Мама,
бабушка и я

Сергей ОСТРОУМОВ

Дрова

Когда я был
совсем маленький, то жил в баке для
стирки белья. Конечно, я этого не
помню, это мне рассказывала мама.
Бак был большой, цинковый. Мама
собирала в него теплые вещи,
покрывала их одеялком, потом клала
меня в пеленках, а сверху
завешивала куском сукна. Сукно
подарили моему брату раненые бойцы
в госпитале, где он играл для них на
балалайке.

Несмотря на
такие укутывания, зимой я постоянно
мерз. Нельзя сказать, что наша
комната была очень холодной.
Натопленная докрасна печь хорошо
прогревала воздух, и тепло
сохранялось долго. Но проблема
состояла в том, что печь просто
нечем было топить. Дрова негде было
купить, а если удавалось где-то
достать несколько полешек, то
хранить их приходилось тут же, в
комнате.

Мама
рассказывала, как однажды у нас
украли целую связку. Она несла меня
на руках и встретила мужчину,
который продавал дрова. Она их
купила, отдала деньги и попросила
мужчину донести дрова до нашего
дома. Дядька согласился, поскольку
было недалеко. Когда подошли к дому,
он бросил связку у крыльца, закурил.
Мама занесла меня в комнату и сразу
выскочила назад. Но ни мужчины, ни
дров уже не было…

Летом мама
ходила в лес собирать сучья и
хворост, делая запасы топлива на
зиму. Еще она находила на дорогах
конский навоз. Он хорошо горел, но
давал мало тепла и выделял
противную вонь.

Когда я
подрос, а из лагеря, не из
пионерского, конечно, вернулась моя
бабушка, мы ходили с ней на железную
дорогу и собирали в сумку кусочки
угля, упавшие с паровозов или с
вагонеток. Это занятие было связано
с большим риском. Во- первых, нас
запросто могли арестовать, бабушку
отправить назад в лагерь, а меня — в
детдом. Потому что уголь, хоть и
валялся, все равно был
государственным. И, значит, мы,
собирая его, наносили ущерб
государству. Во-вторых, у нас с
бабушкой уголь часто отбирали
какие-то дядьки и тетки.

— А, уголь наш
собираете! — кричали они. — Ну-ка,
дайте сюда, а то милицию позовем! — И
забирали уголь вместе с сумкой.

Бабушке это
надоело, и она сшила себе из тряпья
большую юбку, в которую прятала
уголь. Только ходить в этой юбке
было очень тяжело. Возвращаясь
домой, мы отдыхали почти каждые сто
метров.

В комнате
бабушка вытряхивала уголь на
тряпку, расстеленную на полу. Мама
связывала узел и прятала его в
подполье, а пол тщательно мыла,
чтобы не оставалось следов.

— Если у нас
найдут этот уголь, — говорила мама, —
то посадят в тюрьму. Бабушка
отвечала:

— Черт с ними,
посижу еще — все равно помирать
скоро. Не замерзать же Сереженьке.

И я не замерз,
хотя пять раз переболел
воспалением легких. Однажды
каким-то образом бабушка достала
собачьего пуха, напряла ниток и
связала мне носки, рукавицы и
кофточку. Эти вещи раннего детства
я хорошо помню. Они были немного
колючими и очень теплыми. А когда я
рукавичками прижимался к горячей
печке, пахло паленой шерстью, и этот
запах мне почему-то очень нравился.

Я тогда,
конечно, не понимал, что ни у мамы,
ни у бабушки не было никаких зимних
вещей, хотя мы жили в Сибири. Мама
носила бархатный жакет на тонкой
подкладке, а бабушка — мужское
драповое пальто, аккуратно
заштопанное в тех местах, где его
побила моль.

Только
повзрослев, я понял, почему мама
зимой всегда бежала по улицам, а
бабушка старалась реже выходить из
дома. Но, несмотря ни на что, жили мы
дружно.

Но были
месяцы, когда мы сильно мерзли в
нашей комнате. Печка становилась
ледяной, спали мы все вместе и
укрывались чем только могли. Мама в
такие дни "рыскала" по городу в
поисках хотя бы нескольких полешек,
но нигде их не находила. Меня
согревали ночью бутылками с
горячей водой: ее кипятили на
керосинке в кухне.

В один из
морозных дней маме повезло. По
дороге из школы неподалеку от
нашего дома она увидела треснувшую
доску тротуара. (Молодым читателям
необходимо сказать, что ни о каком
асфальте тогда в нашем Танске и не
помышляли. Деревянный тротуар в
две-три доски — это лучшее, чем
располагали центральные улицы).

Так вот, мама
заметила, что одна из досок
тротуара посередине треснула.
"Немного усилий, и две половинки
могут отогреть нашу настывшую
комнату", — с такими мыслями она
ждала наступления темноты. Нам с
бабушкой она ничего не сказала о
своем замысле. "Скоро приду",—
бросила от дверей и исчезла.
Бабушка, конечно, обиделась: обычно
от нее у мамы секретов не было.

