Виталий
ДИКСОН:

"Смежите
веки, но не проморгайте век"

Среди писателей Иркутска
Виталий Диксон стоит особняком, не
примыкая ни к "российским
писателям", ни к "писателям
России", объединенных членством.
Любую организацию творческих людей
он считает советской архаикой, по
инерции продолжающей свое
движение. По его мнению, творческие
союзы придуманы партийным режимом
для поддержки своей идеологии,
чистоты рядов. В будущей
либеральной России подобная
практика единения творческих людей
обязательно отомрет, поэтому он не
связывает себя никакими союзами, и
это, считает он, помогает ему быть
свободным.

Последние
пять лет Виталий Диксон издавал
одну книгу за другой. После
"Пятого туза" последовали
"Когда-нибудь монах…"
"Карусель", "Ковчег
обреченных". Возникает
закономерный вопрос:

— Виталий
Алексеевич, это ваше желание или
стечение обстоятельств и условий?

— Желание.
Вот, скажем, есть у меня куча
сюжетов, фактов, занимательных
событий и историй. Знаю, что уже не
успею их расписать. Что делать?
Печатаю миниатюры. В сущности,
книгопечатание есть рывок на
финише. По спортивной терминологии,
спурт. А спурт не бывает и не может
быть затяжным. Можно и по-другому
сказать: по тонкому льду нужно идти
очень быстро, не идти даже —
мчаться, чтобы лед не дрогнул под
ногой… Nuns est bibendum.

— Что это?

— Не
понимаете? Это ведь так просто:
теперь давайте выпьем. Так будет в
переводе с латыни. Теперь понятно?

— Принимаю во
внимание ваше стремление к
"парафразам" и некоторую
ироничность по отношению к
собеседнику. А теперь расскажите,
каким чтением увлекаетесь?

— Вы не
поверите, но в последнее время для
меня самое привлекательное чтение
— это фамилии абонентов в
телефонных справочниках.

— И все же?

—
Действительно, что люблю? Стихи?
Прозу?

Стихи,
конечно, есть нечто более
совершенное по сравнению с прозой.
Даже не "совершенное", а
"совершенное", сделанное,
точно поступок, который можно
поощрять или осуждать, но который
уже не приемлет никаких
исправлений.

Вот я и
выстраиваю российский ряд:
Баратынский, Анненский,
Мандельштам, Пастернак, Бродский…
От недоумения меня спасут два
Николая — ранний Заболоцкий и
Глазков. Расскажут об истории два
Дмитрия — Кедрин и Сухарев. Утолят
театральные страсти Антокольский и
Рецептор… В России поэты зачастую
ходят парами: подстраховываются на
всякий случай, а случаи, в свою
очередь, косяками бродят. Да и
прозаики тоже. От Дон Кихота пошли —
два Донатовича, Андрей и Сергей:
Синявский-Терц и Довлатов-Мечик…

— Какую из
книг — одну — вы взяли бы с собой на
необитаемый остров?

— Одну? Ни
одну. Чтобы другим любимым книжкам
не было обидно. Дон Кихот с Санчо
Пансо, Тиль Уленшпигель с Ламме
Гудзаком, Робинзон Крузо с
Пятницей, Том Сойер и Гекльбери
Финн, раблезианская парочка
Гаргантюа и Пантагрюэль… Тоже все
парочки.

В русской
прозе Лесков с Левшой. Бабель с
голубятней. Солдатские сказки Саши
Черного. Выборочный Платонов и весь
Тынянов. И, вообще, мое любимое
литературное произведение — это
всегда последнее из тех, что видел и
читал, то есть еще не продуманное до
конца, не прочувствованное, не
сопережитое. То, над чем, не
отпуская, трудится душа.

— Ваша
последняя книга "Ковчег
обреченных" едва появилась в
продаже, как ее тут же назвали
"ядовитой". Как вы к этому
отнеслись?

— По-моему,
правильно назвали. Только эту
ядовитость всяк понимает в силу
собственного разумения. Ядами
лечат. Тут все дело в дозировке,
когда яд становится лекарством.
Припомните "полетный" рефрен
"Лечу!" и эссе "Венок
сонетов" в моей книге
"Когда-нибудь монах…" Там есть
ответ. Это во-первых. Во-вторых, я,
возможно, преувеличиваю
общественные пороки, но я никогда
их не придумываю. А преувеличиваю
лишь для того, чтобы их, наконец,
увидели. Эта
"микроскопическая"
озабоченность или, если хотите,
озадаченность, в общем-то
неоригинальна. Она — в лучших
традициях мировой и отечественной
литературы и философии, от Чаадаева
и Гоголя до Кафки. Последний так и
сформулировал: "Одной из задач
национальной литературы является
очищающий показ национальных
недостатков".

— Многие
страницы ваших книг написаны со
странным грустным юмором. Я
правильно их прочитала?

— Не знаю… Но
уверен в том, что юмор только тогда
и является юмором, когда он юмором
не называется.

— Сегодня
трудно издаваться? Везде только и
говорят о проблемах финансирования
культуры…

— Да, но есть
ли сама культура? Вот в чем вопрос.
Финансировать то, чего нет —
нонсенс, абсурд. Это с одной
стороны. С другой, культура — это
"возделанность". Девственный
лес некультурен. Культура
появляется тогда, когда в этом
диком лесу появляется человек со
своей "дичинкой". И, наконец,
в-третьих, культура — это то, что
остается в мире даже после того,
когда все другое исчезает. Но в
таком случае культура становится
предметом археологии. А теперь
сведите все три посылки вместе — и
делайте вывод.

