В субботних выпусках «Восточно-Сибирской правды» один
за другим опубликованы очерки Бориса Абкина «Наставник»
и Ларисы Гайдай «Мне повезло на творческом старте».
Оба очерка — живые, увлекательные рассказы о тех, кто
повседневным нелегким трудом множил славу флагмана иркутской
печати — областной партийной газеты. И в обоих очерках
немало теплых слов сказано о человеке, занимавшем
в «Восточке» довольно скромную должность литературного
сотрудника в отделе сельского хозяйства, Владимире
Николаевиче Козловском. Лариса Гайдай вспоминает о том,
какая судьба занесла фронтового летчика в стены редакции,
а Борис Абкин рассказывает о его наставнике — зав.отделом
сельского хозяйства Евгении Алакшине. И в обеих публикациях
мысль о том, что, говоря о Владимире Козловском,
они представляют его как человека большого творческого
потенциала. И не только на журналистском поприще. Размашисто
и броско вошел он и в когорту заметных сибирских писателей.
В середине пятидесятых годов минувшего столетия с отеческого
благословения Георгия Макеевича Маркова был издан большим
тиражом его первый объемный роман «Верность». На полках
книга не залежалась, и, как следствие, автор стал известен
широкому кругу читателей, особенно среди молодежи, жаждавшей
тогда новых произведений о страшной войне с фашистскими
захватчиками. Книга привлекла читателей правдивым отображением
боевой жизни отважных летчиков, совершавших дальние
полеты к партизанам, действовавшим в тылу врага. В числе
неустрашимых асов был и сам автор будущей книги. И поэтому
для тех, кто знал, было неудивительно, что литературный
сотрудник отдела сельского хозяйства областной газеты
«Восточно-Сибирская правда» Владимир Козловский, не
отрываясь от основной работы, взялся и написал интересное
произведение о своих боевых товарищах. Но интересна
и удивительна такая деталь: до «Верности», как признавался
позднее Владимир Николаевич, рассказов не писал, обходился
газетными очерками.

Вслед за «Верностью» появился не менее значительный
по замыслу роман
«Братья по крови», тоже о войне, вернее, о содружестве
в борьбе с фашистами братских народов — советского
и болгарского. От письменного стола Владимир Николаевич
не отрывался до последнего дня своей жизни и оставил
еще несколько завершенных или близких к этому произведений,
надеясь на то, что благодарные потомки откроют им путь
к читателям.

Замечу особо: он сам стал наставником многих молодых
газетчиков. Не отступал от раз взятого правила — помогать
обрести веру в свои творческие силы тем, кто к этому
стремился.

В этих зарисовках я не собираюсь оценивать художественные
достоинства произведений В.Н. Козловского. О них достаточно
было говорено еще при жизни писателя. Моя цель — попытка
рассказать о нем как о человеке в обыденной жизни.

Память… Она прессует время и сближает события. Кажется,
первое знакомство с ним состоялось недавно, хотя с той
поры минуло более сорока лет.

1954 год. Начало второй половины сентября. День солнечный,
веселый. Из окна небольшого редакторского кабинета без
всякой таблички в прогалы между домов на прибрежной
улице видна Ангара. Бирюзового сияния вода игриво течет,
сморщенная легкими барашками — под солнцем они кажутся
серебряными искрами. Время к обеду. На моем столе —
свежий номер «двухполоски», районной газеты Кировского
сельского района, издававшейся в селе Олонки. Прочитаны
материалы в очередной номер.

Глядя на веселую течь реки, настраиваюсь писать заметку
об уборочной страде. Время такое — самый разгар косовицы
и обмолота хлебов. И главная забота газеты — поддерживать
боевой дух механизаторского ополчения. От уже подкравшейся
нужной мысли отвлекает донесшийся через открытую дверь
из коридора незнакомый голос. Спрашивали, у себя ли
редактор. Секретарь ответила, и следом в кабинет, приветливо
склонив голову, вошел мужчина.

— Владимир Козловский, — подал гость крепкую руку.

Вот он каков, этот В. Козловский, чье имя частенько встречал
на страницах «Восточно-Сибирской правды»! Высок. Спортивная
выправка. Строго очерчены темные дужки бровей. Приветлив
взгляд зорких глаз.

Я догадывался о цели его приезда в Олонки. Накануне
звонил заведующий сельхозотделом «ВСП» Иван Тихонович
Жолудев и поинтересовался новостями с уборочного фронта.
Из того, что было сказано, он взял на заметку сообщение
о скором завершении страды в колхозе «Совет Сталина».
В те времена к подобным вестям о трудовом энтузиазме относились
внимательно. Газетчики старались огласить их широко
и оперативно.

— Приглашаю вас, дорогой коллега, со мной, — сказал
Владимир Николаевич.

— В «Совет Сталина»?

— Туда. Готовить страницу. Срок — три дня. На четвертый
газета должна выйти с нашими материалами.

