"Где залетного внутренним зрением видят..."
Выпущена тиражом 1000 экземпляров книга стихов Евгения Карасева, в прошлом особо опасного рецидивиста
В калейдоскопе недавних впечатлений эта поэтическая книга,
выпущенная издательством «Русская провинция», стоит
особняком, даже не пытаясь удивить читателя стихотворными
находками, вписаться в его добропорядочную жизнь. Черная
обложка, несколько тяжеловатый заголовок — «Свидетели обвинения».
Так необтесанный камень скальной породы угрюмо, но беззлобно
смотрит на шлифованные стекляшки дня, вобрав
в себя все мыслимые и немыслимые законы падения, преломления
и отражения жизненного света.
Автор книги — Евгений Карасев, в прошлом особо опасный рецидивист:
семь судимостей, двадцать лет за колючей проволокой.
Если, как мы говорим, у нас «пол-России сидит», то
довольствоваться осколками блатных песен — слишком
малая ноша сегодня для чуткого сердца. Автор замечает
по поводу звучащего в избытке с эстрады:
Сходство почти полное:
Хриплый голос, жаргон, ужимки.
И улавливаю: нет подтекста подлинника —
Страха за непутевую жизнь.
Автор попытался выстроить свою книгу. Тюрьма. Возвращение.
Человек на обочине. Досадная живучесть. Лирическое
отступление или нечаянная радость. Планида. Но в этом
построении нет ничего от совкового плаката «На свободу
с чистой совестью». Внутренняя работа не закончена,
боль не ушла.
По прочтении стихов читатель вдруг замечает, может
быть, к неудовольствию автора, который этого не хотел,
что в книге все равно только один раздел: тюрьма. И
с этим ничего не поделаешь. Даже когда поэта захлестывает
нещедрая его лирика:
В постель ты бросаешься и,
В коленях сломленная,
Глядишь на меня зазывающе,
Словно зовешь замерзающего
К костру из волос соломенных.
Я ступил. И — в снег. В снег…
Это его привычная жизненная награда. Как и состояние
потрясенной души перед неизвестностью:
По соснам стекало, вскрыв тяжкие вены,
Закатное солнце, мороз лютовал.
А дальше уже ни столбов, ни дороги —
Обрубленных рельсов две страшных культи.
В книге Карасева хватает смачных блатных слов, с воли
на них смотришь свежо и озорно, но они не довлеют над
стихотворным смыслом, всегда подчинены главному: мысли
поэта, тому, что он хочет в точности передать. Ради
этой точности передачи мысли или ощущения автор готов
пожертвовать ритмикой, а то и рифмой стиха, едва не
скатываясь в прозу. Но, как завороженный, прощаешь ему
шершавость и рваность строки. Да все простишь за искренность!
Сидя в тюрьме, за стенами которой
пролегала старая линия,
Я с тоской вслушивался в звуки города,
Как зверь, оказавшийся в загоне.
И мысленно перебирал, за что бы я выменял
Счастье проехаться в звонком вагоне…
Или:
В тяжелые минуты перебираю
старые вещи —
Спасительное средство.
Они как торчащие в сугробах вешки
На обратном пути к детству…
Этот чужой мир уважаешь, чувствуешь его наполненность,
но не хочешь долго находиться в нем, потому что слишком
много скрытой боли. За себя, за тех, кто не состоялся,
кто ушел, за мировую несправедливость в конечном счете.
У Карасева есть стихотворение, которое называется «Отдых
на ипподроме». Там открываешь выражение: «гит с секундным
гандикапом». В сноске автор объясняет, что это «один
из заездов в конно-спортивных соревнованиях с уступкой
во времени для лошади с меньшим показателем резвости».
Это ипподромное правило напрочь отсутствовало и отсутствует
в жизни. Справедливости нет уже на старте. Она, жизнь,
не дала ни малейшей форы послевоенным мальчишкам-сиротам.
И каждый распорядился судьбой по-своему, как вывезли
обстоятельства.
Нынешнее поколение живет по своим правилам. Но касте
виртуозов-карманников тех лет далеко до сегодняшних
отморозков с накрахмаленными манжетами, которые переступают
через человека так легко, будто это ветошь.
Все это понимаешь, читая книгу. Итог ее божеский: после
всех своих испытаний человек пришел к состраданию как
высшей степени мудрости. Потому что выше сострадания
нет уже никакой науки. Только душа может объять этот
больной мир разом. Мир с его никчемными старухами, понурыми
бомжами и собаками, у которых «длинные вислые уши, словно
торчащие от рукавов потрепанные детдомовские варежки
на резинках».
Тяга
Я рвался в деревню к бабке —
Молоко из-под коровы, грибы.
Тогда я не знал слов
«лопатник»*, «бабки»**
И не ведал своей судьбы.
Теперь мне судьба известна —
Скользкими вышли ступеньки.
Но, как запавшая в душу песня,
Меня тянет та деревенька.
И вовсе не лес, не молоко парное,
Даже не самое село.
А беспредельно родное,
Неостывающее тепло.
* Лопатник — бумажник.
** Бабки — деньги.
Соучастие
Я иногда прихожу посидеть
в зал суда,
Выглядев неприметное место.
Но я не из тех зевак,
кто, тишину блюдя,
Безучастно взирает на бесплатное действо.
Я сюда прихожу, чтобы
пережить вновь
Скамью подсудимых, речь прокурора,
Набранную из казенных,
штампованных слов.
И тягостное ожидание приговора.
А потом, осознав вдруг,
что это происходит не с тобой,
Радостно выскочить на шумную
улицу.
Мимо мальчишки пронеслись
гурьбой,
Солнце в витринах красуется.
И броситься на тротуаре,
забыв про года,
Прилюдно отплясывать развеселую
чечетку.
Как мало надо для счастья —
посидеть на заседании суда.
Правда, до этого 20 лет проторчать
за решеткой.