— И все же
каково нынче состояние
книгоиздательства?

— Обычное.
Писатель по-прежнему мечется между
"Дай Бог" и "Черт возьми".
Впрочем, в последнее время больше
прибегают к первой формуле: Бога
реабилитировали. Жалуются, просят,
досаждают Богу своему… А не пришла
ли пора порадовать его, пожалеть?
Во-первых, старенький. Во-вторых, не
божье это дело заниматься такими
мелочами, как изгнание тараканов из
квартир или добывание новой резины
для авто или издание пятитомника
какого-нибудь бесчисленного скифа
с куплетами про "безумный
чай…" И писатели понимают это. И
клянчат деньги не у Бога, а у
чиновников всех мастей.

— Литература
советского периода… Что это такое,
на ваш взгляд?

— Как и во все
иные времена: бочка дегтя с ложкой
меда. Настоящая литература
является не благодаря, а вопреки
любой системе с ее надсмотрщиками,
цензорами и палачами, то есть в
условиях противостояния, когда
только и возможно рождение
шедевров.

— Тогда
по-другому сформулируем вопрос: что
такое современная литература?

— Существует
современность и литература. Эти
понятия я бы не сопоставлял, звучит
диковато. Такой термин мог быть
употреблен где-нибудь в "Молодой
гвардии" или на читательской
конференции. Литература вне этого
понятия. Великие писатели
современны во все времена. Они
успели написать и обыграть все
человеческие страсти, существующие
в сегодняшнем мире. Поэтому для
меня такого понятия не существует.

— Как вы
считаете, должен ли меняться язык и
могут ли наши современники
говорить на языке Вяземского или
Сумарокова, например?

— Язык — это
чудо человеческой жизни, его можно
назвать божьим предначертанием. Он
должен все время улучшаться и
развиваться, становиться понятнее,
доступнее, богаче. В
"Антологическом словаре"
русского языка перечислена
мизерная доля старославянских
слов, преобладают скандинавские,
немецкие, французские, английские,
тюркские. Вобрав, аккумулировав
элементы языка других народов, они
стали русскими, и сегодня редко кто
задумывается над их
происхождением. Русский язык стал
великим только потому, что "не
оттопыривал брезгливо губку" на
чужое, а с готовностью и
благодарностью внимал лучшему, что
происходило в мире языковой
практики. Такая универсальность
стала возможной благодаря общению,
торговле, экономическим и даже
военным связям. Вспомните, сколько
французских слов осталось в России
после войны с Наполеоном, в том
числе очень русское — шарамыжник.

Ухудшение
происходит от волюнтаристского
вмешательства государственных
режимов. Все делается вопреки.
После реформ революционных лет
были убраны некоторые буквы из
алфавита, якобы, для облегчения
письма. Не надо было облегчать, этим
алфавитом блистательно
пользовались литераторы, все их
читали и понимали. Было понятно, о
чем писал Пушкин: "Только версты
полосаты попадаются одне…"
Современный учитель счел бы его
"одне" ошибкой. Но раньше так
определялся женский род, а
"одни" — мужской. Все было
гармонично и веками опробовано.
Декретные вмешательства только
опошляли и портили язык.

— Хотелось бы
узнать наше мнение о роли
интеллигенции в жизни современного
общества. Не кажется ли вам, что она
сильно деградировала? И вообще, что
такое интеллигентный человек
сегодня?

— Один из
иркутских поэтов опубликовал
стихотворение, которое начинается
строкой: "Интеллигент поет
блатные песни". Правда, надо было
бы ее заковычить — она принадлежит
Евтушенко, но не в этом дело. Дело в
смысле, который в общем-то
повторяет мнение Ленина о том, что
"интеллигенция — говно". С
другой стороны, нельзя отрицать
влияния интеллигенции на духовную
жизнь общества. К большому
сожалению, интеллигенция позволила
расколоть себя на либеральную и
патриотическую. При этом считается,
что патриотическая интеллигенция —
это хорошо, а либеральная — плохо.

Так
происходит подмена понятий и
абсурд, утверждаемые литераторами,
которые не понимают, что говорят.
Патриота я бы определил
географически: любовь к Отечеству и
месту, где родился отец, родина —
где родился ты сам. Либерал — это,
скорее, философское понятие,
либерализм — это любовь к свободе.
Путаница в определениях порождает
различного рода спекуляцию.

Если
говорить о судьбе интеллигента в
России, то она была и остается
трудной, сложной, непредсказуемой,
зависит от многих факторов. Она
зависит и от того, как отдельные
представители умственного труда
ведут себя, являются ли носителями
идей свободы личности,
незакрепощенного труда,
гуманистических идей. С какой
готовностью идут на службу к
тирану.

— А куда им
деваться?

— Раньше
самые свободолюбивые и
высоконравственные за идею шли на
каторгу. Я, конечно, не призываю к
тому, чтобы лучшие люди шли в
тюрьмы. Я просто хочу дать что-то
вроде совета. Мы сейчас очень
быстро движемся, движемся так
стремительно, что скорость эта
вызывает головокружение, опьяняет
вроде наркотика. В этом упоении
скоростью очень легко потерять
ориентиры, обмануться. Не у каждого
хватает сил и разума остановиться и
задуматься: а куда мы несемся? А
задуматься надо. И при этом
скорости не потерять. Что
называется, смежите веки, но не
проморгайте век.

Беседу
вела
Светлана ЖАРТУН