Мое знакомство с творчеством Виктора Петровича Астафьева
началось в геологической палатке с рассказа «На далекой
северной вершине», который читался по читинскому радио
накануне семинара молодых писателей 1965 года. Трагическая
история оленя-дикаря так тронула моих коллег по геологической
партии, что начальник скрепя сердце отпустил меня в
горячее время на семинар в Читу, куда я стремился попасть
с рукописями повестей «Синее море, белый пароход», «Арка»
и рассказом «Вечная мерзлота».

Свою Сосновскую экспедицию я не подвел на семинаре,
который возглавлял классик Леонид Соболев. Среди участников,
кстати, был с десяток
известных писателей, среди которых выделялся Виктор Астафьев,
фронтовик, как и наш Дмитрий Сергеев, тоже участник
семинара от Иркутска в числе сильной творческой «стенки».

Мои рукописи руководители оценили высоко. «Арку» читал
вслух на общем сборе бывший иркутянин Борис Костюковский,
и повесть глубоко запала в душу Астафьева, как Виктор
Петрович признавался
писателям, критикам и редакторам. В общем оценочном
хоре я плохо расслышал в те суматошные дни сиповатый
голос Астафьева и не сподобился на приватную
беседу с ним. Позднее, когда мы стали встречаться в
Москве, Иркутске, на Байкале, в Красноярске, он с добродушной
улыбкой высказал как-то мне претензию: «Геннадий, а
ты, паря, так и не прислал мне свою изданную «Арку»,
которую я особо выделил на читинском семинаре». Я признался,
что мне взаправду не хотелось перегружать мастера чтением
даже небольшой своей вещи, когда ему шлют каждодневно
издания и рукописные опусы десятками, однако просьбу
выполню при очередной встрече.

А встречи повторялись
в издательствах, редакциях журналов, на писательских
сборах… Мы по-провинциальному пользовались любым подвернувшимся
поводом, чтобы съездить в столицу, навестить коллег
по писательскому труду с непременными заходами в большой
Союз на улице Воровского и малый — на Комсомольском
проспекте. Порой мы встречались на творческих семинарах
и совещаниях то в качестве участников, то руководителей.

Так, в 1975 году мы обсуждались с пьесами-инсценировками
в Рузе, в Доме творчества актеров. В том же году под
руководством Астафьева с В. Курбатовым и В. Лебедевым
вели секцию прозы на шестом совещании молодых писателей.

При всякой встрече у нас не иссякали темы разговоров
— от детских воспоминаний до театрально-музыкально-литературных
новинок. И меня всегда поражала глубокая недилетантская
осведомленность Виктора Петровича о событиях на ниве
искусства. Это при том, что базовое образование
у него было в пределах ФЗУ да ликбезовских Высших литературных
курсов. Самообразование роднило его с нашим замечательным
прозаиком Дмитрием Сергеевым, фронтовиком и геологом.
В обоих писателях отмечались природная сметка, интеллектуальный
азарт и генетический кураж, это были личности
высокого порядка, талантливые, принципиально самостоятельные,
с критическими взглядами на окружающий мир. Фронт оставил
этим сибирякам не только разовые памятки, но и непреходящие
картины, которые легли в основу их кровоточащих произведений,
таких как «Запасной полк» и «Прокляты и убиты».

О романе Астафьева, когда он писался, мы много говорили
на осенних дорожках актерского дома в Рузе. Хмурые высоченные
ели, кажется, вслушивались в рассказ фронтовика о форсировании
Днепра, которое было в боевой основе произведения.

Я знал об этой грандиозной операции от отца, который
участвовал в той кровавой операции, но здесь все высвечивалось
художническим глазом, и мурашки вновь бегали у меня
по спине под теплой курткой.

— Перед форсированием поступил приказ Сталина, — рассказывал
Астафьев, идя шаркающей походкой по опавшим хвоинкам
с коричневыми снарядиками еловых шишек. — За доставку
донесения с захваченного плацдарма посланцу светило звание
Героя…

Виктору повезло остаться в живых под плотным огнем на
отвлекающем направлении, удалось окопаться на берегу
и уцелеть под контрударами противника. Но потом комбат
приказал сибиряку плыть на свой берег с донесением в
штаб дивизии.

