Изъятие церковных ценностей

Это «мероприятие» наделало много шума. Ариша вернулась
с базара, отоваривала там хлебные карточки, принесла
новые слухи. Кто говорит, что будут дорогие иконы забирать
из церквей и продавать за границу. Кто кричит, что можно
прожить и без икон, вон при Петре I, когда воевали со
шведами, колокола снимали и переливали на пушки. А некоторые
ссылаются на постановление об отделении церкви от государства,
мол, какое ему теперь дело до наших икон.

Не успела Ариша все это рассказать, как пришли наши
монашки: мать Евлампия с послушницей. Они ходили на
исполнение какой-то требы и попутно завернули к нам.
Посетовали, что жить стало тяжелее. На своем хозяйстве
далеко не уедешь, прихожан стало меньше, в безбожники
подались.

— Давеча, — начала мать Евлампия, — говорят, на Большой
и Амурской демонстрация под музыку шла. Разные плакаты
несли с призывами, чтоб помогали голодающим. А позади
ехал грузовик, на нем басурмане представление делали.
Ну, чистое изгальство! Один наряжен батюшкой, прохожих
крестом осеняет и кривляется. Рядом «буржуй» стоит в
цилиндре. А несколько человек под голодающих одеты,
что-то говорят, поют. К чему такое безобразие?

— Совсем ни к чему, — вступила в разговор бабушка.
— Конешно, помочь людям надо. Никода люди российские
никому в беде не отказывали. А эти безбожники своим
машкарадом людей от себя отталкивают.

— У нас-то что нонче вышло, — продолжила мать Евлампия.
— Игуменья сказала, будто патриарх Тихон призвал все
церкви откликнуться на беду, собрать что можно и сдать
в пользу голодающих. Мы так и сделали, список ценностей
составили. Как вдруг к нам нагрянула комиссия из ихнего
Помгола. Двое совсем молодых парней и с ними женщина,
в годах уже, видать, за старшую у них. Потребовали от
нас реестр всего ценного имущества, мол, сами все проверим,
а потом уж и определим, что в Помгол сдать надобно.
Мы, конечно, стали возражать: какое право вы имеете
в наши дела вмешиваться, раз сами от себя отделили.
А нам отвечают, что есть распоряжение из Москвы брать
ценности по усмотрению комиссии. И пошли они все досконально
проверять. Женщина эта хотела было в алтарь идти, но
тут уж мать-игуменья с батюшкой ей путь загородили:
не положено женщинам в алтарь заходить. Она и отступилась.
Комиссары даже престол вскрыли, но ничего не нашли.
А вот про кладовушку, в которую ход из ризницы идет,
прознали, видно, кто им шепнул. Там ценности хранились,
которыми не пользовались во время богослужения, мы их
в реестр-то и не внесли. Пришлось открыть кладовушку.
Комиссарша оглядела все, да так строго и говорит: «Что
это вы тут утаивать вздумали, за это можно и статью схлопотать!»
Уж и не знаю, как теперь все обойдется!

В монастыре мать Калиста рассказала, что получили они
извещение выделить в комиссию по приему церковного имущества
настоятеля церкви, мать-игуменью, мать-казначейшу и
двух выборных от прихожан. А сколько нужно сдавать добра
и когда — им сообщат отдельно. Хотят монашки это постановление
обжаловать.

— Не резон ты говоришь, мать Калиста, — начала бабушка. —
Вот как-то к нам приходила Агаша, Васильева жена,
спрашивала у деда, чо ей делать: на Васю наложили контрибуцию,
а он не стал платить и сидит теперь в подвале, милости
ждет. Дед и говорит: «Сдавай чо требуют. Сам не сдашь,
силком возьмут». Послушали они деда, Василий домой и
возвернулся. А Сидоренко по сею пору сидит. Дед уж в
могилке лежит, а он все в арештантах.

