Кто ушел

О последнем царском правительстве широкой публике известно крайне
мало: преобладает мнение, что оно было собранием бездарностей.
Иногда, основываясь на «древних» фигурах премьеров Горемыкина,
Штюрмера и Голицына, говорят, что во время Февральской революции на
царской стороне оставались чуть ли не одни старики. На самом деле
большая часть Совета министров состояла из сильных профессионалов и
твердых середняков — к последним можно причислить министра торговли
и промышленности князя Всеволода Шаховского (одного из двух
титулованных аристократов в правительстве), военного министра
Михаила Беляева и министра юстиции Николая Добровольского. Явно не
на своем месте были, пожалуй, лишь трое: премьер — князь Николай
Голицын, глава МВД Александр Протопопов и оберпрокурор Св. Синода
Николай Раев. Раева ни во что не ставило высшее духовенство, а
Голицын и Протопопов оказались самым вопиющим свидетельством того,
как важнейшие министерские должности получали лишь на основании
лояльности государю.

Николай Голицын был человеком, полностью зависимым от воли царя и не
имевшим авторитета ни в государственном аппарате, ни в обществе.
Александр Протопопов — еще более нелепая фигура: его психическое
здоровье внушало серьезные подозрения. Неудивительно, что он
совершенно растерялся, когда по столице покатилась волна локальных
выступлений, вызванных перебоями в снабжении продовольствием. Его
позорное бегство от разгорающейся революции стало закономерным
финалом его карьеры.

Такие персоны, как Голицын и Протопопов, могли оказаться на своих
постах только в стране, где отсутствуют элементарные механизмы
контроля общества над государством. Известно, что во время первой
мировой войны волнения происходили в самых разных частях Европы, но
ни одна страна-победительница не допустила паралича власти. Там
правители смогли консолидировать вокруг себя основные силы общества:
во Франции в кабинет включили социалистов, в Италии — левоцентристов
из социалистической реформистской партии. Между тем, для российского
царя был немыслим компромисс даже с умеренными думцами, а
правительству явно недоставало политической воли. По выражению
умного царского министра Ивана Щегловитова, это было время, когда
паралитики власти вяло боролись с эпилептиками революции.
В последние месяцы перед Февральской революцией режим
катастрофически слабел. К царю с просьбой о реформах обращались уже
не только либералы, но и консервативные члены Государственного совета,
столпы монархии из Совета объединенного дворянства, даже собственные
его родственники. Однако Николай отвергал все предложения и делал
ставку только на самых верных своих слуг: Голицына и Протопопова.
Естественно, что чуждавшиеся политики министры-профессионалы,
оставшись без «прикрытия» сверху, были тут же смыты революционной
волной.

Общая непопулярность политики Николая привела к тому, что
министров-технократов стали считать ставленниками Распутина — без
всяких на то оснований. Кроме того, у императора лишь к концу 1916
года созрело решение создать правительство из специалистов. До этого
он постоянно тасовал состав кабинета, который иногда заполняли
случайные люди вроде главы МВД Алексея Хвостова, демагога и
германофоба, или премьера Бориса Штюрмера, некоторое время бездарно
руководившего МИД. Из-за «министерской чехарды» власть на полгода
опоздала с введением продовольственной разверстки, начав ее лишь в
январе 1917-го. До ноября 1916 года пост министра земледелия занимал
граф Бобринский, уважаемый в дворянских кругах, но ничего не
смысливший в деле. В результате Риттиху пришлось спешно, буквально в
течение нескольких недель, готовить беспрецедентное для России
мероприятие. При этом обошлось без реквизиций: введя нормы
обязательных поставок, правительство полностью возмещало
производителям их стоимость. Еще пару месяцев пришлось убеждать
крестьян отдать хлеб на нужды фронта и тыла. Первые результаты этой
политики стали проявляться уже к середине февраля — невероятно
быстро для столь масштабной меры. Еще месяц-другой — и Риттиха
увенчали бы лаврами спасителя России от голода, который должен был
разразиться к концу весны. Но такого срока история министру не дала.

Неудача последнего царского правительства была вызвана также и тем,
что оно очень слабо взаимодействовало с земствами и городским
самоуправлением. Перебои со снабжением Петрограда продовольствием,
приведшие к бунту, были связаны не с недостатком хлеба, а с
неумением тупой бюрократической машины доставить его потребителю.
Однако обратиться к помощи общественных организаций министры не
могли — и не потому, что не хотели. Сотрудники этих организаций, при
всей их кипучей энергии, часто страдали недостатком
профессионализма. Кроме того, царь крайне болезненно воспринимал
любые попытки власти наладить диалог с обществом, которого он
по-настоящему опасался. Николай считал такое поведение признаком
политической нелояльности. Показательно, что Риттих передал дело
снабжения Петрограда в ведение городской управы лишь в конце
февраля, когда этот вынужденный и не согласованный с царем шаг уже
не мог ничего изменить в судьбе кабинета.

В целом царскому правительству удавалось поддерживать относительную
экономическую стабильность даже в условиях военного времени.
Работала банковская система, которую министр финансов Петр Барк не
позволил «чистить» от немцев, чего добивались ура-патриоты.
Неизбежная в период войны инфляция находилась под контролем —
несмотря на то что государственные расходы начали стремительно расти
уже в конце 1914 года. Обвал денежной системы наступил уже при
«временных». Как вспоминал министр путей сообщения
Кригер-Войновский, «железные дороги, несмотря на трудные условия
работы, выполняли свою задачу с наибольшим возможным успехом и
производили все перевозки в достаточных размерах».
Интересно, что генерал Петр Врангель осенью 1920 года, накануне
краха белого движения, предложил именно царским профессионалам —
Кригер-Войновскому, Барку, Риттиху — министерские портфели в своем
крымском правительстве. Согласился лишь Кригер-Войновский, но и он
толком не успел ничего сделать. Остальные понимали, что все уже
кончено и надо как-то устраивать жизнь за пределами отечества.