Собирались недолго. То, что требовалось нам увидеть, открылось
сразу, как только с Каменского тракта свернули на проселочную
дорогу, в сторону деревни Калашниковой. На поле, в местечке
с названием «Волчья грива», — три комбайна, каждый на
своей загонке, убирают пшеницу. С механизаторами удалось
поговорить во время паужина. Чаще других в беседу встревал
коренастый, в триковой куртке на дюжих плечах и выжженной
солнцем кепке Данила Грицких. На проработавшем шесть
лет, не столь уж и мобильном комбайне «С-4» он с начала
страды сподобился убрать около трехсот гектаров.

— А урожай-то каков?

— На круг по 25 центнеров с гектара выходит.

— Устаете?

— Малость бывает. Ежли колос лежачий попадет на загонке.
А так — дело привычное.

Через минувшие десятилетия кажется, что не видели мы
тогда того, что нынче встречаешь на каждом шагу: не
жаловались люди ни на нехватку техники, ни на отсутствие
горючего. Было очевидно одно: работа, самозабвенная
устремленность к достижению цели.

Сбор материала закончили поздним вечером. Владимир Николаевич
вздохнул облегченно:

— На две полосы наберется. Жаль, что редактор больше
чем на одну места не даст.

На ночлег определились в доме бригадира тракторной бригады
Александра Федоровича Исакова, на заимке Махонькиной.
Федорыч, как называли его механизаторы, представил нас
хозяйке: газетчики. Назвал имена, сказал, зачем приехали.
Хозяйка, красивая лицом (есть женщины в русских селеньях!),
среднего роста, в просторном ярком халате, оглядев нас
с любопытством, сказала: «Милости просим…» — и ушла
в кухню с затаенной улыбкой. Мне это показалось загадкой.
Как мы узнали позже, в этом старом просторном доме гостевали
всякие люди. И партизаны в гражданскую ночевали, и разные
представители — уполномоченные, а вот газетчиков, в
ее понятии людей особенных, наделенных даром увидеть
то, мимо чего проходят другие, да еще и написать об
этом, не бывало.

Время перевалило за полночь, и мы
попросили хозяйку с ужином особо не хлопотать. Будут
на столе чай, хлеб да вареные яйца — и ладно. Но просьбу
она вроде бы и не слышала. Наставила тарелок с едой:
творог, огурцы, сало, полную миску яиц.

Мы в суете о еде почти забыли и к вечеру проголодались
так, что готовы были съесть по барану. Яйца всмятку
убывали один за другим. Хозяйка, видя наше усердие,
все приговаривала:

— Не стесняйтесь, милые, ешьте!

… Спать собрались на ворохе разнотравья под навесом
возле сеней. Кому выпадал такой ночлег, тот должен помнить
его всю жизнь. Голову кружит пьянящий аромат сухого
сена — чудится, что ты погрузился в приятную воздушную
ванну и готов быть в ней вечно.

— Приходилось? — спрашиваю спутника.

— Нет. В палатках, под небом с шинелью случалось.

Навеянный усталостью сон как-то отхлынул. Завязывался
разговор. Еще в то время, когда сидели в ожидании ужина,
я заметил, что Владимир Николаевич приглядывается к
устройству крестьянского жилища. То остановит внимательный
взгляд на закрытом четырехугольном отверстии в полу,
то на покрытых светлой краской стенах и потолке, то на
обогревающей две просторные комнаты русской печи. Примечает.
Для чего? Завесу приоткрыл сам: сказал, что после «Верности»
собирается писать роман о деревне. Откровению его я
не удивился: видел, а главное, угадывал чутьем, на что
он способен.

— Думаю и боюсь, что не получится.

— Это почему же? Ваши очерки, статьи, все, что читаю,
впору ставить отдельными готовыми главами в роман.

— Нет, друг, — сделал паузу. — Для настоящей книги
такое письмо жидковато.

В очередной раз после первой
встречи наше совместное путешествие состоялось через
год. Объехали несколько хозяйств, интересуясь, как спасают
земледельцы овощи от засухи, а кукурузу — от нашествия
вредителей. Попутно завернули на усадьбу жившего в
Каменке моего отца, к тому времени овдовевшего. Усадьба
— ничего особенного: старенький дом, небольшой скотный
двор, амбар, баня без претензий на комфортность — все
то, что, думал я, Владимир Николаевич видывал и не вызовет
его интереса. А он и тут нашел чем засмотреться: на
предамбарье уныло висел местами обсыпанный ржавью безмен.

— А это что за штуковина?

— Старинные ручные весы, — отвечает хозяин. — Память
от отца Ивана Николаевича о крестьянской жизни на заимке
Сватковой. — И отец, польщенный вниманием доброго гостя
к «пустяку», показал, как «пустяком» пользоваться. Гость
ответил улыбкой. Потом подержал в руках, приподняв
и оглядев, увесистый кистень. Для чего такая «игрушка»,
сам догадался: орудие самообороны.

— Применяете?

— Оно для утехи. Спокойнее на душе: знаю, чем отмахнуться.
— Отец постоял в раздумье. — А водоподъемник мой посмотреть
не хотите?