Поговорили они еще, чайку с желтым сахаром попили. Я
очень люблю этот сахар, почему-то в магазинах его продают
только в дни постов, он так и называется «постный».

«Невдомек»

Мы с бабушкой пересаживаем в палисаднике георгины.
Она опять новый сорт у кого-то достала. Хочет, чтобы
в городе у нее были самые красивые цветы, чтобы говорили:
«Таких георгинов, как у Готовщихи, ни у кого нет!»

Подошла к нам квартирантка. Муж у нее из «двадцатников»,
две девочки, почти мои ровесницы. За глаза ее все называют
«Невдомек». Живут они безбедно, на черной пастиле с
орехами да халве немало денег проедают. Но как начнет
она «мягкие» стряпать или еще что варить, тут же по
околотку в поход собирается. Приходит в дом и прямо
к хозяйке ласково так обращается: «Ой, сейчас с базара
пришла, начала квашню заводить, мягкие хочу стряпать,
а яички совсем невдомек было купить. Вы мне пяток яичек
одолжите. Я отдам». От этой хозяйки к другой пойдет:
«Молочко невдомек было купить…». От второй к третьей:
«Дрожжей невдомек было купить…». Всем обещает долг
отдать. Все знают, что не отдаст, а отказать — неудобно.
Так «на шермака» мягкие у нее и получаются. И смеются
над ней, и возмущаются, что детей своих учит жить без
прикида на будущее, а ей все «невдомек».

Приходит она к бабушке:

— Ой, Николавна, видела я тебя намедни в тальме с новой
пелериной. Хороша пелеринка-то, вся в балаболках. При
ходьбе так и трепещется. А у меня, вишь, оторочена тесьмой.
Где ты такую красоту заказывала?

— А мне чо заказывать? — отвечает бабушка. — У меня
свои мастерицы есть. Они с модного журнала чо хошь смастерят.
Зайди к нам, оне тебе дадут журнал, сама смастеришь.
Неча деньги выкидывать, коли руки есть!

— Что ты, что ты, Николавна! Уборку дома делать надо,
обед из трех блюд. Модные романы и то время нет почитать.

— Так ты дочкам своим урок на уборку давай. Вот Лида,
свой урок знат, за цветами оконными ухаживат. Летом
мокрицу для уток собират.

Повернулась соседка домой уходить, а у нее из-под сака
оборванная тесьма от юбки болтается.

Бабушка ей вдогонку:

— Выщелкнутся ты, соседушка, любишь. А к одеже пригляд
нужон. Глянь, у тебя из-под сака рясы болтаются.

— Ой, Николавна, я в город наспех собиралась, невдомек
было юбку осмотреть.

«Братские»

Гимназию распустили. Я учусь в Сукачевской школе. Вместе
с «домашними» детьми с нами учатся ребята из детского
дома «Новая жизнь». На Петров день бабушка велела мне
пригласить девочек из детдома. А Арише напечь больше
пирогов и ватрушек, чтобы «сиротки досыта домашнего
поели».

Пришли Маруся Гриценко, Валя Пасхина, Ася Пузина. Ася
была девочкой несдержанной, запросто могла что-нибудь
ляпнуть, отчего другим неудобно делалось.

После обеда пошли в залу. Уселись на диван, стали смотреть
калейдоскоп. Девочки его первый раз видели. Потом взялись
за альбомы с семейными фотографиями и открытками. Бабушка
имела привычку в свободное время сидеть у окна и смотреть
через дорогу на кладбище, на родные могилки. От нас
ее закрывала сплошная стена цветов в кадках и горшках.

Ася взглянула на фотографию дедушки с бабушкой:

— Что это он на братчихе женился? Неужто русскую не
нашел?

