Чацкого на работу к нам в редакцию не взяли бы. Разве
что править пропагандистские статьи, такие же занудные,
как назидание грибоедовского резонера:

«Когда в делах — я от веселий прячусь,

Есть тьма искусников, я не из их числа».

А мы чуть ли не во всем искали веселую сторону, и это,
наверное, спасало от нервных перегрузок. Когда смехоиммунитет
не срабатывал, случались стрессы. Для очень серьезных
переживаний поводов, честно говоря, хватало.

Нынешние газетчики, подружившиеся с компьютерами, поди,
и не слыхивали, что такое талер. Мы же проводили у этих
металлических столов, где верстались наши газеты, свои
рабочие дни и ночи…

Вот стоит за талером Михаил Петрович Верхозин, в типографии
он — ведущий метранпаж. Синий халат почернел на груди
от краски, сам Петрович красив, вальяжен, знает себе
цену. Говорит бесстрашные речи — что ему: прошел войну,
брал Будапешт:

— Хозяев теперь нет, перевелись. Смотри, сколько у
нас в типографии дармоедов: и производственный отдел,
и плановый, в бухгалтерии сколько народу — не сочтешь.
Будь типография частной, хозяин держал бы хорошего мастера
да одного толкового бухгалтера. И все. А так никто денег
не считает.

И Петрович поднимает вверх острием шило — главный инструмент
газетного верстальщика.

Ой, Петрович, поостерегся бы ты бдительных ушей! Пусть
на дворе начало шестидесятых, пусть хрущевская оттепель,
но все же, все же…

И при Хрущеве тоже бывали крутые случаи. Не Верхозину,
а одному из его коллег однажды чем-то не поглянулся
шрифт, которым была набрана рубрика по верху полосы:
«Решения Пленума ЦК КПСС — в жизнь!» (Сказать по правде,
верстальщики-наборщики к концу смены порой изрядно набирались.
Так было и на этот раз). Взыскательный метранпаж взял
в не очень послушные руки верстатку и сменил в уже подписанной
в печать, то есть практически готовой, полосе эту призывную
рубрику. Получилось так: «Решения Пленума КЦ КПСИ —
в жизнь!» Словом, перепутано там было все, кроме, пожалуй,
восклицательного знака. Что после было — не описать…

Как-то ставим на отведенное место переданное по телеграфу
информационное сообщение о пленуме ЦК. А места не хватает.
Переверстывать — поздно. Говорю об этом ответсекретарю
Михаилу Израилевичу Давидсону.

— А ты сократи, — не моргнув глазом, дает он указание.

— Как, это ж официальное сообщение ТАСС?

— Ну и что ж, мы в войну в армейской газете сводки
Совинформбюро сокращали.

После этого я уже резал все. Кроме, разумеется, передовых
Дубовцевой и Яковлевой. Придешь домой поздно-препоздно,
возьмешь почитать перед сном «Войну и мир», а дневной
настрой дает о себе знать: только и смотришь, что бы
такое сократить у Толстого, уж больно многословен автор.

Наборный цех был центром производственной газетной жизни.
Кроме нашей газеты и «Советской молодежи», версталось
не меньше десятка многотиражных заводских и вузовских
газет, куча разных афиш и бланков. Беспрестанно стояли
шум и гам, лязг и грохот, ругань и хохот.

… Недавно я был в Доме печати. Заглянул в наборный
цех. Тишина — сродни кладбищенской. Газеты теперь набирают
и верстают в редакциях, на бесшумных компьютерах. Что
ж, новое время — новые песни, то бишь технологии.