Назад Виктор переплыл Днепр спокойнее, как когда-то
перемахивал Енисей. А в штабе рядовому вместо отдыха
вручили весточку на плацдарм, и пришлось парню лезть
снова в холодные воды реки, окрашенные кровью. Когда
же боец выполз на правый берег, рядом разорвалась кассетная
бомба с немецкого штурмовика. Виктора контузило, ранило
и взрывом выбило глаз… Боец уже прощался с белым светом,
когда его подобрали санитары и поместили в лодку.

— Последнее, что я видел оставшимся глазом, — закончил
рассказ Астафьев, — был солдат с разверстой раной на
груди. Раненому не досталось места в лодке, он зубами
вцепился в борт и так плыл с нами…

— Выходит, ты по сталинской разнарядке должен быть дважды
Герой Советского Союза, Петрович? — ввернул я с грустной
иронией. — За донесения с плацдарма и обратно?

— Награда моя — в спасении, — выдохнул Астафьев.
— И я еще должен отрабатывать ее романом и отрабатывать…

Теперь, после выхода окончательной редакции романа,
ясно, что автор воздал должное памяти тех, кто форсировал
Днепр, во множестве остался лежать на его берегах или
был унесен его клокочущими от взрывов водами. И Астафьев
ни на строку не отступил от суровой правды войны как
в замыслах, так и в воплощении.

А воплощать приходилось через многие тернии, которые
возникают у пишущего как на внутреннем уровне, так
и на внешнем. Не одного из нашей пишущей братии погубил
«внутренний редактор», который перестраховывается порой
похлеще недавнего «лита», то есть цензуры. Какой крепости
личностный стержень должен быть у автора, чтобы постоянно
преодолевать соблазн соскользнуть в обтекаемые, проходные,
конформистские вещицы, которым несть числа в прошлом
и ныне.

«В нашей литературе многоголосый хор голосит, — напомнил
как-то Астафьев иронический вывод Юрия Трифонова и
добавил: — Некоторые даже, как Паганини, ухитряются
играть на одной струне, только играют плохо».

А о препонах, которые впрямую и косвенно выставляют
многочисленные редактора журналов, издательств, члены
худсоветов нашему брату, пишущему, мы говорили часами,
делясь опытом. Какими ухищрениями порой пробивался в
свет тот или иной острый сюжет, неудобоваримое для соцреализма
произведение. Такие разговоры у нас всегда сопровождались
очистительным смехом, хотя зачастую напрашивалась горючая
слеза.

И все же главное в тяжбах с издательскими акулами упиралось
в авторский стержень, а он у Астафьева выковывался в
сибирских невзгодах, утверждался в ранних трудах, закалялся
на фронтах войны, оттачивался в газетно-редакционных
баталиях и совершенствовался на ниве «разумного, доброго,
вечного».

Этот стержень сыграл свою стойкую роль и в смутное время
разлада в литературном цехе после большого развала страны.
Писатели, особенно в провинции, оказались в аховом положении:
до бога высоко, до Москвы далеко! Мы лишились общения
на союзном уровне, которое раньше давало немалую пищу
для ума, сердца и пера. Перестройка загнала нас на кухни,
которые раньше были более подходящими местами наших
встреч. Литературные журналы не выдержали рыночных передергиваний,
и тиражи стали мизерные. Издать книгу
стало уделом лишь состоятельных авторов, и это ударило
по творческому подросту. Озлобленность в писательской
среде стала выливаться в циничный афоризм: «Эту рукопись
я не читал, но нагадить очень хочется!»

«Расцвет упадка» нарастал. И вдруг в 1996 году из красноярской
Овсянки в Иркутск пришло сразу нескольким писателям
приглашение от В.П. Астафьева на «Литературные встречи
в сибирской провинции». Иркутяне сразу дали «добро»,
помня, как Астафьев любит Иркутск, Ангару, Байкал.

На первые «чтения», впрочем, были приглашены литераторы
из многих городов и весей, критики, журналисты и даже
библиотекари.

Через два года, как было намечено, творческий
сбор повторился. В 1998 году мы настроились на далеко
идущие разговоры в Овсянке, Дивногорске и Красноярске.
Однако при встрече больше жаловались, как нас не признают
по нынешним временам, не издают не то что в столицах,
но и в родимой провинции.