В
томительном ожидании мы провели
почти час. Свет не зажигали. Я сидел
у бабушки на коленях, она
рассказывала мне что-то интересное,
но часто умолкала, прислушивалась,
а потом спрашивала, о чем она только
что говорила.

Вдруг мы
услышали под окном торопливые
мамины шаги, хлопнула дверь на
крыльце, затем в коридоре. Бабушка
зажгла свет в тот момент, когда мама
влетела в комнату. Она бросила к
печке две большие доски, торопливо
заперла на ключ двери. Посмотрела
на нас какими-то огромными глазами,
потом перевела взгляд на свой
жакет. Он был очень грязным. Платок
с головы сполз на шею, волосы
растрепались. Такой страшной я маму
никогда не видел, потому сильнее
прижался к бабушке.

Мама
протянула к свету ладони — они
оказались в крови. Бабушка охнула, а
мама вдруг рухнула на пол без
сознания…

О том, что
произошло в тот январский вечер,
мама рассказала мне лет десять
спустя, когда мы жили в Лесном.

Она только
успела с треском выломать кусок
доски, как неподалеку раздался
резкий окрик: "Стой, стрелять
буду!" Выронив обломок, мама
бросилась в снег придорожной
канавы. И в тот же миг раздался
пистолетный выстрел. Пуля прошила
рукав бархатного жакета, прошла
через мягкие ткани предплечья. Не
помня себя от страха, мама рванула
из канавы к ближайшему двору.
Запнулась обо что-то, упала, и тут же
снова над ней просвистела пуля.

Милиционер
почти настиг маму, когда ей удалось
заскочить в знакомый двор. Там
между сараями была узкая щель. Она
забилась туда, как мышка, а
милиционер, матюгаясь, пробежал
мимо к калитке на другую улицу.

После
долгого ожидания, показавшегося
вечностью, мама выбралась из
укрытия. Крадучись, вдоль заборов,
пробралась к изломанному тротуару.
Закоченевшими руками вырвала едва
поддавшиеся ей доски и припустила
домой…

Так почти на
трое суток была отвоевана наша
жизнь в тепле…

Носки для
НКВД

Носки
штопать меня научила моя бабушка
Констанция Антоновна. Она была
профессиональной пьянисткой (так
она говорила и писала, и никогда —
пианисткой). Бабушка закончила
Варшавскую консерваторию, училась
у Рубинштейна, гастролировала во
многих странах. Но это было очень
давно. В 1937 году она работала в
библиотеке на одном из уральских
заводов, занималась переводами
иностранной технической
литературы, поскольку знала
несколько европейских языков. Но
вдруг выяснилось, что моя бабушка
была польско-немецкой шпионкой и
хотела взорвать завод.

Следователю
НКВД, когда он все это прочел по
бумажке, бабушка сказала:

Идиот! Умнее
ничего не мог придумать?!

Следователь
на бабушку очень обиделся. Он
поставил ее раздетую во дворе
тюрьмы на колени на снег и вылил на
голову несколько ведер воды.

Бабушка так
простояла почти всю ночь. На
рассвете она решила, что сама
идиотка: лучше быть живой шпионкой,
чем мертвой ледышкой.

Бабушку
приговорили к расстрелу, три дня
она в камере-одиночке готовилась к
смерти, но ее вдруг помиловали: дали
восемь лет лагерей и пять ссылки.

— Я
радовалась, как ребенок. Готова
была благодарить всех
надзирателей, судей и даже своего
следователя,- рассказывала маме
бабушка, когда разыскала нас в
Танске в 1946 году. — Только через
несколько дней после
"помилования" ко мне вернулось
нормальное сознание и я поняла всю
трагедию происшедшего.

Там, где
бабушка "сидела", не было ни
пианино, ни рояля. Поэтому она, стоя
по колено в реке, вылавливала
багром тяжелые бревна. С весны и до
зимы, пока река не замерзала. От
этой работы пальцы на руках у
бабушки, когда она вернулась, были
скрюченными, а ноги толстыми,
опухшими. Голос от частых простуд
стал хриплым, басистым. К тому же
она пристрастилась курить махорку.
От голода, говорила она. Табак она
насыпала в "козью ножку" —
длинную трубку, свернутую из
газетной бумаги.

Руки у
бабушки очень болели. Она чем-то их
мазала, делала ванночки. И когда
вдруг боли в пальцах становились
меньше, бабушка садилась за
пианино. Что происходило с нашим
старинным немецким инструментом, я
тогда понять не мог. Ведь на нем
часто играли мама, брат, сестра,
многие из наших гостей. Я всегда с
интересом прислушивался, но
продолжал заниматься своими
игрушками, сделанными бабушкой из
цветных тряпочек.

