заведенный мною, когда я училась в 1
классе 11 школы им. В.В. Маяковского. Мы должны были
записывать в него слова, которые нужно было запомнить,
так как проверить их нельзя. В школе дали задание: к
этим словам сделать иллюстрации. Кто-то вырезал подходящую
картинку и приклеивал ее, кто-то с помощью копирки переводил
нужный рисунок и затем раскрашивал его, некоторые рисовали
сами. Мне же повезло: моя мама очень хорошо рисовала
(это у нее фамильное качество — ее родной брат Станислав
Прушинский был художником и даже оформлял в Иркутске
некоторые книги, в том числе и книгу моего папы «Милая
картошка», изданную в 1933 году), поэтому большее количество
рисунков сделано ее рукой (Москва, колхоз, завод, собака,
ящерица, корова, петух и т.д.). Папа тоже не отказывался
мне помогать, он очень старался, но рисунки получились
у него очень смешными (пионер, пионерка, ребята, дежурный,
товарищи). «Ребята» довольно неуклюже пытались идти
на лыжах, «товарищи» были ужасно лопоухими, а «дежурный»,
стоящий у дверей класса, скорее напоминал Щелкунчика.
Я же старательно выводила нужные слова. Скажу без ложной
скромности, что это получалось у меня довольно прилично.
В ходу тогда были обычные перовые ручки и чернила. Верхние
и нижние соединения букв, нажим и волосяная линия —
писать было интересно, и я очень старалась. Позже в
этом словаре появились и мои рисунки — под чутким родительским
руководством я обретала самостоятельность.
* * *
Сколько я себя помню, у нас в доме всегда было много народа.
Кроме нас, шестерых детей и родителей, часто и подолгу
жил мамин племянник и наш двоюродный брат Эрик из Красноярска
(отец у него погиб на фронте, а мама, Софья Станиславовна,
или тетя Зося, как мы ее звали, была спортсменкой, поэтому
вынуждена была ездить на соревнования по всей стране).
Это про него наш сосед дядя Юра Левитанский написал
такие шутливые строчки: «Мальчик Эрик-пионерик показал
друзьям примерик». Эрик был одаренным человеком: всю
жизнь он разрывался между любовью к музыке и к
точным наукам (позднее он стал главным инженером одного
из закрытых заводов Красноярска). А первые уроки музыки
он брал у жены иркутского художника Н. Шабалина Деборы
Ильиничны.
(Разбирая папин архив, читая письма, я выписала такие
строки: «Заглядывая в будущее, рисую себе картину дружной
семьи, сохраняющей прочную связь наперекор расстояниям»).
Так получилось, что Эрик рано ушел из жизни, а его сын
Миша с мамой уехали на ее родину — в Москву. Шло время,
Миша вырос и каждый год в свой отпуск приезжает к нам,
и мы, конечно же, отправляемся на дачу, в порт Байкал.
Думаю, что не только красота и величественность Байкала
очаровали его, но и общение с нашим шумным и многочисленным
семейством.
Да, прав был папа: расстояние для дружной семьи
не помеха.
* * *
В нашем доме часто кто-нибудь гостил. Ума не приложу,
как мама справлялась с таким наплывом людей, ведь в
ту пору не было ни горячей воды, ни холодильника, ни
газовой плиты. На кухне у нас стояла большая печка,
отделанная коричневым кафелем, которую нужно было топить
дровами, да обычная электрическая плитка. А сколько
стирки приходилось ее делать! (Помню, что мне очень
хотелось поскорее стать школьницей, и я просила маму
пришивать мне белый воротничок к шерстяной кофточке).
Запомнился приезд писателя Аполлона Тороева с женой
и детьми — дочкой Октябриной и сыном Евгением. Они
жили в Бохане и непременно приезжали с гостинцами:
привозили круглый деревенский хлеб, домашнее, с кислинкой,
сливочное масло, сбитое своими руками, соленое, с прослоечками,
сало.
(Почему-то мне было удивительно смотреть, как жена Аполлона
Тороева отрезала от неочищенной луковицы кружочек, затем
снимала с него тонкую полоску шелухи, подсаливала и
очень аппетитно его ела с хлебом. Глядя на нее, казалось,
что вкуснее ничего в жизни быть не может).
Приходили начинающие и уже известные поэты и писатели,
забегали редакторы из нашего издательства, расположенного
неподалеку, к нам, детям, приходили друзья-одноклассники
или же соседские ребятишки — и никто не уходил, не
отведав вкусного, ароматного, свежезаваренного чая.
