Театральные
свидания

Флорова-Лещева
(Из личных воспоминаниний)

Из
взбудораженной юбилейной датой
памяти во множестве встают образы,
имена, лица, спектакли. Вновь
охватывает некогда пережитое
волнение. О чем написать? Что
выбрать? Ведь зрительский стаж мой
около 60 лет! 40-е, 50-е, 60-е годы
проведены в креслах уютного зала
Иркутского облдрамтеатра. Лишь с
70-х встречи стали эпизодическими —
живу на другом конце страны, но
воспоминания давних лет кажутся
наиболее ценными. Не так много
осталось зрителей, кто видел,
например, Галину Алексеевну
Крамову в ролях героинь. Я успела
увидеть ее Юдифь в драме К. Гущкова
"Уриэль Акоста". Видела я
однажды на сцене и легендарного
директора Осипа Александровича
Волина — он играл в "Горе от
ума" князя Тугоуховского,
Александра Николаевича Терентьева
— в роли генерала Брусилова в пьесе
И. Сельвинского. И, конечно, его
незабываемого Петруччио в
"Укрощении строптивой"
Шекспира. Видела и один из первых
режиссерских опытов Терентьева —
постановку горьковских
"Мещан".

Все они вошли
в память и в душу навсегда. Мощный
актер Константин Андрианович
Прокофьев — Кутузов
("Давным-давно"), Таланов
("Нашествие"), Свеколкин
("Обыкновенный человек"), Мария
Михайловна Каплун — Катерина из
"Грозы" Островского. Молодая и
прекрасная Валентина
Архангельская — Изольда
("Тристан и Изольда") с ее
необыкновенным низким
"бархатным" голосом. И,
конечно, несравненная Екатерина
Евгеньевна Баранова с таким
простым "неактерским" обликом,
способным так удивительно
меняться, представляя то льстивую
Улиту из "Леса" Островского, то
полную благородства и внутренней
силы Сафонову из "Русских
людей" К. Симонова…

Все началось
так. В 1939 году кто-то привел меня,
дошколенка, на утренник. Давали
пьесу Кальдерона "Дон Хиль —
зеленые штаны!" Название
запомнилось, как и плащи, шпаги,
ботфорты с кружевными отворотами. И
еще — красавица-актриса с волной
каштановых волос. Как узнала позже,
это была Ева Вин, жена режиссера
Захария Вина. Перед самой войной
они уехали в Белоруссию. Будучи на
гастролях у самой западной границы,
она попала к немцам и была
уничтожена в первые дни войны.
Позже режиссер Вин снова работал в
Иркутске.

Следующее,
теперь уже "роковое" свидание
с облдрамтеатром произошло у меня 7
ноября 1942 года. Поздравив от
пионерии города торжественное
заседание, посвященное празднику
революции, в антракте мы носились
по коридорам в поисках доброй
гардеробщицы, которая, несмотря на
строгий запрет, приняла бы у нас
пальто, — оставаться на спектакль
нам не разрешалось.

С тех пор
всякий раз, приходя в театр,
здороваюсь с тем местом на галерке
у первой колонны справа, откуда
смотрела спектакль
"Давным-давно", поставленный
Рафаилом Сусловичем по героической
комедии А. Глазкова, и
приворожившим к театру навсегда.
Он, шедший без малого четыре часа
(чего теперь не бывает), пронесся
как один стремительный светлый миг.
Среди военной зимы, он был как
распустившийся на снегу прекрасный
розовый куст. Фамилии авторов пьес
и режиссера тогда не имели для меня
значения. Носителями светлой
романтической иллюзии были актеры.
И сейчас, почти через 60 лет, я помню
всех. Изящную, с точеной фигуркой в
голубом мундире и белых лосинах
Шуру Агарову — артистку Деримарко;
пленительную француженку Жермон —
артистку Каплун. Мудрого
фельдмаршала Кутузова артиста
Прокофьева и всех остальных
действующих лиц, вплоть до
второстепенных. Но главным,
конечно, был поручик Ржевский —
Борис Ситко. Ворвавшись в залу
азаровского дома, распугав с визгом
разбежавшихся кузин Шуры, он
ворвался и в мою жизнь, навсегда
привязав ее к театру.

Незрелый
детский вкус меня не подвел. Уже
тогда поняла, что режиссерская
работа Р. Сусловича была
великолепной (кстати, в те же годы
он поставил на сцене Иркутского
ТЮЗа, думаю, лучший сказочный
спектакль за всю его историю —
"Три толстяка" Ю. Олеши). А
Борис Александрович Ситко был
даровитым актером, одним из самых
выдающихся на иркутской сцене всех
времен. Море обаяния, способность
правдиво жить в образах людей
противоположных темпераментов,
уровней интеллекта, людей разных
эпох. Те, кого он играл, казались
реально существующими: и
военфельдшер Глоба из "Русских
людей" К. Симонова, и Платон Горич
из "Горе от ума" Грибоедова, и
Тихон из "Грозы" Островского.
Рвал душу его трагическиий
Мастаков из "Старика"
Горького, пленял Андрей Белугин из
"Женитьбы Белугина"
Островского, и уж совершенно
покорял полковник Савельев из
спектакля "Так и будет" К.
Симонова.

Остается
надеяться, что когда-нибудь некий
любопытный и любящий театр историк
напишет книгу о моем кумире —
актере Борисе Ситко, о его службе и
на иркутской и на московской
сценах, в Центральном театре
Советской Армии, куда он был
приглашен одним из крупнейших
режиссеров Алексеем Поповым.