Мы обомлели. Из-за цветов показалась бабушка. Вид сумрачный:

— А чем тебе братские не пондравились? — спросила
она. — Ты их знаш? Ты на чьей земле живешь? На братской!
Сколь годов прошло? Сколь лет без вражды живем, друг
другу помогаем? Не зазря бурят стали звать «братскими».
Вроде как породнились русские с ними и имя не брезгуют.
Кому чо ндравится. Кому рыжи, кому черны. Мужчины в
жены перво-наперво хорошую хозяйку выбирают, будущую
мать своих детишек. А ежли станет выбирать только по
обличью, так потом всю жисть может мытариться. Вот ты
удивляесся, пошто Иван Иннокентьевич на мне остановился?
За порядок в избе я ему приглянулась. Пусть бедным-
бедно, да все в приборе. Жену-то не на день выбирают,
а на всю жисть, штоб потом не каяться. Поняла, Ася?
Када говоришь, споначалу думай, как бы человека не обидеть.

Через много лет после этого разговора, работая инспектором
комиссии партсовконтроля при ЦК партии, я была послана
уполномоченным по строительству школ в Бурят-Монголию.
За лето нужно было в срочном порядке построить несколько
школ. Мне каждый день приходилось на машине ездить по
бурятским степям. Степи ровные, без бугорка, без ямок.
Куда хочешь, туда и сворачивай. Не тряхнет тебя, не
завязнешь, только спугнешь мирно вышагивающих дроф.

Тихий осенний закат. Вдалеке пасется табун лошадей,
а в стороне стоит пастух. Высокий, стройный, в национальном
халате кирпичного цвета, перетянутым в талии ремешком.
На голове высокая шапка-колпак с кистью на конце. Застыл,
как изваяние, не обращая на нас никакого внимания. И
столько в его фигуре было достоинства, столько покоя,
что я невольно остановила машину, пытаясь лучше разглядеть
и запомнить эту картину.

Права была моя бабушка: нет некрасивых народов. Природа
— великий скульптор и художник.

Голод 1921-1922 годов

Страшный голод, унесший тысячи человеческих жизней,
не сразу обрушился на нас. Он вползал исподволь, еще
с началом 1-й мировой войны. Жители прифронтовых городов
и сел хлынули в Сибирь. Иркутск заполонили беженцы,
начались перебои с хлебом, чего раньше не бывало. Гражданская
война добавила лиха. Для борьбы с голодом Советская
власть создала Помгол (комитет помощи голодающим),
который взял на учет все продовольственные
запасы в городе. Срочно начали формироваться продотряды.
Они обходили улицу за улицей, дом за домом и выясняли,
сколько нужно муки, чтобы горожанам дожить до нового
урожая. Было определено по 40 фунтов на человека, излишки
изымались.

У нас излишков не оказалось, как, впрочем, и у всех соседей
по переулку. В Иркутске эта кампания прошла относительно
спокойно, а вот в деревнях стычки были. Двоих продотрядовцев
убили. Сын Михаила Михайловича Семенова, поверенного
Самсоновского магазина, Генка Семенов (он был старше
меня на три года) вступил в комсомол, и его отправили
с продотрядом куда-то на Кавказ. Там без вести и сгинул.

Совсем стало плохо в городе с продуктами. У нас всегда
дома был большой запас всякой снеди, но и он стал подходить
к концу. В Буфер уже не поедешь. Меньше стало ходовых
вещей и посуды для обмена на продукты. За три года из
дома много добра ушло. Но бабушка не может отказать семье
в хорошей пище, да и монашкам надо помогать. Решила
бабушка откопать в подполье заветный сундучок с серебром
и золотом. Как раз в эти дни государство разрешило принимать
в Торгсине драгоценности в обмен на продукты. Одно плохо,
в Торгсине принимают только металл. Бабушкину брошку
расщипали, а рубин и бриллианты в сторону отбросили.
Камни не оценили, но и назад не вернули.

