Письма
запоздалые

Александр
САВЕЛЬЕВ

По субботам в
Ербогачен прилетает самолет,
который привозит пассажиров,
письма и газеты с Большой земли.
Корреспонденцию разносят на
следующий день, но мне не терпится,
и в субботу, ближе к вечеру, я иду на
почту узнать, нет ли чего для меня.
Дожидаюсь окончания сортировки, и
пока жду, сюда приходит еще один
нетерпеливый посетитель —
немолодая женщина со светлыми и
теплыми глазами, похожими на
глубокое небо в мартовскую
оттепель. Она тоже ждет писем, писем
с опозданием в целую жизнь. Вестей
от земляков, которые много лет
назад ушли на войну, да так и не
вернулись. От тех, кто упал на
черной, застывшей Каме под
Чистополем, кто ткнулся горячим
лицом в розовый оледенелый снег
Подмосковья, кто захлебнулся
картечью и гнилой водой невских
болот, сгинул, пропал без вести или
успокоился в братской могиле в
одной из бесчисленных деревень
средней полосы России. А много их
было, ох как много.

На беленой
стене школьного музея, под
полиэтиленовой пленкой, длинные
пофамильные списки, выведенные
черным фломастером. Сверху надпись:
"Пропавшие без вести". Встать
бы им, стряхнуть с век сырую землю —
выйдет добрая рота. Но они не
встанут, и женщина со светлыми
глазами, хранительница школьного
музея Мария Ивановна Балакшина
говорит, что шансов отыскать их не
так уж много. Ни в одном архиве, ни в
одном военкомате сведений о них
нет. С вещмешком и автоматом за
плечами они ушли в пустыню
забвения, зыбучие пески которой без
остатка поглощают любые следы, и
обратной дороги им уже не найти. На
полочке у стены — прозрачные
пластиковые контейнеры с землей.
Земля с братских могил, где
похоронены земляки. Она разная по
цвету — серая, черная,
рыжевато-суглинистая. Дальше, за
списками, на стене ряды фотографий.
Это те, кого удалось отыскать за
долгие годы переписки. Как молоды
они, иные совсем еще пацаны и уже
никогда не постареют. Этому
парнишке с удивленными глазами
всегда будет восемнадцать, как в
тот день, когда он убежал из штаба
на фронт, чтобы через неделю упасть
в придорожную полынь с изорванной
фугасом грудью. Он так и не увидел
толком войны… Рядом, со стены
беспечно смотрит скуластый
мальчик, эвенк в солдатской
гимнастерке. Знал ли он, что еще
живым попадет в безнадежный список
пропавших без вести, и, выбравшись с
оккупированной территории, снова
пропадет, на этот раз надолго? Он
тоже не хотел умирать. А этот
серьезный, чуть хмурый парень,
думал ли он, что жена будет ждать
его долгие годы, тайком, в
одиночестве плакать, прижимая к
глазам расшитую крестиком
косоворотку, залитую брагой в тот
последний день их недолгого
счастья… Как молоды они были, как
долго они возвращались домой.

В конце 80-х
хранительница музея Балакшина
начала работу, которой и по сей день
не видно конца-края. К тому времени
она уже собрала и записала все, что
местные старожилы знали и помнили о
фронтовиках, но этого было мало.
Работа велась одновременно по
нескольким направлениям: поиск
погибших земляков, попытка
увековечить их память на месте
гибели и сбор любой информации о их
судьбах. Первое письмо Мария
Ивановна получила из Киренского
военкомата. В ответ на ее запрос
военкомат переслал список ушедших
на фронт с указанием времени
призыва. Больше никаких данных в
Киренске не оказалось, а в
Ербогачене в те поры военкомата не
было. Пройдет много лет, и станет
известно, что список этот далеко не
полон, нет в нем многих и многих
имен, но тогда он был единственным
документом — пропуском в
параллельный мир. Тогда Мария
Ивановна еще не знала, как легко
растворяется человек в тумане
небытия, и, казалось, отыскать их
будет не так уж сложно.
Военкоматовский список она вскоре
помнила на память, потому что сотни
раз переписывала его онемевшими
пальцами. Потом брала справочник,
где по алфавиту выстроились города
и веси необъятной страны, и в
субботу самолет увозил из
Ербогачена толстую стопу писем,
адресованных в военкоматы тех
районов, на чьей территории много
лет назад шли бои, и была надежда
отыскать затерявшиеся во времени
следы. Скоро стали приходить
ответы. Чисто отпечатанные на
гладкой бумаге, все, как один, с
лаконичным отказом: "В списках
погибших на территории N не
значатся". Они приходили с каждым
самолетом, и порой казалось, что
там, в военкоматах, вместо живых
людей стоит какая-то чудовищная
машина, в одно отверстие которой
почтальон опускает ее письмо, а
спустя минуту, из другого достает
готовый ответ, отпечатанный на
пишущей машинке.