По тропе в огороде, меж грядок моркови и лука, идем
к обрыву речушки Иды, правого притока Ангары. Над руслом,
на высоте метров двадцать, громадной ладонью выпятилась
каменная плита, а на ней уложены два бревна, на которых
установлено устройство для подъема воды. Кстати, скажу:
село Каменка, как никакое другое, отвечает своему названию.
До образования моря-водохранилища умудрилось жить
на каменном полуострове, образованном руслами Ангары
и Иды. Колодцев, припоминаю, ни у кого не было — воду
с Ангары носили да возили. Вырыть колодец просто было
нельзя: под слоем сухой почвы лежит толстая каменная
плита. Это сейчас пробили скважины поодаль от полуострова,
на склоне горы.

Вот и ухитрился мужик — соорудил подъемную машину.
Крутит деревянный чурбак — ведро на веревке опускается
пустым, а поднимается полнехоньким.

— Просто, а мудро, — сказал он отцу. — Хозяину и
камень руку золотит.

Понятно было его стремление не умозрительно, а душой
своей ощутить крестьянскую душу. Ему, как художнику,
не хватало того, чем наделены авторы, детство и юность
которых прошли в деревне. И, чтобы восполнить пробел,
надлежало с головой окунуться в ее трудную, полную тревог
и забот, но красивую своим назначением жизнь.

Но…

В одной из последних встреч перед выходом на пенсию,
в Заларях, разговаривая с читателями, он обронил
такую фразу: «Ты, Ваня, после своего редакторства можешь
поработать и дворником, а я — нет.

— Почему? Тоже редактор… с писательским званием.

— Метлой владеть не умею. Швейцаром вот еще могу.

На счет метлы он явно слукавил. Имел в виду, конечно,
свою «аристократическую» закваску, которая, может быть,
способствовала постижению тайн литературного мастерства.
В его характере главенствовало стремление быть лучше
других элегантной одеждой, опрятностью, культурой поведения.
Говорят, в Иркутске никто не умел так, как он, браво
загибать поля фетровой шляпы и завязывать галстуки.
Любил поиграть в биллиард и редко уступал сопернику.
Хмурился, порой даже бросал обидное слово, если шары
катили мимо лузы. В юности всерьез
занимался волейболом. И шалости не чурался. Сам рассказывал:
учился он тогда в сельскохозяйственном техникуме, так
его, практиканта, отхлестал по заднице прутом не кто-нибудь,
а Иван Владимирович Мичурин, за то, что взобрался покрасоваться
на плодовое дерево. Он любил посидеть в компании за
дружеским столом, увлекая собеседников воспоминаниями
о войне. В его рабочую комнату, где было три стола (для
заведующего отделом и двух литсотрудников), постоянно
наведывались Вячеслав Шугаев, Юрий Скоп, Виктор Соколов,
Павел Новокшенов — просто обменяться новостями, а чаще
с просьбой посмотреть что-нибудь из написанного. Тянулась
к нему одаренная творческими задатками молодежь, и он
при постоянной занятости все же находил
время ей помочь.

Жива в памяти из первой встречи картинка короткого отдыха
у родника в Коробовой пади. Переезжали с одного поля
на другое — все за тем, чтобы пополнить запас впечатлений
от общения с новыми людьми. В лощине, среди старых берез
и елей, увидели озеро. Небольшое, в тени, оно показалось
зеркалом. Подходим: и впрямь зеркало! В чистой воде
отражаются лоскуток темного неба, ветви ближнего тальника.
Где-то неподалеку резвится синичка: «чи-чи-ку, чи-чи-ку».
Деловито стучит о дерево дятел.

— Красота! — глубоко вдыхает бодрящий воздух мой спутник.
— Озеро-то, наверно, от родника?

— Да-да. Посмотрите… С южной стороны оазиса вода
из-под земли вырывается клубами. Энергично, весело.

— Полагаю, древнее чудо, — втягивает в разговор Владимир
Николаевич.

И я рассказал, что еще в послевоенное время в пади стояла
добротно устроенная деревня Коробово. Жили работящие
люди. Пашня под боком, хватало леса, родниковой воды.
Да вот попала под очередную «кампанию». Это когда объединяли
хозяйства и поголовно объявляли деревушки «неперспективными».

Исчезла славная деревушка.

— А родник остался, — мечтательно прищурил глаза
Владимир Николаевич.

Мы выпили почерпнутой ладонями знобящей зубы воды, поплескали
на лицо. Прибавилось сил и бодрости.

Возможно, в эту минуту он подумал о том, как припадали
к роднику люди сто, двести, а может,
и тысячу лет назад. И еще не раз придут, если постараются
сберечь.

… Думаю, что Владимир Николаевич для всех, кому довелось
быть с ним рядом, стал таким вот родником. Человеком,
писателем, с сыновним долгом откликнувшимся на зов времени
и оставившим в наследство благодарным потомкам дышащие
мудростью и созидательной добротой книги.