На все жалобы и претензии Астафьев с жесткой усмешкой
отвечал: он собрал нашу братию, чтобы
доказать — не все так скверно, творческий процесс не
прерывается. «Когда времена были благостны к писателю?
— задал он вопрос. — В какие годы талантливым рукописям
давалась зеленая улица? Мыслима ли хорошая книга без
напряжения всех душевных и физических сил автора? Не
в самих ли себе следует искать истоки общего неблагополучия?
Давайте вкалывать, ребята, а не ныть!»

Представляя сюжет повести «Джонни дали винтовку» со
своим ярким даром рассказчика, Астафьев заострял внимание
нашего сбора на глубинности того, что изображал писатель.
Мы же грешим пустячковыми сюжетами, у нас часто не хватает
мужества на серьезную вспашку, ныне наш литератор подвержен
соблазну угодничества перед неприхотливым рыночным читателем.

В третий заезд в 2000 году на «Чтения» мы жили в Красноярске,
наезжая в гостеприимную Овсянку, Дивногорск и на турбазу
в устье таежной речки Маны. И страстные разговоры «о
творчестве и чудотворстве» продолжались на том уровне,
который был задан на первых чтения-диспутах — это ли
не признак устойчивости мероприятия с легкой
руки Астафьева? Становилось ясно уже и в центре, что
«Чтения в сибирской провинции» обретают серьезные творческие
крылья, выходят на всероссийский уровень, их не обходят
вниманием пресса, радио и телевидение. География приглашений становилась
с каждым разом все шире — от Владивостока до Франкфурта-на-Майне,
откуда прибыл на третьи чтения немецкий литератор Вебер
(он набрал рыжиков на устье Маны и восхищался этой сырой
закуской за общим столом в библиотеке
Овсянки). Астафьев с помощью верных своих библиотекарей
приглашал как представителей Союза писателей России,
так и членов Союза российских писателей. И в разноплановых
контактах, горячих спорах, выступлениях перед читателями
вызревала мысль, что само литературное дело неделимо,
как русло полноводного Енисея.

— Наши книги на полках библиотеки — единое целое,
— говорил классик на ужине по случаю двадцатипятилетия
библиотеки в старинной Овсянке. — Почему же авторы
должны упыриться, возводить бастионы на общем пути и
даже воевать друг с другом?!

— Четвертые чтения и посвятить этой проблеме, — предложил
я.

— Дай бог дожить до две тысячи второго, — произнес
Астафьев с печальной усмешкой. — Как говорила моя бабушка,
мы предполагаем, а боженька располагает.

В земной указ Всевышнего внесли свою лепту депутаты
Красноярской Думы, которые устроили диспут по поводу
прибавки к пенсии писателю-фронтовику Виктору Астафьеву.
И сильный организм не выдержал базара, показанного по
телевидению…

Горькие слова мастера пришлось прочитать нам в книге
«Крест бесконечный», переписке Астафьева с критиком
Валентином Курбатовым, изданной иркутянином Геннадием
Сапроновым: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его
бесконечно. Я ухожу из мира чужого, злобного, порочного.
Мне нечего сказать вам на прощанье. Виктор Астафьев».

Нам, однако, стоит сказать: «Спасибо тебе, Виктор Петрович,
за несгибаемость перед превратностями судьбы, правдолюбие
и недюжинное мастерство, которое для нас — светлый
ориентир. Спасибо за пройденный тобой жизненный путь,
на котором ты, рядовой, вырос до звезд, давая многим
из нас пример нравственного и творческого служения!»

Книга «Крест бесконечный» явилась отчетом писателя,
критика и книгоиздателя за несостоявшиеся четвертые
«Литературные встречи в русской провинции». Аннотация
к вещному тому переписки подсвечивает закономерность,
актуальность и ожидаемость такого издания: «Книга переписки
великого русского писателя Виктора Астафьева и выдающегося
литературного критика Валентина Курбатова, охватывающая
28 лет их дружбы и сотрудничества, — может быть, последний
русский эпистолярный роман о жизни двух тружеников отечественной
культуры, написанный движением сердца каждого. Их письма
искренни, чисты и откровенны, в них раздумья и переживания
о нашей литературе, культуре в целом, народе-страдальце,
жизни, какой она была в последние десятилетия ушедшего
века».

«Крест бесконечный», несомненно, укрепляет фигуру писателя
и обнадеживает ожидания новых встреч, плодотворно начатых
Астафьевым. Ожидания эти живут в литературном цехе,
развиваются и крепнут, как деревца в садике под окнами
писателя в Овсянке.