!I1!

Помню первую встречу с начальником тюрьмы. Арестанты
объявили массовую голодовку в знак протеста против
тяжелых условий содержания. Они требовали для
переговоров прокурора области, начальника УВД и
журналиста Бегагоину (я много писала тогда о
нарушении прав заключенных). Была глубокая ночь. За
мной прислали машину. Когда я приехала в СИЗО, вся
компания была уже в сборе. Прокурор Чайка, нынешний
министр юстиции, выглядел бледным — кажется, до
этого ему не приходилось посещать следственный
изолятор. Нас вместе водили от одной переполненной
камеры к другой, где сидельцы демонстрировали нам
свои чудовищные язвы, совали под нос вшей, которых
ловили на себе горстями. Начальник УВД области
Капустенский, чтобы избежать нежелательного
присутствия журналиста на экстренном совещании,
предложил мне переговорить с зачинщиком всех
волнений и увел в соседний кабинет, не преминув
предупредить, что общаться наедине мне придется с
убийцей, замочившим семерых, в том числе родную
мать. Так что после этих переговоров я была еще
бледнее прокурора.

Секретное совещание, видимо, проходило бурно: когда
я вошла в кабинет начальника СИЗО, его хозяин лежал
в кресле без чувств, возле него суетилась медсестра
со шприцем, и сильно пахло валерьянкой. Здоровый на
вид мужик в форме полковника казался таким
расстроенным и беспомощным, что сомневаться не
приходилось: долго он в этой должности не протянет.
Однако я ошиблась. С тех пор прошло больше десяти
лет. Валерию Павловичу Шанюку удалось не только
усидеть в кресле начальника, но и сломить прямо-таки
бешеное сопротивление блатных, которые при его
предшественнике, говорят, сами управляли тюрьмой. В
отношении бывшего начальника СИЗО было
тогда возбуждено уголовное дело за злоупотребления,
которое позднее пришлось прекратить за
недоказанностью. Однако о том, что творилось в то
время в следственном изоляторе, за толстыми
тюремными стенами скрыть не удалось. Сотрудники в
погонах прислуживали ворам. По их указке устраивали
подельникам встречи, отчего влегкую ломались
уголовные дела. Говорят, что начальник по режиму сам
носил «авторитетам» коньяк в камеру. Им давали
возможность попариться в сауне, оборудованной в
тюрьме, посмотреть телевизор и в ущерб «пехоте»
получать лучшие куски.

Когда явился Шанюк и начал наводить в СИЗО порядок,
отрицаловка устроила ему «веселую» жизнь. Голодовку
заключенные объявили в первый же день его «правления».
На третий день, придя на работу пораньше, в шестом
часу утра, новый начальник прогнал трущихся возле
тюрьмы мужиков с котомками. Думал, что они пытаются
переправить через сотрудников запрещенные вещи
заключенным. А в десять часов, после просчета
арестантов, ему доложили: «Двоих нет». Выяснилось в
конце концов, что один из сотрудников отпустил
вечером мужиков погулять, за что те пообещали ему
купить холодильник, в то время вещь дефицитную.
Когда «прогульщиков» водворили на нары, те искренне
возмутились: «Мы же явились вовремя, в пять утра,
как договорились, начальник сам нас прогнал».

Это сейчас кажется забавным. Тогда же было не до
смеха. В прежней команде многие были
либо повязанными с ворами, либо просто привыкли к
пьянству и разболтанности. Как потом выяснилось, в организации
голодовок и даже массовых побегов принимали участие
и некоторые сотрудники. На первой же неделе службы
Шанюка случился беспрецедентный в истории тюрьмы
побег: из нее сбежали сразу 18 тяжелостатейников —
убийц и насильников. Далеко убежать им не дали. А в
процессе следствия выяснилось, что готовящийся побег
тайной не был — одного из сотрудников привлекли к
уголовной ответственности. Начальнику же в приказе по
управлению было указано «обратить внимание на
медленное вхождение в должность».

Это самое «вхождение в должность», то есть
преодоление сопротивления блатных, не желающих
терять свои привилегии, длилось еще года три. Все
это время заключенные устраивали голодовки. Поводов
для них существовало тогда в изобилии: тюрьма была
переполнена как минимум втрое. Я помню времена,
когда в ней сидело шесть тысяч арестантов (вместо
двух по норме). Спали в три смены, туберкулезники и
чесоточные на одних нарах со здоровыми. Вентиляция
не работала, люди заживо гнили. Камеры были похожи
на пыточные. Однако голодовки возникали отнюдь не
стихийно — «пехоту» подбивала к ним отрицаловка,
которая не могла смириться с тем, что администрация
всех уравняла. Протестовали и из-за того, что
сидельцев часто передвигали из одной камеры в
другую. Не давали им, понимаешь, как следует
обжиться, провертеть дырку в потолке, подготовиться
к побегу. Удирали из тюрьмы в основном через крышу
— благо нары были в три яруса, дымоход располагался
в нескольких сантиметрах над головой.

