От усадьбы Невидимова я шел посмотреть, правда ли, что
фермеры, никого и ничего не боясь, рубят лес где им
вздумается. Услышал, как по нижней дороге вдоль болота
пробирается грузовая машина. Из-за берез и сосен на
кочкастую дорогу вынырнул «ГАЗ-53» с железным кузовом
и, аккуратно переваливаясь, с помощью каких-то замысловатых
и, наверное, точных поворотов, удачно преодолел полуразрушенный
мост, без особых затруднений поднялся на небольшой склон.

Я весело поднял руку, и грузовик нехотя остановился.

— Ланчуков?!

— Да.

Я сразу же принял весь его внешний вид — и лицо, и
одежду, и как он сидел в машине за рулем. Сухощавое,
обветренное, прожаренное на солнце лицо крестьянина…
Взгляд близоруких глаз, прищуренный и цепкий, мгновенно
оценивающий, кто перед ним и стоит ли на него тратить
хотя бы минуту…

Я тоже назвался.

— Далеко?

— В Залари.

— Я у Невидимова. Вечером приду к вам. Или лучше завтра?
Хочу посмотреть, как живете.

— Мне завтра некогда.

— Тогда послезавтра?

— Некогда.

— Неужто и часу не найдется?

— Ни одной минуты. Время горячее.

— Тогда в октябре?

— Не получится.

— Ну, а когда вы предлагаете?

— Зимой.

Я соглашаюсь, а про себя думаю: «Сразу же после уборочной
заявлюсь и спрашивать не буду».

Расстаемся, как будто очень тепло поговорили.

Ослушался я Петра Николаевича, не стал дожидаться зимы,
появился на Верхнем Индоне, когда уборочная еще не закончилась.
Никто ниоткуда не шел ко мне, хотя людей на хуторе
хватало: шоферы из Черемхова, городской начальник лет
пятидесяти, с приятным лицом, вежливо сидел на бревнах
возле забора и перебирал какие-то бумаги; за пасекой
женщина срезала с гряды тарелки подсолнухов и складывала
на зеленую траву. Кто, кроме жены, будет срезать спелые
подсолнухи, подумал я, и, как потом оказалось, не ошибся.

Но вот прекратился гул погрузчика, ушли в Черемхово
машины с чистым овсом (сортировальная машина здесь же,
на вместительном зернотоке под надежной крышей), на
свежий воздух и на солнышко выходит запыленный и, если
не со счастливым лицом, то очень довольный Петр Николаевич.
Меня он узнал даже сквозь запыленные очки, хотя видел
до этого мельком, из машины.

— Сейчас обед, никаких разговоров, идем, — не пригласил,
а приказал Петр Николаевич, все еще продолжая чему-то
улыбаться.

— Началом дня вы довольны, — старался я затеять разговор.

— Нет. Было две машины, а надо — четыре.

— А почему они приехали к вам за девяносто километров,
а не за пятьдесят или тридцать к кому-то другому?

— Уметь надо, — ответил Петр Николаевич, ничего не
объясняя. Слова его прозвучали нисколько не хвастливо,
а вполне по-деловому и даже немного задумчиво.

Посеять, вырастить, собрать урожай — это еще не все,
а как реализовать?

— Неужели ни у кого больше зерна нет? — пытался я
хоть что-нибудь разузнать.

— Может, и есть, да у меня лучше, — снова загадкой
ответил Петр Николаевич.

Сумел он заинтересовать горожанина, вот и едут к нему
в такую даль. Как заинтересовал? Я не стал выпытывать
у него секреты — думать надо, считать, с людьми встречаться.
В первые годы на одни только поездки в Черемхово уходила
чуть ли не половина горючего. Договорятся точнее некуда,
а после этого надо еще три раза приезжать… А ведь
это только в одну сторону девяносто километров! Половина
рабочего времени, если не больше, уходила на всевозможные
разъезды, добывания, выбивание…

Перед самым домом к нам присоединился крепко скроенный
молодой человек с таким же пристальным взглядом, как
у Петра Николаевича.

— Познакомься, мой сын Александр.

В просторной ограде Петр Николаевич первый вымыл руки
под краном свежайшей водой из глубокой скважины. Елена
Ивановна, его жена, вся такая ладная, пухлощекая, к
сельской жизни — сразу было видно — приспособленная,
подала полотенце, пригласила к столу.

