След на
оконном стекле

Алла
Ивановна Никонова, первый
заместитель прокурора Иркутска,
начальник отдела по расследованию
особо важных дел городской
прокуратуры, чей краткий
комментарий к письму матери вы
прочтете на этой полосе, рассказала
мне о случае из своей практики. В
самом начале карьеры она принимала
участие в расследовании убийства,
совершенного с бессмысленной
жестокостью. Молодой мужчина
убегал от хулиганья в сторону
жилого массива, до последнего
надеясь на спасение. Он успел
крикнуть несколько раз, успел
дотянуться до светящегося окна на
первом этаже и постучать в него. Но
через несколько минут был
настигнут и принял смерть. Уже
потом выяснилось: многие жильцы
слышали крик, хозяева квартиры на
первом этаже слышали стук в окно, но
погасили в комнате свет. Убийц не
нашли. Как установило следствие, на
оконном стекле со стороны улицы
остались следы крови сползавшего
на асфальт человека. Все случилось
неспешным летним вечером, еще никто
не ложился спать. Типовая
пятиэтажка стала оглохшим и
ослепшим по собственной воле
свидетелем трагедии.

Разве
письмо Виктории Николаевны
Игнатенко не о том же самом? Ведь
есть люди, многое знающие о
причинах гибели ее сына, но до сих
пор хранящие молчание. От страха ли?
От нежелания ли "ввязываться"?
От привыкания к тому, что стало уже
серой обыденностью? След на оконном
стекле, еще сочащийся теплой
кровью, не есть ли символ всеобщего
оледенения? Кстати, чтобы убить
человека, совсем необязательно
изничтожить его физически.

Так уж
сошлось, что с апрельской почтой
чуть ли не пачкой пришли в редакцию
письма (увы, чаще анонимные) о людях,
чьи голоса мы обычно стараемся не
слышать и в чью сторону не смотреть.
Полагая наивно, что потерять себя в
холодном, безучастном мире может
кто-то другой, только не мы с вами.
Но вдумайтесь, как реален путь в
никуда; как просто в одночасье
стать никем: "В нашем
кооперативе, — написали живущие в
доме N8 микрорайона Приморский, —
была семья Кулик, мать и
сын-инвалид. После смерти матери
квартиру забрала служба ритуальных
услуг, говорят, что нечем было
расплатиться за похороны, да и
задолженность по квартплате была
большая. Сына затолкали в психушку,
наверное, чтобы скорее провернуть
это дело. Но он спокойный и тихий,
никогда никому вреда не причинял.
Его не стали держать в больнице, и
он теперь ходит без квартиры, спит в
подъездах — никому ничего не
надо…"

Это
"никому ничего не надо" бьет
подчас не менее страшно, чем пуля,
посланная в спину из-за угла. И
разит наиболее слабого, не имеющего
возможности как-то постоять за
себя. Хотя бы и такого, как
малограмотный Борис Павлович
Агеев, чей почерк с трудом, но
удалось разобрать: "Я
освободился из лагеря 26 марта этого
года, и у меня есть квартира в
Ново-Ленино. Ее мать по завещанию
оставила мне. Но я не могу
прописаться, потому что слепой. Я
пошел прописываться и нанял
девочку, чтобы заполнила бланк, но
оказалось, что она неправильно
заполнила. Тогда я попросил
паспортистку, чтобы она помогла, но
она только послала меня подальше. Я
пошел к начальнику, а он еще пуще
меня послал. Тогда я бросил ему на
стол свои документы и ушел. Мне 66
лет, я инвалид. Мне нужно в больницу,
но без прописки не принимают.
Наверное, я бомжем стану перед
смертью…"

… У нас
нет возможности публиковать все
письма о житейских невзгодах,
проистекающих от равнодушия.
Однако ни одно из них не летит в
корзину. Редакция часто становится
ходоком по жалобам, не тяготясь
такой миссией. Но да простится мне
условность сравнения: оконные
стекла наших жилищ, храня
прозрачность, разводят нас по
"кельям", гасят звуки и
обесцвечивают жизнь, текущую "по
ту сторону". Вот отчего, проходя
мимо, мы часто не замечаем на них
следы еще теплой крови…

Элла
Климова,
отдел писем "Восточно-Сибирской
правды".