В те же трудные годы новой администрации
следственной тюрьмы — Шанюк «перетащил» тогда из
управления опытных и принципиальных руководителей,
создав достаточно сильную команду, — пришлось
пережить и более волнительные, чем голодовки и
побеги, моменты. За это время случилось пять
захватов в заложники сотрудников. До убийств,
правда, дело не дошло, на волю тоже никого не
выпустили — злодеев удавалось уговорить. И главной
цели, которая при этом преследовалась, — сломить
волю начальника, показать, что не он в тюрьме
настоящий хозяин, — добиться «положенцам» так и не
удалось.

Последние лет шесть в следственном изоляторе
более-менее спокойно: голодовок, побегов, захватов
заложников нет. Хотя именно в 90-е перестроечные
годы участь подследственных была особенно тяжелой.
Сказать, что изолятор финансировался тогда скудно,
— ничего не сказать.

Именно в это время я напросилась поработать в тюрьме
надзирателем, чтобы дать читателям, что называется,
из первых рук информацию о том, как живут под
стражей люди, еще не названные судом преступниками.
В управлении уголовно-исполнительной системы издали
по этому случаю специальный приказ: оформить
журналиста на три смены. Шанюк долго вертел бумажку
в руках и, не выразив никаких эмоций по этому
поводу, стал читать мне нудную инструкцию о том, что
входит в мои новые обязанности. Эта пытка длилась
больше часа. Я была уверена: то, что он мне
монотонно излагал, — будто надзирателю нельзя
стоять, сидеть, разговаривать, думать о своем, а
нужно беспрестанно ходить по тюремному коридору и
проявлять бдительность, — форма издевки со стороны
начальника. Запоганим, мол, тебе все романтику.

Никакой романтики в этой работе я действительно не
увидела. В мрачных, вонючих коридорах, почти не
освещаемых редкими тусклыми лампочками, шныряли
крысы величиной с добрую кошку. Как только я
останавливалась, чтобы перекинуться словечком с
медсестрой или напарником, тут же возникала старшая
надзирательница и криком сгоняла меня с места.
Тюремная действительность оказалась гораздо страшнее
моих представлений, созданных во время прежних
посещений с «экскурсоводами» в офицерских погонах.
Это было выше моих сил: водить больных заключенных на прием к
медработнику, которая из-за полного отсутствия
лекарств не могла предложить им ничего, кроме
сочувствующих вздохов. Или помогать разливать баланду,
воняющую кислой капустой, в шлемки с утренней кашей,
потому что часть арестантов, кому не хватало места
на нарах, отсыпалась днем. Большую часть смены я
провела в полуобморочном состоянии — ад, в который
я попала, лишил ощущения реальности. Помню только,
что напарник кинул мне на плечи телогрейку, потому
что меня стало трясти, а к концу смены она была
совсем белая от известки: я уже не могла ходить, как
полагалось по инструкции, а едва держалась на ногах,
прислонясь к побеленной стенке. На просчете, когда
70 арестантов выходили из малюсенькой камеры
квадратов на десять в тюремный коридор и, глотнув
кажущегося им свежим воздуха, шатались и падали, —
меня тоже придерживал кто-то из начальников, чтобы
не свалилась. Я даже не помню, как мне помогли
добрести до кабинета Шанюка. Валерий Павлович все с
тем же бесстрастным выражением лица, с каким он
утром читал мне злополучную инструкцию, вывел, а
уж если быть честной, то почти вынес меня из тюрьмы
к своей машине и отвез домой. Прoщаясь, напомнил,
стараясь скрыть усмешку, что вечером мне выходить в
ночную смену. Пришлось просить пощады, признаваться,
что экзамен я не выдержала. Кажется, после этого
отношение ко мне у начальника изменилось — меня
признали своим братом, хлебнувшим лиха.

За тринадцать лет работы Шанюка встречались мы
много раз и по разным поводам. Иногда я приходила по
жалобам заключенных, а порой мне передавали его
просьбу помочь арестантам, написать о проблемах
СИЗО. Что меня в этом человеке удивляло: ему явно
нравилось в тюрьме. К арестантам он относился как
директор школы к трудным подросткам. Вникал в судьбы
людей, о многих мог рассказать всю подноготную.
Вызывал к себе, расспрашивал. «Так ведь ему легче,
когда выговорится, — объяснял он. — Иному всего-то
и нужно, чтобы его выслушали как человека».
Сочувствовал, что его подопечным приходится жить в
таких условиях.

И без конца воевал с беспределом…
следователей прокуратуры и милиции, которым в те
годы ничего не стоило превысить сроки содержания под
стражей, установленные законом. Когда в 1996 году
начальникам следственных изоляторов разрешили самим
освобождать из-под стражи заключенных при нарушении
этих сроков, Шанюк радовался как ребенок, которому
позволили выпустить птичек из клеток на волю. Он
освобождал человек по 300 в год, пока не приучил
служителей закона этот самый закон уважать, а на
своих «клиентов» смотреть как на людей.

