Речка эта рождается несколькими ключами на калтусе в
обширных ерниках плоского низкого водораздела Лены-Киренги.
В ее долине долго работали геологи-поисковики, они и
проложили этот отличный зимник. Он прошел по старинной
эвенкийской тропе, которая летом выводила охотников
на верхние ленские притоки. На зиму же вслед за копытными
животными возвращала к озеру Тулону,
где было стойбище. Помимо дороги-зимника, на Калсахай
ведет и тропа, она проходит по верховью Большой Анги
и затем долго тянется по разреженному подъему на его
исток. На днях по этой тропе навстречу мне шел крупный
медведь (третий в этих краях, я их считаю, различая
по следам) и, по великому медвежьему любопытству спускался
во все встречающиеся по пути воронки — карстовые провалы.
Спустится, вылезет — дальше идет. Может, чем пахло
оттуда?

Перед коротким крутым подъемом на мысок, перегородивший
долину Калсахая, объявился глубокий провал, в который
ручьем сбегает вода и исчезает там в подземелье. Слева
по долине пологий склон-откос, занятый ерником, как
издали показалось. Подошел ближе — горько удивился:
весь склон этот не в ернике — в низкорослой, невыразимо
корявой, давно погибшей сосне, каждое деревце чуть более
одного метра высотою. Сосенки
близко-близко взошли друг от друга. Все,
подстриженные, одного роста. Выше метра, выше ерника,
среди которого они выросли, нет для них жизни. Серые
корявые стволики без коры с мертвыми сучочками смотрятся
печальными, рваными фигурками, как с недобрыми мыслями
притаившиеся оборванцы. Целая роща карликовых уродцев,
закрой глаза — стон услышишь… Но почему и как попали
сюда семена сосны — дерева сухолюбивого, в какое несчастное
лето?

… Заброшенный поселок Калсахай. Темные старые дома
стоят, как привидения. Тишина гробовая. Раскрытый ставень
держится на одной петле, обвисли, лежат на земле провода,
по которым дизель гнал когда-то свет в эти дома. Мертвые
трубы, как знаки печальной памяти, возвышаются над осевшими
крышами. По улице недавно прошел матерый волк, по мертвой
улице. В конце поселка на краю леса стоит зимовье, мой
приют. Отдохнул, пошел на окраину поселка,
нашел укромное место. Что здесь и как устроено,
кто вместо человека объявился хозяином, как приняли
давно оставленную человеком обитель… Никого, за три
часа только тетеревятник — волк на крыльях — промелькнул
между домами.

Утром тихо вышел из зимовья. Солнце еще не взошло и
вокруг лежало серое пространство в легком тумане. Ниже
по склону огромное белое поле-наледь. По краю наледи
идет… волк! Рука непроизвольно вскинулась за биноклем
и этого достаточно: с двухсот метров он боковым зрением
уловил движение, приостановился, мягко зашел за близкий
куст и замер. Он меня видит, я его нет (эффект тонированного
стекла). Как ни вглядывался я, не заметил когда и куда
он исчез. Подошел: вот его следы, а самого нет. Как
умело дикие животные могут исчезать «на ровном месте»!
Всегда восхищаюсь. Конечно, это был самец, он вышел
на охоту. Где-то в этих лесах у них логово, а в нем
волчата. Они еще маленькие, и волчица с ними. Оставив
следы волка, пошел вдоль этой мощной наледи на Калсахае.
И речка-то в метр шириною, а какую наледь за зиму наморозила!
Белой мертвечиною придавила она всю долину. Но весна
обнаружила живое, и здесь, на обтаявшем участке вдоль
берега, водичка струится, а в ней рыбка стоит! Это откуда
же ты, родимая, взялась?! Пригляделся — гольян озерный,
тот самый, что, как карась, на зиму в ил закапывается.
Удивительно многообразие в живой природе приспособлений,
позволяющих выживать в диких морозах, снегах, во льдах
— не устаю восхищаться. Познавая, удивляешься, удивляясь,
влюбляешься — сберегаешь, сохраняешь…

И есть в природе невидимые силы, заботящиеся и в самых
тяжелых условиях о сохранении всех живых форм; они дают
им для этого те или иные приспособления, по-научному —
экологические, этологические адаптации.

Прощайте Тулон, Джигдакан, Калсахай. Я к вам теперь
осенью приду, посмотреть, как ваши щучки — экие шельмы!
— пойдут на зиму в Тулон Дальний. Небось, с неохотою…
На гольянов посмотрю: как это они там в ил закапываются,
— ни рук, ни лопаты…