Не обращали
особого внимания на звуки музыки из
нашей комнаты и соседи: привыкли. Но
когда бабушка брала первые аккорды,
я тотчас все бросал, залезал на
сундук возле пианино и не сводил
глаз с изуродованных пальцев,
которые извлекали из черно-белых
клавиш чудо-звуки. Вскоре
приоткрывалась дверь комнаты. Это
соседи собирались в коридоре и
надолго застывали там:
"Констанция Антоновна играет!"

Маминой
зарплаты нам катастрофически не
хватало. Бабушку на работу не брали
— она ведь была "врагом народа",
да и сама говорила, что никогда
больше не будет работать на
государство. Поэтому зарабатывала
бабушка "в людях". Домовничала,
т.е. караулила чьи-то квартиры,
оставалась с чужими детьми, ходила
для кого-то за покупками и тому
подобное. Но люди вокруг нас жили
тоже небогато. Единственное, чем
они могли расплатиться за
бабушкины услуги, — покормить раз в
день старушку. Она и этому была
рада: все нам с мамой больше
достанется.

Я рос хилым и
болезненным, врачи говорили маме:
"Надо кормить!" А масло, мясо,
крупы, жиры и многое-многое другое
было только у энкавэдэшников,
служивших в "Красном лагере".
Бабушка ненавидела их, но не
боялась. Однажды с утра она
отправилась в кварталы самых
благополучных домов нашего города,
где жили краслаговцы. Маму трясло.
Она была уверена, что бабушку нам
снова не увидеть. Однако бабушка
вернулась очень собой довольная.
"Мы спасены!" — басом
прокричала она с порога и вывалила
на пол несколько узлов дырявых
носков. Жены краслаговцев обещали
за штопку дырок расплатиться
продуктами.

Мама
всплеснула руками: тут и за год не
справиться, да еще с бабушкиными
больными пальцами.

— А мы
Сереженьку научим,- ответила
совершенно серьезно бабушка.

Мы с бабушкой
тут же принялись за дело, и к
возвращению мамы я уже заштопал
несколько маленьких дырочек.
Недели две с утра и до вечера мы с
бабушкой штопали носки. Мама
присоединялась к нам в свободное от
занятий и проверок тетрадей время.
За эти дни мы ни разу не ходили с
бабушкой на железную дорогу, ни она,
ни мама не садились за пианино. Вся
наша жизнь сосредоточилась на
носках. Дырки на пальцах, на пятках,
на подошвах… Казалось, им не будет
конца.

Чтобы как-то
подбодрить маму, бабушка говорила,
что краслаговцам в пайке дают
какао, сахар, манную и рисовую крупы
и даже настоящий шоколад.

Последние
носки мама с бабушкой штопали до
рассвета. А утром бабушка одела
меня во все чистое, взвалила себе на
плечи узел, и мы пошли к
краслаговцам. Через плечо у меня
висела сумка для продуктов, а в
сумке лежало несколько полотняных
мешочков под крупы. Мама ночью
постирала их и погладила.

Дома
краслаговцев были деревянными, с
большими окнами. Квартиры
располагались по две на площадке
каждого этажа. Впечатлений от
посещения этих домов у меня было
много, я был удивлен, что одна семья
краслаговцев как-то ухитряется
жить сразу в трех комнатах, и у
каждой семьи была своя кухня. До
этого я не представлял, что можно
жить не в одной комнате, а в кухне и
в коридоре может не быть соседей.
Еще я никогда не видел столько
красивых вещей. Кожаные диваны,
картины в золотых рамах, красивые
шелковые абажуры над столами,
бархатные скатерти и портьеры,
блестящая металлическая посуда
(бабушка сказала: серебро). А в одной
квартире напротив входа стоял
портрет Сталина больше
человеческого роста. В других
квартирах его портреты были
обычными и висели на стенах.

Пока я с
изумлением разглядывал
необыкновенные сокровища
краслаговских квартир (мама потом
сказала: "Награбили при
арестах!"), бабушка отдавала
носки хозяйкам, о чем-то с ними
говорила в кухне, и мы уходили.

Возвращались
мы со стаканом овсяной крупы. По
дороге домой бабушка разговаривала
не со мной, а сама с собой. Она что-то
бормотала, но я не мог разобрать ни
слова.

В нашей
комнате она швырнула мешочек с
крупой на стол перед мамой,
страшным голосом закричала:
"Бандиты!" и заговорила с мамой
по-французски.

Рассказывала
она долго и очень сердито.

И тут мама
засмеялась. Сначала не сильно,
потом все больше и больше. "Ой, не
могу, ой, накормили…" — причитала
сквозь смех мама. Слезы потекли у
нее по щекам, она их смахивала рукой
и снова сквозь смех еле
выговаривала: "Ой, мясо… Ой,
шоколад… А манной кашки не
хотите?.."

Бабушка
продолжала что-то говорить
по-французски, но мама ее уже не
слушала.

Она еще долго
смеялась, а когда перестала, то
погладила меня по голове и очень
грустно сказала: "Зато НКВД
научил Сереженьку штопать
носки…"