Кто пришел

По словам Петра Барка, члены Временного правительства,
сформированного на период до созыва Учредительного собрания,
исповедовали один главный принцип: «Уйди, чтобы я мог занять твое
место». Министрами стали люди, которые в большинстве своем
руководствовались благими намерениями и мостили ими дорогу в
известное жаркое место.

Многие из них мечтали о власти, но совершенно не понимали, как ее
применять. Первый «временный» премьер и глава МВД князь Георгий
Львов полностью демонтировал структуру правоохранительных органов,
разогнал полицейских, а заодно и губернаторов. Вместо жандармов была
создана импровизированная милиция из восторженных студентов (толку
от нее было не больше, чем от народной дружины брежневской поры), а
в регионы в качестве комиссаров послали депутатов, большинство
которых не обладали никаким административным опытом.
Военный и морской министр Александр Гучков, человек отнюдь не
робкого десятка, «сломался» уже в апреле и призвал коллег сложить
свои полномочия, не объяснив, правда, кому их передавать. Глава
ключевого для страны Министерства земледелия Андрей Шингарев был
«самоотверженным тружеником» (по определению кадета Владимира
Набокова, отца знаменитого писателя), но мало что смыслил в своем
ведомстве. Министр финансов Михаил Терещенко вообще никогда ничем
серьезным не руководил. Обер-прокурор Св. Синода Владимир Львов был
неисправимым фантазером. О главе Министерства просвещения Мануйлове
тот же Набоков писал, что «он не импонировал никому». О
«главноуговаривающем» Александре Керенском умолчим — слишком много
горького о нем было написано. Пожалуй, только Павел Милюков, лидер
кадетов и глава МИД, оказался достоин звания государственного
человека. Он до последнего пытался сохранить монархию, так как
понимал, что только постепенный переход к новым порядкам может
обеспечить стране стабильность.

Новая власть обвиняла старую (и небезосновательно) в нарушении
законов, но закрывала глаза на то, что «великая и бескровная» сама
была омрачена бессудными расправами — в первую очередь над морскими
офицерами, которые на Балтике погибали десятками. Адмиралы Непенин,
Вирен, Небольсин, Бутаков — вот только начало мартиролога русского
флота. Временные министры так и не решились тронуть их
убийц-матросов, «удобрив почву» для последовавшего затем красного
террора.

Драма русских интеллигентов, пришедших к власти в феврале 17-го,
состояла в том, что исповедуемые ими ценности и свободы оказались
чужды подавляющему большинству населения. Свобода печати в
неграмотной крестьянской России имела смысл лишь для образованной
публики — массы разве что немножко повеселились, читая в желтой
прессе пошлые рассказики про «Николашку, его жену Сашку и старца
Гришку». Свобода совести стала актуальной только для религиозных
меньшинств. Зато свобода митингов и шествий была использована в
полной мере.

Главный вопрос — земельный — был оставлен на произвол судьбы, то
есть Учредительного собрания, избранного в ноябре, уже после
большевистской революции. И дело не в том, что, как говорили
большевики, Временное правительство защищало интересы помещиков.
Просто никто не хотел брать на себя политическую ответственность за
проведение земельной реформы. Пользуясь образом Щегловитова, можно
сказать, что эпилептики, отобрав власть у паралитиков, сами
оказались в параличе.

В экономике начинался развал. Резко ухудшилось положение дел на
железнодорожном транспорте, так как служащие больше митинговали, чем
работали. Печатный станок был запущен на полную мощность, деньги
стремительно обесценивались. Резкий рост налогов нанес сильнейший
удар по позициям бизнеса — предприятия стали закрываться еще до
прихода большевиков. Власть потеряла доверие деловых людей и при
этом не получила поддержки пролетариата, который становился все
радикальнее.

Недальновидность «временных» проявилась и в том, как они готовили
созыв Учредительного собрания. Либеральные юристы, писавшие закон о
выборах, предоставили социалистам всех мастей максимальные
возможности для манипуляций и в то же время недемократично лишили
избирательных прав весь дом Романовых — включая тех великих князей,
которые просили государя о проведении реформ. Согласно закону
подсчет голосов велся по каждой губернии отдельно — в результате
крестьянская масса принесла победу эсерам, но в условиях отсутствия
демократических традиций этот выбор делался не осознанно, а по
совету грамотных людей: сельского учителя, писаря, просто случайного
агитатора. Именно в этом кроется разгадка того факта, что
порожденное Февралем Учредительное собрание погибло бесславной
смертью — в его поддержку после разгона большевиками не высказался
почти никто.

Временное правительство, как и царское, оказалось бессильным потому,
что все предшествующие десятилетия политическая воля признавалась
только за императором. Все остальное было неофициальным, подпольным,
гонимым в той или иной степени. В результате, в стране имелись и
чиновники-профессионалы, и общественные деятели, движимые добрыми
чувствами, а политиков, способных оценить ситуацию и принять
решение, не появилось почти ни одного. Почти — потому что один все
же прибыл в Россию в апреле 1917-го и через полгода без особого
труда отобрал власть у «паралитиков Февраля».