Страсть, даже азарт нередко руководили действиями
и поступками востсибправдовских журналистов. Память
выхватывает из череды дней то один эпизод, то другой…

Со дня полета Гагарина и еще последующие лет десять каждый
запуск людей в космос становился событием, освещался
в прессе широко и подробно. Поэтому, когда в полет отправился
Борис Волынов, а в тассовской биографической справке
было сказано, что он родился в Иркутске, это восприняли
в редакции с интересом. Обычным, обывательским. Все,
кроме заведующего отделом информации Бориса Новгородова.
Он стал похож на идущего по следу охотника. Кинулся
к телефону и вскоре выяснил, что в Иркутске живет женщина
по фамилии Волынова. Через адресное бюро узнал, где
она живет, помчался туда. Вернулся в редакцию, сообщил,
что это тетка космонавта. Заперся в отделе, через часок
вынес оттуда увлекательный рассказ об иркутском детстве
будущего героя космоса.

Тот же Борис Нилыч Новгородов становился, по-моему,
самым заводным человеком во всяких интересных «внеслужебных»
редакционных делах. Кто еще так азартно гонял целлулоидный
шарик над теннисным столом, поместившимся в нашей тесной
библиотеке. Любители пинг-понга жались по стенкам, а
куда в это время девалась тишайшая библиотекарь Римма
Михайловна Брик, мне до сих пор непонятно.

Жаркими были и шахматные баталии. Если обеденного часа
на партию не хватало, партнеры (не дай бог, засечет
Елена Ивановна) прихватывали доску и укрывались в туалете.
По этому поводу редакционный художник Михаил Путято
сделал для стенгазеты рисунок, на котором шахматный
конь был изображен восседающим на унитазе. И подпись:
«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о турнире
в туалете».

Стенная газета «Журналист» много лет была необходимой
частью жизни редакционного коллектива. Время от времени
находились радетели осерьезнивания стенгазеты, дабы
стала она поистине «органом партбюро», местного комитета
и еще чего-то. Потом эти речи стихали, люди понимали,
что серьеза предостаточно в той газете, что выходит
многотысячным тиражом, а в этом разовом и единственном
экземпляре надо находить отдушину, отводить душу.

Как только огромный лист водружался на стене коридора,
его обступали сотрудники редакции, читали, смотрели,
смеялись. Случалось, и сердились, даже на кулаках пробовали
выяснять отношения. Оформлял газету тот же Михаил Путято.
Свои рисунки-карикатуры приносил Олег Быков. (Потом
он их публиковал и в «Востсибправде», так что однажды
на планерке Идея Александровна Дубовцева чуть не рыдая
воскликнула: «Он ведь так наших советских людей изображает!»)

Некоторые тексты из стенгазеты стали ходячими. Как-то
Новгородов написал об одном из завотделов, который якобы
был так занят, что с трудом выбрался с редакционным
заданием за пределы Иркутска: «Проявил-таки сноровку:
вырвался в командировку». Всем надолго запомнился и
другой нехитрый стишок: «Доярка озабочена — не дойка
без Подскочина».

Тем же настенным способом отмечались юбилеи, проводы
на пенсию, свадьбы, рождения детей, внуков. Когда у
Александра Любославского появился на свет третий сын,
Пашка, а жили они в Рабочем предместье, то дежурный
редакционный поэт отметил это событие такими виршами:

Подумал я, узнав о доброй вести,

Предместьем Любославским назовут.

Информационным поводом для стенгазетной публикации становилось,
например, и то, что в годы тотального дефицита «нам
без лишних слов привез из леса елочку товарищ Бутаков».
(Тогдашнего литсотрудника сельхозотдела Геннадия Бутакова
мы много раз избирали своим профсоюзным лидером).

Как-то текст, помещенный в стенгазете, решили исполнить
на праздничной вечеринке. Вечеринки такие случались
нечасто, угощение было скромным, под знаком винегрета,
но веселья хватало. Приходили и гости — друзья редакции.
Среди других запомнились поэт Марк Сергеев, собственный
корреспондент «Известий» Леонид Шинкарев.

Так вот, исполнители самодеятельной песни становились
в шеренгу, ведущий-тамада объявлял: «Выступает ансамбль
«Петит-Булак». Вы знаете, петит по-французски означает
«маленький», булак в переводе с бурятского «родник».
Итак, сейчас он зажурчит, встречайте!»