* * *
Папа в свои молодые годы был заядлым лыжником и обладал
отменным здоровьем, которое значительно пошатнулось
в военные годы. Он нес свою нелегкую службу на Восточном
фронте, был корреспондентом газеты «На боевом посту»,
позже работал в газете «Героическая красноармейская».
Папа не был ранен во время военных действий в буквальном
смысле этого слова, но два инфаркта, которые он перенес,
оставили свои роковые отметины на его сердце. Едва оправившись
после болезни, он снова возвращался из госпиталя в строй.
Климат Монголии, горные перевалы Маньчжурии были губительны
для его сердца. Хочу привеси стихотворение, повествующее
об этих походах:
О чем ты думаешь?..
О чем ты думаешь, солдат,
Взойдя на гребень перевала?
Кругом, куда ни кинешь взгляд,
Лишь только пропасти да скалы.
Кругом маньчжурская земля,
Хребты ее непроходимы…
Как далеко сейчас поля
И рощи родины любимой.
Шагаем день за днем подряд,
И зной палит нас неустанно.
Куда же ты глядишь, солдат,
С заоблачных высот Хингана?
Мне даль таежная видна,
Волна песчаный берег лижет.
Там родина лежит, она
Чем дальше я, тем сердцу ближе.
1945 г.
И еще одно:
Русская гармошка на Хингане
Поднимались на такие кручи,
Где никто еще не проходил,
Под ногами проплывали тучи,
Друг от бездны друга отводил.
Пот струится. Подниматься тяжко.
И орел пониже нас парит.
Спутница солдатская — баклажка
Больше суток без воды гремит.
Кухня батальонная в тумане.
Тянет провод по скале связист.
Русская гармошка на Хингане,
Русский на лафете гармонист.
1945 г.
Жара, тяжелые военные переходы подтачивали его здоровье.
Но, несмотря на это, он, в составе редакции газеты, всегда
был рядом с бойцами. В письмах к маме он рассказывал,
как пешком, в любую погоду проходил несколько километров,
чтобы добраться до воинской части, своевременно написать
очерк и дать его в свежий номер газеты.
Забота о семье, о жене, о детях не оставляла его. В
письмах к маме, своей «родной и любимой Витеньке» (полное
имя мамы — Виктория. — Е.М.) он настойчиво просил сообщать
о каждом достижении своих малышей, о каждом новом слове,
о первой улыбке, позже — об успехах в учебе. Его интересовали
бытовые условия жизни: будь то посадка или уборка картошки,
заготовка дров, получение продуктовых карточек. Особенно
папу волновало состояние маминого здоровья, ведь
рождение и воспитание детей в военное время — занятие
не из легких.
Разлуку переносить было тяжело, и в 1944 году мама с
тремя детьми получает разрешение на поездку в Чойболсан,
чтобы хоть какое-то время побыть рядом. Думаю, что после
прощания и родились такие строки:
Минуты бешено летят.
Пора и нам поторопиться.
Перед разлукой невпопад,
Не то, что надо говорится.
На ум приходят пустяки,
Порой нелеп и жалок лепет,
Но помогает дрожь руки,
Передавая сердца трепет.
1944 г.
В нашем семейном архиве сохранилось очень много писем
от папы. Читая их, я все больше и больше осознаю, сколько
сил и времени, сколько здоровья отдавал он и нашей семье,
и многим, многим людям. Даже находясь на лечении в подмосковном
санатории после тяжелой болезни сердца, он умудрялся
«сбежать» в Москву, чтобы выполнить наказы наших иркутских
литераторов: кто-то просил побывать в издательстве и
узнать, как обстоят дела с рукописью; кто-то просил
получить гонорар; чьи-то рукописи были по каким-то причинам
выброшены из издательского плана, и папа отправлялся
в издательство, чтобы попытаться их отстоять.
Материальные трудности, которые испытывала наша семья,
очень волновали папу. Он всегда старался помочь своим
товарищам по литературному цеху, но просить и добиваться
каких-либо благ для себя и своей семьи ему не позволяла
необычайная скромность и деликатность. Кто-то может
сказать, что не надо было обзаводиться таким большим
семейством. Скажу просто: та большая любовь, которую
испытывали друг к другу на протяжении всей своей жизни
мои родители, способствовала нашему рождению. И о том,
чтобы воспрепятствовать появлению на свет зародившегося
росточка, не могло быть и речи. Папа любил всех своих
детей беззаветно. Мамину дочку от первого брака Ниночку
он считал своей дочерью. Будучи в столице, искал для
нее необходимые учебники (она была студенткой медицинского
института). Во всех письмах он интересуется ее успехами
в учебе, ее проблемами. Он всегда говорил, что у него
три дочки и три сына.
