Первое, что я увидела, войдя в кабинет, была кукла,
этакая лукавая маленькая «личность».
по-хозяйски расположившаяся на диване. Первое, что я
услышала, усаживаясь в кресло у письменного стола,
были слова:

— Разве сейчас в стране война? Заглавие вашего
материала — «Час мародеров». Но мародеры в
буквальном смысле слова — это люди, обирающие
мертвецов на полях сражений. Вот я и спрашиваю:
разве в России война?

Его глаза из-под очков смотрят строго. Но нет во
взгляде холодной враждебности, сразу исключающей
даже намек на взаимопонимание и делающей
бессмысленным дальнейший разговор. Только сейчас я
замечаю: кукла на диване — его копия; затаивший
добрую усмешку шарж на человека, позвонившего в
редакцию несколько дней назад, назвавшегося Сергеем
Михайловичем и пригласившего встретиться в любое
удобно для меня время. И вот я сижу в кабинете
Клейна — конкурсного управляющего почившего в бозе
Воссибкомбанка. Кстати, дипломанта Всероссийского
конкурса антикризисных управляющих, победившего в
двухтысячном году в номинации «За высокую
управленческую компетентность». Инженер, химик —
технолог, он сделал своей профессией антикризисное
управление предприятиями, большинство которых,
отчаянно цепляясь за жизнь или почти не
сопротивляясь, уходит в небытие. Новая для России
специальность, востребованная временем. Сейчас я
знаю почти весь его послужной список. Первая
ступенька на этой его стезе — некогда известный в
Иркутске ремстрой N1:

— Когда я начинал вести там конкурсное производство
(то бишь, последнюю стадию банкротства), было очень
морально тяжело. Рабочие ведь не разбирались во всех
нюансах процесса банкротства. Кстати, и сегодня мало
кто разбирается. Вы тут правильно написали, что
Россия — страна поголовной юридической
безграмотности. Тогда рабочие видели во мне нового
руководителя и, не получая зарплату три — четыре
года, приходили просить ее у меня.

По мере того, как ломка прежнего экономического
уклада становилась все жестче, его лестница
поднималась все круче. Слюдянский хлебзавод.
Ангарский хладокомбинат, «Байкалкварцсамоцветы»: «Вы конкретно
назвали эти предприятия, но ими занимался конкретный человек.
Я, Сергей Михайлович Клейн». Листвянская судоверфь:
«Когда я не дал выкупить ее за бесценок, за 600
тысяч рублей, а продал бизнес за два миллиона, накат
на меня был колоссальный. Я выдержал. Я был на верфи
и внешним и конкурсным управляющим. И рассчитался на
сто процентов со всей кредиторской заявленной
задолженностью. И верфь сегодня работает».

— Ваша работа, примитивно говоря, вытягивать или
хоронить предприятия?

— Моя работа — сохранять предприятия, неважно
какой будет собственник. Такое у меня видение.
Кто-то, и вы, журналист, видят в банкротстве лишь
одну сторону: предприятие идет с молотка. Я же вижу
другое: продается не просто имущество — продается
дело. Продается бизнес. И хорошо, когда собственник,
выкупивший предприятие, его сохраняет, увеличивает
объем продукции, выдает зарплату…

Я сейчас с ним не спорю, а думаю о том,как
редки, как единичны в нашем нынешнем дне такие
идиллические финалы трагедий. Просто мой собеседник
и критик — человек с другого берега. Честный: «Меня
обвиняли в воровстве, будто украл у государства и
отдал в частные руки Ангарский хладокомбинат. Как
это я украл? Я действовал строго по закону. Если бы
я что-то украл, наверное, меня из прокуратуры бы не
выпустили». Высокопрофессиональный: за год
конкурсного производства, что Клейн провел в одном
из крупнейших банков региона, он рассчитался со всеми
кредиторами, и не жалкими крохами, как было это в
Русско-Азиатском банке, а по полной программе, на
все сто процентов.

— И теперь, — говорит Сегей Михайлович, — этот
банк останется только в новейшей истории Иркутской
области.