Батюшка Телятьев обратился с амвона к прихожанам с просьбой
о помощи: если есть золотые и серебряные вещи, внести
их в общую лепту на спасение голодающих. Вернулась бабушка
из церкви и говорит:

— Не обязательно нательные кресты должны быть золотыми.
Правду сказал отец Иосиф. Отнесу я на обчее дело свой
и дедов кресты. Перед Господом все едино, какой ты крест
носишь: золотой на цепочке или медный на гайтане. Главное —
не из чево крест, а как ты ево в душе носишь.

Как сказала, так и сделала. Внесла бабушка свой вклад
в дело борьбы с голодом.

Мода 20-30-х гг.

После революции, особенно в период военного коммунизма,
мода резко изменилась. Она стала суровой, милитаризированной
и опролетарившейся. Легли в сундуки корсеты, веера,
пышные детали дамских платьев — буфы, рюши, кружева,
страусиные перья. Им на смену пришли гимнастерки и кожанки.

Двадцатые годы — годы романтики революции — выработали
тип отважного героя, который с красным знаменем, шашкой
наголо рвется в бой за правое дело. В моду вошли военные.
При виде молодца в военной форме замирали девичьи сердца,
с уважением глядели на него и люди пожилые. Сами военные
внимательно следили за своим геройским видом. Гимнастерка
должна быть в обтяжку, пряжки на ремнях и пуговицы сверкать
золотом, сапоги сиять лаковым блеском, ремни скрипеть
при движении. Главное в форме — портупея через плечо,
еще лучше — двойная, скрещенная на спине. Если есть
орден, то его нужно не просто к гимнастерке прикрепить,
а собрать вокруг него красную ленточку — розетку. Шинель
должна быть до полу, куртка — кожаной, брюки — только
галифе. Прическа — лучше чуб, но можно и «под Котовского»
голову наголо обрить. Главное украшение головы — буденовка.
А если такой молодец еще при шашке да при нагане —
глаз от него не отведешь!

Молодежь старалась подражать людям военным. В моду вошла
юнгштурмовка — та же гимнастерка, но на гражданский
лад. Надевалась она через голову, пуговиц на ней не было.
Под юнгштурмовку полагалось надевать белую рубашку с
черным галстуком. Брюки можно носить любого цвета, но
лучше цвета хаки или черные. На юнгштурмовку нужно было
приколоть как можно больше значков: пионерский, комсомольский,
МОПР, ОСОАВИАХИМ, «Ворошиловский стрелок», «Воинствующий
безбожник» и др. Через плечо надеть портупею, талию затянуть
военным ремнем. На голове обязательна фуражка.

Несоюзная молодежь и особенно те, кто имел какое-то
касательство к искусству, предпочитали блузы из сатина
или панбархата. Блуза длинная, чуть не до колен, на
кокетке, которая собирает ее в сборку. Надевалась она,
как и юнгштурмовка, через голову. Воротник «апаш» стягивался
ярким шелковым бантом. На голову можно было надеть берет.

Юноши попроще, без претензий, носили черные сатиновые
косоворотки, затянутые на талии опоясками с помпонами
или простыми ремнями.

Женская мода почти не отличалась от мужской. Те же юнгштурмовки,
блузы, футболки, кожанки. На голову повязывали красную
косынку или надевали мужскую кепку. Юбки шили чуть выше
колен прямые или в складку. Мне приходилось много ездить
верхом, и у меня была юбка в складку с потайной застежкой
впереди и сзади. Я застегивала пуговицы, получались
штаны до колен.

В эти годы платья не пользовались популярностью. Обычно
мы носили юбки и широкие блузки с напуском, стянутые
резинкой ниже пояса. Но уж если надевали платья, то они
должны были быть обязательно простыми, с длинными рукавами
и без всяких модных отделок. Я долго не могла избавиться
от прежних привычек, любила носить платья с мережкой
и кружевами. За это мне дважды попало от товарищей.
Меня обозвали «буржуйкой» и припомнили эти злосчастные
платья при вступлении в комсомол…