Однажды
машина дала сбой, и вместо
стандартного отказа из конверта
выпал листок, на котором было
написано место гибели и
захоронения одного из катангчан.
После еще нескольких месяцев
переписки почтальон принес,
наконец, в музей небольшой сверток,
упакованный в толстую коричневую
бумагу. Внутри была фотография
гранитной плиты, на которой среди
прочих теперь была выбита фамилия
Каплин, и был еще заплавленный
полиэтиленовый пакет с сухой серой
землей братской могилы. 9 Мая, у
памятника Герою Советского Союза —
эвенку Кеша Увачану, в мягкой
прошлогодней траве люди копали
неглубокую траншею. В нее положили
горсть сухой земли с далекого
кургана и присыпали родной землей.
Приходили и другие письма. Со
множеством фамилий, указанием мест
гибели, захоронения, но земляков
среди них не отыскивалось. Палой
листвой ложились в руки письма,
шелестели в пальцах и укладывались
на дно фанерного ящика рядом с
отказными письмами. Общим число их
было более семисот.

Осенью
пришло письмо из Подольского
архива Советской армии. Кипы
пожелтевших от времени бумаг скупо
делились своим знанием о судьбах
человеческих — удалось разыскать
место гибели почти пятидесяти
человек. Первый по списку — Бараков.
Без лишних слов, коротко: "Петр
Бараков погиб в деревне Подберезье
Сутокского района Калининской
области". Но в Подольском архиве
не знали, что одноименных деревень
в Калининской области аж
одиннадцать штук, но Сутокского
района нет и не было никогда. Да и
быть не могло, а был просто район
военных действий у озера Сутоки,
где 17 января 1943 года Петр Бараков в
последний раз встретил рассвет.
Чтобы узнать это, понадобилось пять
лет. Понадобилось написать десятки
писем, получить десятки ответов.
Так приходилось разыскивать
многих. Следы тяжелых солдатских
сапог уходили в Прибалтику и на
Украину, в Польшу и Белоруссию… И
продолжалась бесконечная череда
вопросов-ответов, и прекратить ее
уже стало невозможно, потому что
для этого нужно было ответить на
все вопросы. Вот они, списки: "Я
рожден в двадцать втором". "Я
рожден в двадцать третьем"… Что
же стало с вами? Данные Подольского
архива Советской армии оказались
немалым подспорьем. Ссылка на столь
авторитетный источник заставляла
людей в далеких военкоматах
сдувать пыль, десятилетиями
оседавшую на бумагах времен
Великой Отечественной,
перетряхивать и листать их, по
крохам вытаскивая былое, то, что мы
называем памятью. Но поиск многих и
многих затянулся на долгие годы.
Области и районы страны за
пятьдесят лет административно
перекраивались и
переименовывались не раз и не два, и
часто письмо путешествовало из
Псковской области в Калинин, из
Калинина — в Тверь и снова
возвращалось в Ербогачен.
Пресловутая военная точность на
поверку оказалась не такой уж
безупречной — названия местечек и
сел грешили искажениями. И когда
приходило отказное письмо, в
котором сообщалось, что такой
деревни нет, Балакшина снова
садилась за стол и писала, пытаясь
выяснить названия созвучных сел, и
поиск снова продолжался. Дважды
школьный музей поселка Ербогачен,
побеждал в областных конкурсах.
Призовые деньги тратились только
на конверты. Когда их не хватало —
на конверты тратились собственные.
Медленно, но верно, находились люди,
и где-то далеко, на гранитных плитах
братских могил теперь были выбиты
их имена, а иначе ничего бы не вышло.
Сколько же было писем, Мария
Ивановна? "Бог знает… Очень
много. Странно все, у самой и брат
жив остался, и отец, а что-то не дает
остановиться, нельзя бросить".

Под архив в
музее приспособлены две большие
фанерные коробки. За эти годы обе
наполнились и, наверное, вскоре
придется заводить новые. В одной из
них — стандартные конверты со
стандартными отказами, в другой —
конверты форматом побольше.
Раскрываю один: старые фотографии,
пожелтевшие, потертые на сгибах,
треугольники фронтовых писем.
Лиловые буквы поблекли, выцвели за
долгие годы. Следом — истрепанный
клочок бумаги — записка, которую
вдове переслал с фронта друг
погибшего: "Шура вывалился из
кабины, был жив еще пятнадцать
минут…" Все это принесла в музей
дочь солдата.

Я читаю
письма, вглядываясь в ровный,
убористый почерк. Человек, который
писал их, видимо, мало думал о себе,
больше беспокоился о дочери, о жене,
о своей деревне… Пока я читаю,
стайка девчонок, которые клеили на
новый стенд фотографии и листки
отпечатанного текста, заканчивают
свою работу, неслышно собираются и,
пообещав Марии Ивановне прийти
завтра, уходят. Среди этих
фотографий, пожалуй, нет снимков их
дедов и прадедов. На улице сегодня
теплынь, и можно носиться до
позднего вечера. Так почему же они
приходят сюда?

с.
Ербогачен.