Многие из
названных мною и неназванных
деятелей иркутской сцены имеют
право на то, чтобы их вспомнили
сегодня, в юбилейные дни.

Более
полувека прошло, как
посчастливилось видеть на сцене
Николая Никитовича Бодрова. Но
ощущение, что это было вчера — так
сильно воздействовала его
искренняя умная игра. Да и не
казалась она игрой. Это была вновь
творимая жизнь, покорявшая,
завораживающая. По молодости лет
меня не пускали на вечерние
спектакли (такие были времена!),
потому не видела я ни Гамлета, ни
Федю Протасова, ни Тузенбака. Те
счастливцы, кто видел его предельно
эмоционального Гамлета,
пронзительно страдающего,
связывают шекспировского героя
только с ним. Лишь в четырех ролях
видела я Бодрова, но каждая
осталась в памяти навсегда. Бодров
обладал редким качеством — умением
мыслить на сцене,
"перекидывать" мысли своих
героев через рампу. Не забыть
молчания его Василия Шуйского
посреди кипящего моря боярского
спора в спектакле "Великий
государь". От этого молчания
веяло такой зловещей силой, что
становилось страшно. Совсем другим
было молчание его незащищенного и
искреннего Чацкого в "Горе от
ума", страстными и горькими были
его монологи. Безукоризненное
умение носить фрак. Характерный
наклон головы — чуть назад.
Пластика, каким-то непонятным
образом сливающая и мягкость, и
порыв…

Внимательно
вчитавшись в строки, посвященные
Бодрову в книге "Из истории
театральной культуры Сибири",
можно понять, что для ее автора
Павла Григорьевича Маляревского
этот актер был среди любимых, если
не самым любимым. Роль в пьесе
"Костер" писалась Маляревским
явно для него. Недаром героя зовут
Никитой — драматург дал ему имя,
произведенное от отчества актера.
Бодров надежды оправдал. Его
провинциальный врач Никита Седых
явился лицом живым и убедительным
со своим сибирским патриотизмом,
одержимостью делом.

Шут Фросин из
"Тристана и Изольды" — полная
противоположность. Злорадный
пакостник, доносчик — воплощение
зла. С его какой-то стелющейся
пластикой он напоминал
омерзительное пресмыкающееся.
Какие контрасты! Какие актерские
возможности! К сожалению, они не
реализовались до конца. Роль в
"Тристане и Изольде" была
последней. Николай Бодров умер от
туберкулеза в 38 лет. Говорили, что у
него было одно легкое. Как он мог
играть такие роли, как Чацкий и
Гамлет!? Как справлялся с массой
литературных передач на радио!?
"Читают Крамова и Бодров" — это
осталось в памяти навсегда. Жаль,
что тогда ничего не фиксировалось —
актеры читали в "живом эфире".
Передачи те несли функцию и
художественную, и просветительскую
— в основе всегда была большая
литература.

Бывает в
детстве момент, когда, человек,
впервые осознает весь ужас смерти,
необратимость происшедшего. Таким
страшным откровением явилась для
меня смерть Николая Никитовича
Бодрова. Сила таланта сделала этого
человека родным. Навсегда
запомнилась картина похорон: гроб,
плывущий над толпой, плотно
окружившей здание театра… Где-то
на Лисихинском кладбище есть
заброшенная могила… Там же и
другая… Чуть раньше умер
замечательный режиссер Георгий
Александрович Боганов. И тоже от
туберкулеза.

Спектакль
"Тристан и Изольда" был
лебединой песней и Боганова.
Кажется, он не дожил до премьеры. Он
приехал в Иркутск из Ленинграда в
1938 году. Первая постановка — пьеса
А. Арбузова "Таня". После
спектакли Боганова выходили один
за другим: "Испанский
священник" Фланчера,
"Маскарад" Лермонтова,
"Живой труп" Л. Толстого,
"Счастье" Маляревского,
"Фельдмаршал Кутузов"
Соловьева, "Анна Каренина" Л.
Толстого, "Олеко Дундич" Каца и
Ржевского и другие.

Это было на
редкость гармоничное зрелище,
казалось, естественно сложившееся
лишь из взаимоотношений персонажей
и продолженных драматургом
событий. Много позже, прочтя пьесу,
я поняла, что значит высший класс
реалистической режиссуры: безо
всяких внешних ухищрений, четко,
ярко и эмоционально провести мысль
через образы персонажей, подчинить
усилия актеров единой
художественной задаче.

Актриса
Валентина Федоровна Гончаренко, та,
что играла в спектакле Ольгу и
живет сейчас в Твери, в недавнем
разговоре со мной утверждала, что
за всю долгую жизнь на Театре не
встречала режиссера, столь
увлеченного профессией, так
беззаветно ей преданного, как
Боганов, так любившего актеров,
умевшего раскрывать в каждом из них
еще ими самими не познанное.

Для меня имя
Георгия Александровича Боганова
стоит рядом с именами таких
выдающихся режиссеров, творивших
на иркутской сцене, как Ефим
Табачников и Александр Шатрин.
Жаль, что теперь мало что можно
узнать конкретного о его
спектаклях. Искусство театра
жестоко — оно уходит в небытие
вместе с творцом.

Тем дороже
наша память и каждая запечатленная
в ней подробность.

Окончание
следует