О любви
— языком символов

Светлана ЖАРТУН,
театровед

"Самоубийство
влюбленных на острове небесных
сетей" — в этом названии нового
спектакля Иркутского
академического драматического
театра имени Охлопкова заложен
основной его смысл и выражен
внешний образ. Поставлен он
режиссером Артуром Офенгеймом по
пьесе японского драматурга времен
театра кабуки Тикамацу Мондзаэмона
в жанре романтической трагедии и
повествует о роковых чувствах, в
которых смерть становится
освобождением, надеждой на счастее
в возможных будущих жизнях.

Спектакль
даже ассоциативно не претендует на
современное прочтение его темы.
Наоборот, оформлением, ритмами,
всей атмосферой он стремится
следовать традициям театра кабуки,
но не в этнографическом смысле, а в
том, как представляет художник
сегодняшнего дня его условности,
символику, красоту. Это театр
чистых форм, в котором образы
знаковы, а трагедия предстает во
всем величии своей неумолимой
развязки.

Действие,
происходящее на сцене, становится
иллюстрацией рассказа
бесстрастного Гидаю — персонажа,
выполняющего роль вестника, на
которого возложена обязанность
печального повествователя событий.
Заслуженный артист Владимир Орехов
эпизод за эпизодом воссоздает
историю взаимоотношений гейши,
мужчины и его жены, в которой
виноватых нет. Все события,
происходящие между героями,
предначертаны свыше и проявлены на
земле как возмездие.

Пространство,
в котором разворачивается
трагедия, а герои делают свой выбор,
предпочитая смерть жизни, режиссер
Артур Офенгейм и сценограф,
заслуженный деятель искусств
Александр Плинт оставляют
свободным. Лишь в некоторых
картинах появляются традиционные
японские ширмы, украшенные
лаконичными рисунками,
подсвеченными изнутри. Иногда
декорациями становятся легкие
шелковые покрывала, при взмахах
обретающие объем, выразительные
формы. Пустое пространство сцены
обретает особую значимость, когда
на его задней стене появляется
изображение зонтиков, похожих на
цветы, или туманное очертание
облака, становящегося символом
вечного движения небесных материй.
Его распластанная причудливость
повторяется и на кубах-планшетах
последней сцены, медленно
поднимающих влюбленных к
"небесной сети" — к их смерти и
бессмертию.

И все-таки
основным декоративным украшением
спектакля становятся сами актеры —
в старинных японских одеждах,
обутые в сабо, в париках, причудливо
убранных в замысловатые прически.
Эти фигуры, похожие на старинные
статуэтки, представляют театр в
графическом образе, во
взаимодействии героев, не
допускающем прикосновений. Игра
покрывал, тонкие ароматизированные
свечи, принадлежность буддистских
храмов, чаши и другие предметы
создают картину строгого,
причудливого, несколько
ирреального сценического действия.
Внешне эмоции в нем не проявляются,
и кажется, "глаза повернуты
зрачками в душу", трагедия по
силе чувств не нарастает, наоборот,
мерно и почти бесстрастно
приближается к своей роковой
развязке.

Символом
жертвенной любви становится и
сцена, в которой жена, устрашившись
быть повинной в смерти соперницы —
гейши, дорогими нарядами пытается
восполнить недостающие на ее выкуп
деньги. Актриса Вика Инодворская в
пластике покорной жены, для которой
муж — господин, с гордостью любящей,
понимающей и все прощающей женщины,
расстилает белое покрывало, и
персонажи спектакля Курого (слуги
театра) начинают бросать на него
цветные ткани. Извивающиеся,
похожие на языки пламени, эти
летящие шелковые лоскуты
становятся метафорой, выражающей
чувства женщины, тоже оказавшейся
пленницей трагических
обстоятельств.

Каждый
персонаж пьесы режиссер наделяет
конкретным внешним обликом,
который выражает суть его
характера. Дзихэй Александра
Братенкова и Магоэмон Степана
Догадина — два брата, как единство
противоположностей. Один соткан из
эмоций и возвышенных чувств, другой
рационален и практичен. Один нежен
и трепетен, как истинный любовник,
другой непроницаем, как положено
быть самураю.

Прелестная
Кохару Евгении Гайдуковой на сцене
похожа на персонаж старинной
гравюры. Прическа, грим, кимоно,
сабо — все эти детали делают ее
героиню загадочной, похожей на
облако. Но за внешней
незащищенностью таится сильный
характер женщины, готовой обрести в
смерти своей плоти бессмертие души.

Финал
спектакля режиссер выстраивает в
сцене, которая символизирует путь
от земного пути к небесному. В ней
он позволяет героям прикоснуться
друг к другу, застыть в нежнейших
объятиях. Красивые актеры,
выразительные в пластике, сыграли
самоубийство героев как бессмертие
любви.

Сценическое
действие, выстроенное условно,
далекое от ассоциаций с
современностью, по утверждению
Артура Офенгейма, приближено к
истокам театра времен его
зарождения. Театра как вида
искусства, прекрасного и чистого в
своей первозданности.

Спорить не
будем. В начале ХХ века основатель
московского Камерного театра
Александр Таиров тоже был заражен
идеей театра "прекрасных форм"
и уходил от малоинтересной для него
действительно к Расину, к Федре в
исполнении Алисы Коонен.

Времена
повторяются, и кто знает, где еще
будет искать театр формы своего
самовыражения. День сегодняшний,
похоже, пока мало вдохновляет его…