… Когда я отошел на полкилометра от поляны и оглянулся,
то вот чем был обрадован: одна белая крыша под шифером,
другая, третья и рядом — темная, толевая и чуть поодаль,
правее, тоже темная, с белыми планками, и линией новых
столбов с проводами создавали полную иллюзию, что я
вижу деревенскую улицу, вернее, край деревни, скрытый
лесом… Но дальше домов не было — чернела только дорога
в лесу… перегороженная длинной изгородью из осиновых
жердей. Почему из осиновых? Вон сколько молодого сосняка,
стройного, смотрелось бы красивее, добротнее… И в
этом видна была хозяйская рука: сосна дороже, пусть
растет, внук Петра Николаевича построит из нее дом!

В пять часов утра, после петушиного пения, я неслышно
поднялся, чтобы никого не разбудить, но Петр Николаевич,
уже одетый, негромко поприветствовал меня, и, пока он
возился с трактором — проверил воду, горючее, масло,
потом — с машиной собрался в Черемхово, я отошел к
Индону и, скрытый темнотой и близким лесом, смотрел
на освещенный дом, слушал голоса в тишине, старался
представить себя и своих знакомых на месте Петра Николаевича…

С помощью темноты, которую силилась победить одиноко
горевшая лампочка, шороха листьев, каких-то неясных звуков,
долетавших с Индона, из леса и с подворья, не так грозно,
как с вечера, нависших облаков, болотной сырости и холодных
потоков речного воздуха, обнимающих меня и заставляющих
окончательно проснуться, реальнее взглянуть на мир, я
понял: добрый десяток моих знакомых, громко и неистово
кричащих о любви к России, и не каких-то там стариков,
а довольно крепких физически, видевших деревню не только
из кузова машины, не смогли бы в этом глухом месте начать
новую жизнь. Мы только можем сидеть у Петра Николаевича
в гостях, хорошо говорить, покупать у него хлеб, мясо,
молоко, овощи, мед…

Что заставило Петра Николаевича Ланчукова все бросить
и, можно сказать, начать с нуля? Столько лет быть главным
агрономом в Бабагае, директором совхоза «Тагнинский»,
быть в окружении людей, а теперь — в окружении берез
и сосен…

В мае 1990 года бросает он директорство в совхозе и
переходит в Черемховское управление механизации. В семи
километрах от города старается оживить подсобное хозяйство.
Начальник управления Редькин Валентин Яковлевич, депутат
Верховного Совета России, доволен: знающий человек пришел
к нему, умелый, предприимчивый.

Горожане, глядя на Ланчукова, искренне удивлялись:

— Директором совхоза работал, а почему такой тонкий?
Живот-то где?

— Дела у Петра Николаевича идут хорошо, а радости —
никакой.

Жена утешает:

— Хоть отдохнешь в городе.

— Не-е-ет, мне надо в деревню…

— Чем тебе плохо в городе?

— В деревне лучше. Только там я себя хорошо чувствую.
Ну, зачем я в городе? Суетиться, делать вид, что занят
чем-то серьезным? Это не по мне. Не знаю, как ты, а
я поехал в деревню. Завтра же.

— Так уж и поехал?

Петр Николаевич показал заявление об уходе.

— И куда мы теперь?

— На Верхний Индон.

— Где это?

— За Хандагаем.

— Это же сто километров от Черемхова?!

— Девяносто.

— Да-а-а, городским тебя не сделаешь… Вот уж что
верно, то верно.

В этих словах было не только понимание, не только сдержанная
похвала, но и уважение: ее муж, и она это могла сказать
каждому, — сын своей земли, он ее знает и любит, и она
дает ему силу и уверенность.

Сама Елена Ивановна черемховская, родни полно в городе,
хорошую квартиру обещали… Но что с человеком сделаешь
— тесно ему в городе!

Читатель, конечно, спросит: есть ли большая идея у Петра
Николаевича? Для чего он живет в лесу?

Только для обогащения, пусть не сейчас, а в будущем,
немного погодя при большой удаче, — так это, считает
Петр Николаевич, неинтересно, потеряется смысл в большом
труде, обогащение — не национальная русская черта,
русскому человеку нужно нечто большее. Без стремления
к красоте и свободе и лес, и тропинки, и восходы, и
закаты станут блекнуть, тускнеть, скучнеть, даже враждебными
покажутся, да и как без людей-то жить? Одной родней
не проживешь, нужно общество, пусть небольшое, — но
— общество. А пока что откуда оно возьмется, если интересы
не совпадают и возможности неодинаковые? Один вот-вот
разорится, другой силу набирает…

Теперь и я вслед за Петром Николаевичем могу сказать:
«Верхний Индон начался!»