Отдаю себе отчет, почему все-таки первым был его
вопрос о войне и мародерах. Его задело! Потому что
он никакой не кровопивец, не разбойник с большой
дороги, не авантюрист, каких очень много,
присасывающихся к больным предприятиям ради
собственных интересов. Он — порядочный, уважающий
свое дело человек аналитического склада ума. Но… с
другого берега. Я-то писала свой очерк «Час
мародеров», глядя на жизнь с одного берега; с того,
на котором отчаяние и пьянство от безысходности. У
него же — иная точка обзора, иной взгляд на вещи:

— Банкротства вообще по большому счету спасительны.
Хотя морально этот процесс очень тяжел. И если при
банкротстве предприятия даже будут дробить, то кому
от этого плохо? Ведь они будут платить налоги, а
люди на них будут работать…

— Но, Сергей Михайлович, я ведь имею ввиду не
только экономическую, финансовую ипостась,
нравственную — тоже! Если даже во имя высшей пользы
предприятия банкротятся, люди ведь не должны
становиться жертвами. Вот об этом мой материал.

— Ну вот мы и заговорили о главной цели. Вспомните,
когда шла Великая Отечественная, — парирует Клейн,
— мысль была только о победе, пусть и большой
кровью. Сегодня вы, условно называя нас мародерами,
приравниваете ситуацию к войне.

— А разве не война?

— Нет, не война. Идет смена собственности. Ради чего?
Пусть и ради наживы кого-то одного, но и ради
рабочих мест для многих. В таком случае это хорошо.

… Мне все-таки интересно: по-прежнему ли его
сердце способно в полной мере ощущать чужую боль? Он
ведь признался, как было ему тяжело на его первом
обанкротившемся предприятии. Стал ли этот душевный
груз с годами легче или остался, затаившись и не
выдавая себя на людях?

— Как же быть с простыми работягами? В леспромхозах? Не
обязательно в том, о котором я написала, — в любых умирающих поселках.

— Сегодня, если человек не пьяница: если есть у
него голова на плечах и руки, он всегда найдет
работу. И в глуши тоже найдет… Мы живем сейчас в
другом государстве. Но даже в этом государстве люди
все равно находят применение. Если хотят.

Вот это он точно заметил: мы сегодня живем в иной
стране. Счел нужным уточнить:

— И время сегодня уже не наше с вами. Молодежь
более начитанна, владеет большим объемом информации,
Не боится риска…

Но, значит, и менталитет у всех нас должен быть
«скроен» по иным, чуждым эмоциям меркам. Только как
его так сразу «перелицевать», чтобы пришелся он в
самый раз новому веку, коль лепился нашими
реалиями уже миновавшего столетия? Кому-то,
например, Сергею Михайловичу Клейну, неординарному и
волевому, это удалось. Хотя тоже ведь не сразу. Вся
его родова — из ближайшего к нам Забайкалья. Крепко
хозяйничала на земле: всякая живность была. Когда
родственников объявили кулаками, он, малолетка,
склонен был согласиться: наверное, мироеды. А тетя ответила:

— Какие же мы кулаки, Сережа? Мы же за Советскую
власть воевали! А она чем отблагодарила? Лагерем и
несколькими рублями пенсии, какая была у крестьян до
1961 года.

Это с возмужанием, с обретением житейского и
профессионального опыта (он в 1974 году пускал в
Зиме канифольно-экстракционный завод, потом на таком
же работал в Карелии, потом руководил
дорожно-строительным управлением) пришло к нему
мужество своего, отличного от «массовки» взгляда на
все происходящее в стране. Когда в начале девяностых
«все только начиналось, и всем хотелось
самостоятельности», ему — нет. Он всегда уважал
наставление, донесшееся к нам из Киевской еще Руси:
веник сломать трудно, а прутик — очень легко. А
вообще, как сам признался, он буквоед и для него
важна принципиальность всегда и во всем. И потому он
совершенно не согласен со мной в оценке случившегося
и на Ангарском хладокомбинате, и в
«Байкалкварцсамоцветах». На первом предприятии он
провел все этапы банкротства. На втором осуществлял
процедуру наблюдения, то есть, анализировал истинное
финансовое положение.

— Во -первых, — загибает палец, — Ангарский
хладокомбинат никогда не относился к оборонке, хотя
какие-то стратегические запасы на нем могли и
храниться. Но сам объем Ангарского раз в десять
меньше Иркутского хладокомбината. Во-вторых, я
убедился, в том,что банкротство
«Байкалкварцсамоцветов» просто неизбежно: хотя
задолженность в принципе была небольшая, активы
предприятие имело, но они висели путами на нем, ибо
за них нужно было платить немалые налоги и их сумма
равнялась абсолютной стоимости всего имущества. И,
в-третьих, хотя Ангарский хладокомбинат и перешел в
частные руки, но он ни дня не простаивал, и люди на
нем как работали, так и работают. Еще и дипломы
получают за качество своего мороженого. Вот вы
пишите в своем материале: мол, государство не спасло
комбинат. А я спрашиваю: не смогло спасти или не
захотело? Ведь будучи фактически собственником,
палец о палец не ударило, когда комбинат за полгода
превратился в банкрота.