Встречали старые мелодии с новыми «своими» словами хорошо.
Так, к юбилею фотокорреспондента, бывшего фронтовика
Василия Яковлевича Лысенко не могли не поэксплуатировать
песню «Вася-Василек». В нашем тексте было: «Ни денечка
не живет без тебя «Восточка», в каждом номере дает фото
Василечка». Или в ремейке народной песни разворачивалась
эпическая картина того, как некий «бродяга с пером и
блокнотом идет по газетным делам», встречает героя,
берет у него материл. А дальше:

Мгновенье — и очерк написан

Нельзя ничего поручить.

Больше всего песне аплодировала, помнится, «родимая мать»
— редактор Елена Ивановна Яковлева, а лучшим солистом
ансамбля был, несомненно, Роман Моисеевич Вайнер.

Когда приближалось 60-летие газеты, в редакционных массах
зародилась идея поставить спектакль. Появилась литературная
основа — нечто невообразимо «древнегреческое». Название
— «Собкоры». (Ведущие как у Аристофана — «Всадники»,
«Облака», «Лягушки»). По ходу действия на сцене появлялись
Язон и Медея, Зевс и сразу два Прокруста, автор, хор
— словом, много чего. Даже свой режиссер нашелся —
Станислав Алтунянц. Собкора Язона изображал Юрий Колесников.
Он пробовал у встреченного чабана тарасун: «Питье богов.
Нельзя ли пару амфор для Зевса-громовержца отвезти?
Он редкие напитки обожает». Зевс, в котором искушенный
зритель угадывал одного из заместителей редактора, гремел
листом железа, хвалил подарок. Собкор Язон нес свой
опус, который он считал золотым руном, в секретариат,
где властвовали Прокрусты, готовые у любого материала
«хвостик сразу отчехвостить». Они сердито ворчали: «Понатащили
всякого руна, его не вставишь ни в одну газету…».

Секретариат «Востсибправды» был не просто
ее штабом. Да, здесь появлялись многие замыслы, воплощенные
затем в газете. Но здесь же находили пристанище любители
шуток, анекдотов, розыгрышей. В очередной раз приносил
свои снимки фотокор ТАСС Эдгар Брюханенко, для начала
вставал в позу и с выражением исполнял новую насквозь
проперченную частушку.

Однажды провели в жизнь многоходовую первоапрельскую
комбинацию. Позвонили, якобы по межгороду, якобы с трассы
БАМ, что первый рабочий поезд достиг очередной станции.
К телефону позвали, разумеется, главного «бамовца» Петра
Лосева, продиктовали ему информацию. Петя быстренько
переписал сообщение на машинке, торжественно внес листок
в секретариат. Там небрежно этак сказали: «Поздно, старик,
номер уже закрыт, давай поставим в следующий». «Как!
— губы у Петра побелели. — Вы не понимаете, что это
за новость!» И помчался в кабинет редактора, где втянутая
в заговор Елена Ивановна посмотрела, поморщилась и сказала,
сохраняя серьезный вид: «Ну и что, Петр Сергеевич, неужели
это так важно? Ну, был митинг, ну, выступили на нем
какие-то неизвестные строители: старший прораб Никольский,
монтер пути Никонов, отделочница Яковлева. Стоит ли
это давать срочно в номер?» Живший строительством «магистрали
века», Петр, забыв, что на календаре первое апреля, не
обратив внимания на совпадение фамилий митинговых ораторов
с фамилиями руководителей редакции, едва не задохнулся
от недоумения…

Мы, старые востсибправдовцы, могли бы припомнить и наши
лыжные вылазки, и спонтанные походы то поперек, то вдоль
Байкала — немолодые уж люди бредут по зеркально-гладкому
льду, определяя направление в метельной мгле по смешному
школьному компасу…

Но, пожалуй, хватит, а то какой-нибудь критик скажет,
что ничем-то в той редакции не занимались. Только развлекались.
Спорить не стану, пусть тот критик листает подшивки
«Восточно-Сибирской правды» за 60-е, 70-е годы. Там
он узнает, чем мы еще занимались.