В составе групп наблюдателей-исследователей за тринадцать
лет работы мне довелось налетать около тысячи часов
и обследовать более миллиона гектаров на зимовках копытных.
Сеткой авиамаршрутов была покрыта большая часть территории
Иркутской и Читинской областей, Бурятии.

Март 1968 года, взлетаем из Багдарина — северного райцентра
Бурятии. Впереди на маршруте — озеро Копылюши, реки Ципа,
Точа, озеро Доронг, верховья Котеры из водосбора Байкала.
Далекие, совсем необжитые пространства, изредка посещаемые
только охотниками и геологами. В давние времена их осваивали
охотники-эвенки на оленях. Позже туда стали проникать
русские охотники. От них и осталось это маленькое зимовьюшко,
промелькнувшее по моему борту на устье Ушмукана, притока
Точи у озера Доронга.

Сколько тут разного зверя! То и дело увидишь табунок
косуль, группу лосей, таежных северных оленей, изюбрей,
а у Доронга поразило обилие кабарог. Однажды в окошечке
по моему борту показалась огромная черная туша на коротких
ногах. Медведь?! Но он же еще в берлоге. Пилот Саша
Орестов заложил круг. Туша замерла, присела на задние
ноги, грозно подняла-завернула рыло в сторону низко
летящей птицы. Кабан! Эвон куда проник житель теплых,
малоснежных лесов далекого юга. Чем зимою он тут питается,
когда вся земля каменеет в лютых морозах? Не травами-веточками,
ему нужны коренья, а их надо выкопать!

То, что в районе Доронга удивительно много разного зверя,
даже кабана и особенно кабарги, экологию которой в те
поры я обстоятельно изучал, наличие зимовья в угодьях
на Ушмукане, необыкновенная красота северной тайги сильно
взволновали нас. Я же еще в самолете дал себе слово
побывать здесь, в окрестностях Доронга, ближайшей зимой.

Начало ноября 1969 года. Далек путь на Доронг! Самолетом
на Багдарин, далее самолетом же на Окунево, затем три
дня от темна до темна пешком за санями по замерзшим Ципе
и Точе. Наконец я в зимовье на Ушмукане. До Доронга
три километра.

Доставившие меня сюда двое мужиков из Окунево поправили
крышу и полупрогоревшую жестяную печечку, ночевали и
собираются уезжать. Собаки их все норовят забраться
в зимовье, где сложены мои продукты на два месяца. Я
это заметил и, уходя в маршрут, как мужики уехали, подпер
дверь бревном, приготовленным на дрова. К вечеру возвращаюсь
— все четыре собаки у зимовья. Что они только не
делали, чтобы залезть в него! Я похолодел: не подопри
дверь, что осталось бы от моих продуктов? Ладно, и окошечко
— не пролезть собаке. К ночи за ними вернулись хозяева.
«Ну, паря, ты молодец, что дверь подпер», — сказали.

Путь от зимовья возможен во все стороны, реки-ручьи
уже замерзли, горы пологие, долины широкие, ерником
заросшие — далеко в них видно. Поднялся вверх по Ушмукану
и вижу вдали на открытом месте широкой долины какие-то
темные тела. Бинокль к глазам: семь лосей, целое стадо!
Медленно передвигаются, скусывают веточки, подолгу
стоят. Никого не боятся, никто их здесь не тревожит,
разве вот только волки. Часто по ночам и даже смурными
днями слышу их вой на близких склонах, а то и вблизи
зимовья. Представилось: вот так смотрелось здесь в те
далекие времена и стадо мамонтов или шерстистых носорогов.
А вон и фигурки охотников, одетых в шкуры, с копьями
в руках мерещатся…

Однажды утром печку уже протопил, но уходить еще рано,
темно. Вдруг слышу снаружи короткий удар по жестяной
трубе, и вослед будто чем-то заскребли по ней. Вдоль
трубы в узкую щель — рукой достать — вижу огромный
желтый глаз, смотрящий прямо мне в лицо. Отпрянул. Рысь?!
Но этого не может быть, стою, соображаю: кто? Открыл
дверь, в близкие кроны лиственниц мелькнула большая
пестрая тень. Тень села на дерево и повернула голову.
Огромные желтые глаза. Ястреб-тетеревятник! На зиму,
на морозы здешние надел хищник такой толстый пуховик,
что показался величиною с глухаря. Он сел на трубу —
пригрелся, из нее не дым, а только тепло уже шло. Как
открыл дверь, она негромко скрипнула — с близкой поляны
среди деревьев и ерников раздалось грубое: кра-кра-кра!
Кто не знает — медведь взревел! А это всего лишь самец
белой куропатки встревожился. Так вот откуда тут тетеревятник!
Его добыча крик подняла. Позже над лесом видел и редчайшего
сокола-кречета, он тоже пододелся по сезону, на зиму,
еще больше тетеревятника смотрится. Белым привидением,
расправил крылья, стремительно и прямо, как стрела,
прочертил в синем небе свой путь.