Он откидывается на спинку своего кресла и, словно
ставя точку, жестко итожит:

— Нельзя так вести производство. Понимаете, нельзя!

Но как можно? Как нужно? Проклятый вопрос, всякий
раз встающий перед нами,как только оказываемся на
изломе эпох. Не хронологических, а социальных.
Статистика свидетельствует: сегодня всего три
процента из банкротящихся предприятий могут
восстановить свою платежеспособность. Сергей
Михайлович убежден:

— Потому что остальные доведены до ручки,
разграблены и порушены прежними собственниками.

— Но во имя чего? Не во имя своей ли выгоды?

— Совсем необязательно! Мы имеем дело с
обыкновенной человеческой глупостью и
некомпетентностью. Я думаю, на 80 процентов —
некомпетентность, когда все уходит просто на ветер,
и всего на 20 процентов воровство. И знаете,
почему? Бывшая наша система воспитала таких
руководителей, не знающих, как вести дело
по-новому. Но стоит их отстранить от дела, кровно
обижаются, готовы до последнего биться в суде. Ради
своего права быть восстановленными в должности. В
какой должности? Да их близко нельзя подпускать даже
к забору предприятия. А они рвутся руководить…

Вот таков этот взгляд. С «того берега». Те, кто
находятся на «этом берегу», люди, чьи письма в
редакцию я читаю ежедневно, на чьих глазах идет
грабеж их предприятий — кормильцев, с формулой
Сергея Михайловича Клейна вряд ли согласятся. Они
склонны 80 процентов относить на счет своекорыстия
местных чиновников — администраторов, директоров —
управленцев, и только 20 процентов списывать на их
тупую, серую глупость. Но как бы там ни было, совмещаясь,
оба эти взгляда придают панораме объемность, делают
поток, текущий меж «берегами» событий, более контрастным.

Чем больше думаю об этом человеке, тем яснее понимаю:
не только дело, которым он занимается, будучи настоящим
антикризисным управляющим, но сам такой характер востребован
сегодня в России. Впрочем, почему только сегодня? Такие
натуры (вспомните, как Гончаров талантливо угадал своего
Штольца!) нужны были обществу всегда. Возможно, нам
милее, а, главное, понятнее прекраснодушие и душевная
леность Обломова, но куда мы бы делись, если бы не
стоял за податливой, гнущейся спиной деловой, не терпящий
суесловий, верящий только фактам человек? Об этом можно
долго размышлять, мне же хочется заметить лишь одно:
как бы успешно ни складывалась карьера таких личностей,
в ней всегда есть привкус драматизма. Ибо жить, пассивно
принимая действительность, куда безопаснее и легче,
чем действительность созидать. Вот, к примеру, Сергей
Михайлович выступил на парламентских слушаниях по третьему
закону о банкротстве в Госдуме; уж поверьте, ему
было что сказать. Но отзвука своих мыслей и предложений
в проекте редакции закона не нашел. Или нашему Законодательному
собранию предложил создать реестр средних и малых предприятий
области, чтобы они не оставались, далее цитирую его
самого, «вне поля зрения государственных структур,
в том числе, и территориальных органов Федеральной службы
по финансовому оздоровлению. Название этих предприятий
становится сейчас на слуху только после того, как в отношении
них возбуждена процедура банкротства». И что же? Где
такой реестр?

— Когда я смотрю, — размышляет он вслух, — как сегодня
молодые бизнесмены пытаются делать свое дело и наступают
на те же грабли, я только улыбаюсь. Я им советую, а
они говорят: нет, Сергей Михайлович, ты уже старый.
Но в результате делают, как я им сказал. Потому что
основы экономики, хотим мы или не хотим, придуманы не
нами…

— Что будете делать, Сергей Михайлович, когда закончите
все с банком?

— Хочу отдохнуть. Возможно, соглашусь быть консультантом.
А вообще-то устал отмываться от грязи, которой постоянно
обливают…