Я как-то спросила, почему он сочувствует
преступникам. Это казалось тем более странным, что я
знала: до тюрьмы Шанюк больше двадцати лет отработал
опером в уголовном розыске и упек за решетку
множество убийц, извергов, насиловавших детей и
расчленявших трупы. «Вот именно это мне и помогло.
Чтобы изобличить убийцу, выколоченного из него
признания недостаточно. Нужно найти и представить
следствию неопровержимые доказательства совершенного
преступления. Я привык еще опером видеть в
преступнике серьезного соперника, которого я должен
заставить признать свою вину и справедливость
наложенного на него наказания. Человеческое в
человеке остается всегда, даже когда он становится
преступником». Утверждение спорное. Но может тому, кто
провел в тюрьме чуть ли не полтора
десятка лет, действительно виднее?

Валерию Павловичу приходилось общаться с
преступниками самых разных мастей. От вора в законе
Япончика, который авторитет начальника тюрьмы
признал не сразу (при первой встрече он даже не
поднялся с нар), до несовершеннолетнего, залезшего
сдуру в табачный киоск. Все эти годы Шанюк изучал
психологию этих людей, их повадки, законы криминального мира.
Говорит, пытался разобраться, почему человек идет на
преступление. Было даже желание написать на эту тему
исследование — много накопилось наблюдений,
выводов.

Но до писанины руки так и не дошли: все
время и силы отнимает текучка. Только разобрались с
вопросом, кто в тюрьме хозяин, началась перестройка,
и фактически прекратилось финансирование учреждения.
Надо было принимать срочные меры, создавать свое
хозяйство, коммерческие структуры, чтобы выживать,
кормить заключенных. Приспособили камеры под цеха,
арестантов стали выводить в них на работу, начали
продавать простейшую продукцию: мочалки, трусы,
носки, халаты. Открыли киоск, где родственники могут
купить все необходимое для передачи арестантам,
создали подсобное хозяйство на территории
(свиньи, кролики, овощи), построили хлебопекарню.
Заработанные таким образом внебюджетные средства —
а сейчас в год их выходит 2,5 миллиона рублей —
расходуются не только на улучшение условий
содержания заключенных, но и позволяют хотя бы
немного помогать сотрудникам, зарплата которых
невелика. Работающим в субботу и воскресенье
предлагается сегодня бесплатное питание, в прошлом
году удалось даже выкроить 70 тысяч рублей ветерану,
проработавшему в СИЗО 30 лет, — ему не хватало на
покупку квартиры.

За почти полтора десятка лет
работы начальником следственной тюрьмы Шанюк так и
не дождался выделения средств на капитальный ремонт
здания, построенного еще при крепостном праве, — ни
от МВД, ни от Министерства юстиции, в чье ведение
были за это время переведены пенитенциарные
заведения. Своими силами, за счет заработанных денег пристраивали
дополнительные камеры, чтобы хоть немного разгрузить
переполненные «темницы», провели, наконец,
вентиляцию, поставили охранные установки на
корпусах, начали даже потихоньку нары под потолком,
с третьего яруса, разбирать.

Жизнь у заключенных в последнее время стала
налаживаться. В прошлом году вступил в действие
новый уголовно-процессуальный кодекс, согласно
которому санкцию на арест теперь дает суд, а не
прокурор — и следственный изолятор в одночасье
разгрузился. Число арестантов не доходит и до трех
тысяч — это вместо шести, которые были натолканы
раньше в тюремные камеры плотнее, чем селедки в
бочку. Сегодня на каждого подследственного
приходится около двух метров площади, а было ноль
целых и ноль десятых квадрата. Как вспомню тот
просчет заключенных, на котором мне пришлось
присутствовать в качестве надзирателя, — дурно
становится. Число смертей в тюрьме доходило когда-то
до 160 в год — в прошлом году их было
зарегистрировано 14. Количество больных тоже,
конечно, сократилось. Питаются арестованные давно
уже не пустой баландой из кислой капусты — получают
положенные по норме мясо, рыбу, молоко, яйца, сахар,
овощи.

!I2!

Изменилось не только положение сидельцев, — как
уверяет Шанюк, они и сами сильно изменились. Теперь
среди его «клиентуры» практически нет живущих по
понятиям. Блатные за решетку не попадают. Но и
мелюзгу за мелкие кражонки «закрывать» перестали.
Следственный изолятор набит сегодня или неоднократно
судимыми или убийцами-первоходами. Последние —
новое явление в иерархии преступников: очень молодые
и совершенно отмороженные дети перестройки.

Но все же и они люди, считает Валерий Павлович.
Он грустно улыбается, вспоминая своего отца,
военного летчика, который так и не смирился с
выбором сына. До самой смерти не мог ему простить, что
не пошел по его стопам. Считал, что для внука
Георгиевского кавалера с урками возиться — дело
неблагородное. Наверное, он прав. Валерий Павлович
мог бы добавить: еще и неблагодарное. И все же он
не жалеет, что выбрал в жизни именно эту дорогу.