Хочу привести несколько писем, которые в разное время
папа отправлял домой с фронта, из командировок, из
санатория.
Вот письмо из Читы, 1944 г., адресованное сыну Максиму,
которому всего три года:
«Макулек, милый мой сынок!
Письмо твое получил и очень обрадовался. Надеюсь, что
скоро смогу исполнить свое обещание. Кораблик твой все
гостит у меня, и я с ним часто разговариваю о тебе.
Ему надоело лежать в чемодане и хочется поскорее играть
с тобой. Он все такой же маленький, как и был. Я слышал,
что Дед Мороз уже нашел в лесу елку, которую скоро вам
принесет, а будет она вот такая пушистая и большая (рисунок).
Мама писала, что ты помогал ей, когда болела баба Аня,
так и надо, молодчинка, моя сынка. Целую тебя, а ты
поцелуй за меня маму, Светочку, лялечку и бабу Аню.
Твой папа».
(В этом письме к Максиму первый раз упоминается о кораблике.
Видимо, уже в этом возрасте мой старший брат почувствовал
непреодолимую тягу к морю. Возможно, это объясняется
тем, что наш дедушка, Иван Николаевич Молчанов, был
военным моряком, баталером легендарной канонерской лодки
«Кореец». Прошли годы, и заветная мечта Максима сбылась:
он стал капитаном дальнего плавания, ходил по многим
морям и океанам, повидал разные страны: Японию, Новую
Зеландию, Америку, Германию. В последнее время работал
капитаном-наставником, передавал свой опыт молодым морякам.
Живет он в Находке. — Е.М.).
Письмо маме, написанное 28 декабря 1944 г.
«Здравствуй, дорогая Витенька!
Наконец-то я дождался письма.
… Особенно понравились все подробности насчет маленького
сыночка. Нужно только сделать так, чтобы он не испытывал
недостатка в молоке. Ося (Медведев — сослуживец по
редакции. — Е.М.) не приезжал, так что как они обходятся
с молоком, не знаю. Здесь же никто на недостаток молока
не жалуется. Видимо, это зависит и от того, как питаются
матери. Если это так, то ты должна сделать все возможное,
чтобы ни в чем не испытывать недостатка. Прошу превратить
в молоко мое пальто кожаное и костюм черный. Когда вернусь
домой, могу обойтись шинелью и своим обычным обмундированием.
Мне важнее всего, чтобы сын рос здоровым, а не хилым,
чтобы у тебя тоже не отражалось на здоровье, и чтобы
молока ему хватало с избытком.
Письмо прочел залпом два раза, затем в течение дня еще
перечитывал четыре. Мне очень понравилось описание купанья
малыша. Представляю себе, что зрелище было весьма знаменательным
и чудесным. Когда-то я смогу любоваться вместе с вами.
Расцелуй мою нежную и ласковую доченьку (Светлану. —
Е.М.), которая так скучает без папочки. Я попрошу нашего
фотографа, чтобы он снял меня, и пошлю вам карточку.
Сегодня снова много ходил — беседовал с бойцами для
нового очерка. Сейчас 11. Писать уже не могу. Устал.
Сегодня почему-то сильно промерз. Несколько километров
пришлось идти против сильного и острого ветра. Пришел
в баню — погреться, там оказалось много народу. Сходил
в столовую и вот сижу над письмом тебе, моя родная
и любимая Витенька.
Сегодня устал настолько, что даже поругать тебя за долгое
молчание нет возможности. Я заметил, что, когда намерзнешься
днем и не отдохнешь минут 10-20 (не больше), вечером
работа не клеится. Сегодня тем более, натоплена печь,
и, даже сидя у стола, я чувствую, как от нее идет тепло.
Я уже писал тебе, что весьма благодарен Капе и Оле
(Ольга — жена поэта Иннокентия Луговского, Капа —
ее сестра, врач. — Е.М.), а как отметить это — особо
нужно подумать. Во всяком случае в долгу не останемся.
Впрочем, мы большие мастера благодарить, пока не забудем,
как нам было бы трудно без помощи друзей. На этот раз
я думаю, что так все-таки не будет.
Как чувствуют себя ребятишки после болезни? О сынке
маленьком пиши тоже все. Когда он начнет улыбаться,
когда станет узнавать вас. Хочется, очень хочется поскорее увидеть
и расцеловать вас».