Кабаргу вижу каждый день. Суровые морозы заставили олешка
использовать самый колорийный корм — лишайник, растущий
на земле, так называемый «олений мох». Добро, снег мелкий,
и кабарга коротенькими своими ножками, как олень,
разрывает его. Но не забывает и свой обычный, растущий
на деревьях. Вижу однажды темно-коричневый чурбачок,
приставленный к дереву. Присмотрелся, оказалось: кабарга
стоит на задних ногах, передними оперлась о дерево и
срывает лишайник-пармелию.

Затеял отследить кабана, узнать, чем тут дикая свинья
питается. Чем, решительно не могу догадаться. А оказалось:
у южных подножий всех многочисленных на этих горах скал
за века накопились кучи лесной трухи — ветер намел,
да и сама нападала. И в эту сухую, мягкую труху проросло
много корней и корневищ лесных трав. Да на зиму укрылось
там много разных беспозвоночных. Кушай — не хочу! Не
надо мерзлую землю пятаком…

В декабре морозы пошли под пятьдесят, за день работы
двуручкой напиливаю дров всего на четыре-пять дней,
да и лиственница тут, как камень. По долине Ушмукана
объявилась наледь, она затопила все пространство берегов
Точи напротив зимовья. Утром, еще потемну, пошел через
долину, чувствую — подошвы ичигов прихватывает, а воды
как будто нет. Наклонился, пошарил рукой: по старому
льду идет в миллиметр толщиною всего-то новая наледь,
морозом с берегов выдавило. Это ж надо! Как босиком
по любой стылости бежит водичка! Где-то мороз от изумления
очнется, прихватит беглянку. Лед на Точе до того прозрачен,
что видно близкое дно. Течение медленное, и четко видимые
налимы лежат то вытянувшись, то завернувшись калачом.
Хорошо видят меня, резко пошевелишься — удирают, подняв
со дна муть.

Ушмукан на устье до морозов бурно вливался в Точу. Но
мороз хватил так резко и так сильно, что заморозил сами
волны, и теперь на восходе лучи солнца дробятся алыми
брызгами на этих волнах. Чудо, которое видел я всего
один раз в жизни: чтобы волны как бежали, так и замерзли
валами!

Ну, а Доронг все зовет: придешь — что-то покажу. И показал.
Еще издали вижу клубящийся над южной частью озера пар.
Оказалось, Точа, нешироким и неглубоким руслом вытекающая
из озера, не замерзает, она одолевает более километра
открытого течения. Это при лютых-то здесь морозах! Само
озеро, длиною тринадцать километров и шириною около километра,
такой вот скобочкой, чуть выпятившейся на восток, зажато
круто уходящими вверх склонами Станового нагорья. Направление
озера широтное. Читатель, наверное, уже догадался, к
чему я все это. Правильно. Доронг — это Байкал в миниатюре,
одна Точа чего стоит, это же наша Ангара! А вот еще:
на южном берегу Доронга стоят лиственницы… на ходульных
корнях, как в бухте Песчаной на Байкале. Песок из-под
них выдули мощные ветры, рвущиеся на юг над озером.
Сейчас, в декабре, ветры, как заведенные, ровно в одиннадцать
часов начинают ежедневное представление: сначала курятся
черным самые вершины близких гольцов. Затем ветры спускаются
в долину и сметают остатки снега со льда озера и Точи.
Сердито скрипнут лиственницы у моего зимовья, завоет
в трубе голосом вечности…

Жители Окуневой, когда-то пробравшиеся сюда на лов рыбы,
рассказывали мне, обнаружили в нем… подводный скалистый
гребень, на котором рвали сети. Это же академический
подводный хребет на Байкале!

В последних числах декабря за мной пришли те же мужики,
на той же подводе. Я уезжал с чувством временного расставания
с Доронгом. Но вот как один день, прошло 33 года, а
я все еще надеюсь и верю, что побываю в том чудном краю,
венцом дикой красоты которого Доронг — маленький брат
Байкала.