Он старомоден: при виде рассыпающихся газетных подшивок испытывает головокружение; всякий раз, когда вчитывается в
хроники Нита Романова, температурит; он, как и тридцать-сорок лет назад, верен Твардовскому, уважая его и как редактора
и как поэта; он любит старых русских историков и не устает цитировать кумира своей юности, некогда загадочного
Хэма: «Чертовски трудно писать простую честную прозу»…

Он рос в Киеве, набирался ума-разума в Туле, начинался — как журналист и писатель — в Сибири: первые рассказы сложил в
Нижнеудинске, потом — в Усолье, первые сказки — в Иркутске.

В сказках — они выходили и книжками — он свободнее: их герои живут в вымышленных государствах, запросто меняют
жизнь земную на жизнь небесную; в рассказах он держится быта, пишет его с дотошностью хроникера, не гнушается
цифрами: «молоко стоит столько-то, кефир — столько-то»…

Язык его прозы старомоден: всякая фраза выверена на звук и на цвет, всякий портрет прописан на фоне социальном, всякий
пейзаж держится реалий: городской — рассыпающихся «хрущевок», деревенский — грязи или травы, которые всегда по
колена:.

Иногда он ровен старательно, но чаще — естественно: даже в лучшем своем рассказе — в «Пироге с черемухой», где бушуют
нешуточные, прямо-таки шекспировские страсти, рука его не дрогнула, дописав злоумышленную смерть так, как будто она и
не конец его писательским печалям, а лишь их начало.

Один из обозревателей «Литературной газеты», оценивая такую его старомодность, разом припомнил и Лескова, и
Мопассана.

Что ж, может быть, может быть…

Откуда московскому критику знать-ведать о его вечной поденке — о вкусе той корочки, на которую он не устает
зарабатывать редакторством в журнале, преподавательством в вузе и пером публициста там и сям…

Он начинал в районках, потом — практически на всю жизнь — связал себя с «Молодежкой»: писал такие очерки и такую
публицистику, из-за коих его то «уходили», то возвращали…

Ко всем его печалям у него еще и странно звучащая для российского уха фамилия — Ротенфельд (можно бы апеллировать к
Пушкину, к его «Сценам из рыцарских времен», где один из героев носит именно такую фамилию, но кто это помнит:),
непривычное для наших палестин отчество — Соломонович…

Что ж, это судьба — если хотите, «маленькая трагедия» русского интеллигента:

Между тем он никогда не пытался выдать себя за «сына юриста», если и жалуется, то скрепляет свою жалобу ироническим
смешком.

Он никогда не спешил — ни в юности, ни в зрелости, ни, тем более, сегодня, когда ему шестьдесят пять.

Все, что он ни делает, о чем бы ни говорил или ни писал бы — все вырастает из его по-романтически упрямой и по-российски
неизбежной тоски по совершенному человеку, в каждом своем герое он упрямо отыскивает нечто старомодное: доброту,
привязанность к избранному делу, верность ближним…

Поэтому и читать его надо старомодно: не спеша, при свете морали, с желанием оглянуться на то хорошее, что в нас было и,
возможно, несмотря ни на что, останется…

Останутся его герои, его повести, его рассказы, его книжки, количество коих вот-вот увеличится: готовится к печати
затеянное им преподробное исследование о культуре нашей области за все минувшее столетие.

Снимая шляпу пред его упрямством в день его шестидесятипятилетия — заодно со всеми, ценящими его мудрость и
терпеливость, я тыкаюсь щекою в его старомодность, ибо, прежде всего, благодарен ему за сие редчайшее на сегодняшний
день качество.