Маленькая
тайна ондатры

Семен УСТИНОВ

От Бирюльки
до Чанчура — двух верхних поселений
на Лене — по воде кто сто пять
километров считает, кто меньше. Как
раньше говаривали, какой у тебя
конь. От того, какой у тебя
"конь" — лодка, мотор и груз,
столько и идти будешь, пять-шесть
часов, если нигде не
"брызгать". Не "брызгаем"
редко, а потому, если рано не
выедешь, обязательно к Чанчуру
затемняешь.

На этот раз
хоть и не останавливались, к
поселочку нашему по свету не
успеваем все равно, поздно выехали,
ночевать на шивере — отмели
придется. А сентябрь, вторая
половина, снег уж пролетал,
похолодало. Да делов-то: разложил
хороший огонь и ночуй.

Лена к осени
воды свои высветлила, забавляется:
вершинами опрокинула в них стоящие
на берегах темно-зеленые ели,
холодной моросью посеребрила
стволы тополей, листву их желтизною
окропила. Еду и радостно
вскидываюсь, долго не мог
привыкнуть: то из-за поворота
навстречу лебедь белая выплывет —
сейчас взлетит, то утка
кремово-желтоватого оперения под
берегом затаилась — может, не
заметят — лодку пропускает. А это
пена! Перегородит течение у берега
ли, на стремнине перед препятствием
— вершиной упавшего дерева, веткой.
Положит такая ветка березы-осины
бледно-зеленую листву свою, словно
отмыть старается от чего-то, а та в
украшение себе набивает пену. Долго
ли, коротко ли, пены становится
много, выросла разной такой
фигурою-кучечкой, и течением
срывает ее с места. Плывет пена,
подрагивая от струи сбору
набегающей, ну совсем живая! Не
сразу и узнаешь, что это такое.
Сейчас нет уток на реке, улетели
уже, вот река и придумала себе
декорацию.

Волчья яма —
это место такое на устье курьи по
правому берегу Лены. Пологий
каменистый берег, в воду большую
заливаемый, поросший ивняком,
молодым тополем.

Почти
потемну уж натаскали мы — в
четвером — дров, разного лесного
хлама, обломков коряг, когда-то
паводком сюда пожалованных. Да не
хватило. Первым продрог я, ходил от
костра во тьму гробовую, пока глаз
не привыкнет, ногами искать коряги.
Ногами — это когда, идя осторожно,
готов обо что-нибудь аккуратно
запнуться, так, чтобы не
зашкобырять в темноту.

Говорят,
волка, когда-то тут через курью
плывущего, видели — отсюда и
название. Яма глубокая, сюда рыба в
ледоход набивается, известное
место.

От Чанчура
мне надо до Негнедайской пристани,
два часа с небольшим моторкой. Туда
приходит тропа, ведущая вверх по
речке Негнедаю, а здесь зимовье
стоит, и в нем одна загадка живет. С
ней я в марте еще столкнулся, но
разгадать эту загадку можно лишь
когда лед пронесет, дно у зимовья
проявится.

Харюзишек
маленьких у ленских отмелей где
только не вижу! Один рыбак
озадаченно говорил как-то мне: и где
они обитают?! Никто не видел. Да вон
они — в траве мелководья прячутся!
Мальков этих видел я во многих
местах на Лене, Киренге Левой, по
Анаю, Чанчуру, а сейчас вот и в
Негнедае, идя вдоль берега, вижу.
Сквозь сеть смотрите, вот и не
видите! Каждый человек, похоже,
живет в более или менее реальном
мире среди созданных им иллюзий.

Загадка же
того зимовья в том, что жила в нем
под полом самая настоящая ондатра.
Она, травоядная животинка, не
кушала даже свежую размороженную
капусту, которую я ей предлагал, чем
просто изумила меня. Значит, что-то
где-то ела! Где и что зимою глубокой
вне водоема, которое даже и в марте
каменно замерзает?! И заподозрил я
тогда наличие потайного хода этой
зверушки под лед в Негнедай прямо
из зимовья, под землею.

У
Негнедайской пристани (какая там
пристань, тропа из лесу к берегу
Лены подходит, вот и вся пристань,
кто не знает — так себе проедет
мимо) река метров на двести
подходит к Негнедаю, но не
сливается с ним, хотя знакомство
состоялось, ниже соединятся.

Мне же идти
по этой тропе вверх по Негнедаю
неторопко часа полтора.
Сопровождает меня мелкий дождь до
самого зимовья. Скорее на берег! И
верно: вон темная полоса — ход
ондатры по дну речки от берега в
глубину, поросшую водной
растительностью. Ай да ондатер, ай
да молодец! Кто бы догадался:
морозы, снега, ледяную твердь на
родной речке — все повидал, пережил
— не погиб, вон какой путь по дну
проложил!

А теперь надо
мне вниз по Негнедаю до его устья,
до Лены, километров восемь. Тропы
тут нет, и пойду я прямиком, лесом.
Это особенно интересно, вовсе уж по
дикому, где только звери ходят да
птицы летают. Самочувствие здесь
становится каким-то особенным,
острее воспринимается окружающее.
Здесь-то уж точно царствие
животных, никаких следов
человеческих, тропы и той нет. Увы,
она чужеродное тело для дикой
природы, если, конечно, людьми
проложена, человеком на ней пахнет.
Час с небольшим такого
благоденствия, чуткого хода по
чаще, валежнику, калтусу, мрачному
ельнику и выхожу я точно на искомое
пристанище, старое-престарое
зимовейко. Сюда за мною вечером
подъедут мои товарищи, они ушли
вверх по Лене.

Дождик
прибавил, еще больше похолодало,
товарищи подъехали — до сумерек с
полчаса осталось, а до Чанчура — два
часа. К поселку "по звездам" —
на "автопилоте" добрались, все
порядком замерзли. Я же еще не успел
— ехал мало. Я вызвался лодку
вывести до стоянки по Чанчурскому
мелководью, у меня высокие сапоги,
резиновые. За веревку тянуть опасно
— поскользнешься и вынесет в Лену,
есть такая вероятность. Камни на
дне водорослями поросли, как маслом
намазаны. Было у меня однажды такое,
ладно, совсем уж на мелководье да
днем. Долго, взявши лодку за нос, чем
укрепил и свой ход, осторожно тянул
я ее до стоянки. Берега в пяти
метрах почти не видно. Темь
навалилась с дождем вместе. Наугад
подошел, нащупал знакомое дерево —
привязал. А тут с фонариком Яцек
подошел — взглянуть, видно, на меня.
Он поляк, в гостях у знакомых, с нами
ездил. Интересно, кому из наших
засветило бы в душу пойти и на
пожилого товарища своего
посмотреть, где и как он там лодку,
на которой ехали, ведет-тащит в
гробовой-то темноте!