Шестьсот
первый и "человек со стороны"

Элла КЛИМОВА,
"Восточно—Сибирская правда"

Это письмо — визитная
карточка времени. "Я, Страут
Владимир Иванович, работал на
Иркутском заводе тяжелого
машиностроения в качестве
инженера. После увольнения до сих
пор не могу получить задолженность
по зарплате согласно судебному
постановлению от 3 августа 1999 года.
Мои обращения в службу судебных
приставов, в прокуратуру и в
арбитражный суд ничего не дали.
Убедительно прошу помочь мне в этом
вопросе, так как я нахожусь в очень
критическом положении".

К письму
приложена целая кипа официальных
ответов. Противоречащих друг другу,
но сходных в одном: долг завода в
сумме, чуть превышающей 13 тысяч
рублей, в ближайшее время инвалид и
пенсионер Владимир Иванович Страут
получить не сможет. Ситуация
настолько же типична, насколько
растиражирована тысячами
человеческих драм. На ее фоне
отчаянная просьба, обращенная к
редакции, "помочь в этом
вопросе"кажется наивной. Но
совсем не потому, что, озвученная
тысячами голосов, она успела
приучить газетчика к мысли о
безысходности обстоятельств. Если
бы все те облеченные властью лица,
что заставляют очень пожилого и
доведенного до злобного отчаяния
человека ходить по кругу от
заводской кассы до судебного
пристава и от районной прокуратуры
до заводской проходной, были бы
просто тупы и безжалостны! Если бы
они оказались примитивными
бюрократами, которых следовало бы
повергнуть ниц, бросившись в бой с
журналистским пером наперевес!
Насколько бы все было бы проще и
ясней. Но в том-то и беда, что у
каждого, указавшего Владимиру
Ивановичу Страуту на дверь, своя
правда. Хуже того — правда,
освященная нашим
законодательством. А потому на
сегодняшний день, пока сам Закон не
переосмыслен и не скорректирован
реальной необходимостью,
всесильная.

Да, конечно,
Владимир Иванович Страут имеет
право обратиться в суд с иском к
заводу, обрекающему его на нищету. И
суд, конечно же, рассмотрев иск,
вынесет решение в его пользу. Но
сам-то завод сегодня банкрот на нем
введено внешнее управление. И,
согласно все тому же юридическому
акту, только нареченному Законом о
несостоятельности, приостановлена
всякая выплата заводом долгов по
исковым листам. Заметьте, когда
судья в гражданском слушании
выносит вердикт о погашении долга
по зарплате, он прекрасно понимает:
началась процедура банкротства, и
его решение повисло в воздухе на
самое неопределенное время. И тут
судебный пристав ничего сделать не
сможет, ибо подняться над Законом
ему не дано. Но ведь Закон, с другой
стороны, требует принять к
рассмотрению иск к
предприятию-должнику и рассмотреть
его именно в пользу конкретного
человека.

Все это
непосвященному представляется
холодной казуистикой,
крючкотворством, подталкивающим
маленького человека, от которого
ничего не зависит и который ничего
не может поделать, к сутяжничеству.
Но на самом-то деле перед ним,
фактически беззащитным, встает тот
жесткий каркас, сломать который
или, по крайней мере, расшатать не
представляется возможным.

Впрочем, я
предприняла такую попытку,
напросившись на прием к Алексею
Иннокентьевичу Зыкову, внешнему
управляющему заводом, в надежде
убедить его "чисто
по-человечески" помочь Владимиру
Ивановичу Страуту.

— Ну что вам
стоит, Алексей Иннокентьевич,—
сказала ему я,— отдать старику, у
которого жена присмерти, какие-то
несчастные 13 тысяч…

Слышали бы
вы, с какой интонацией повторил
Зыков мои слова о "несчастных
тринадцати тысячах". В ней было
все сразу:сарказм, отнесенный к
себе самому; бессилие исполнить мою
просьбу; непреклонность отказа. Да,
он — управляющий; да, облеченный
немалыми полномочиями. Но — не
имеющий личного права
распоряжаться заводским кошелем, в
котором не то что тринадцати тысяч,
но и гораздо более скромных денег
не найти, чтобы заткнуть глотку
чьему-то лиху.

Вот так они
стоят друг против друга в этом
каркасе, в этой узкой клетке, где не
сделать лишнего шага. Один, за
спиной которого маячит некогда
могучее, а ныне только-только
поднимающееся из праха
предприятие. И другой,
подталкиваемый в спину своим
злосчастьем — нечем иным, как
острым осколком общей беды,
растоптавшей такой ранее уверенный
в себе многотысячный коллектив.

В кабинете
внешнего управляющего заводом
Зыкова висит во всю почти стену то
ли схема, то ли подробная карта
бывшего завода имени Куйбышева.
Резкой ломаной линией очерчена
граница. Вот здесь жизнь: несколько
уже работающих цехов. А вот там
смерть: более 60 тысяч квадратных
метров заводской территории,
десятки заводских помещений
распроданы, отданы кому-то под
залог или в аренду, перешли уже в
десятые руки. Так что вообще концов
уже не найти. Когда в конце
девяносто восьмого года пришел на
завод внешним управляющим Зыков, на
счету не оказалось ни рубля. Это не
метафора — буквально ни рубля. Была
убита котельная, и в цехах зимой
жгли костры, как в дикую
послевоенную разруху. А вокруг них
топтались те немногие, кто остался
на заводе.

Вот эти
костры в темных заиндевевших
пролетах, вот этих людей, упрямо
цепляющихся за сбиваемое морозом
пламя, можно считать символом
трагедии не одного завода имени
Куйбышева — почти всех предприятий,
крупных или не очень, отданных во
власть если не откровенному жулью,
то мечтателям-романтикам, не
сумевшим схватить за крылья синюю
птицу коммерческой и экономической
удачи.

Конечно,
по-разному складываются отношения
на таких развалинах. Счастливчики
те, кто остался в этих руинах и
начал расчищать их, согревая своей
надеждой. Попросту остался в
коллективе, у которого появилась
перспектива выжить. Неудачники те,
кому по возрасту ли, по
инвалидности ли выпал жребий уйти
от проходной в глухое одиночество.

Владимир
Иванович Страут несчастлив
вдвойне: ему перевалило за
семьдесят, и он перенес инфаркт и
еще кучу всяких хворей. Приходя в
больницу к жене, он всякий раз
слышит от врачей: не тратьтесь на
лекарства, поберегите деньги для
самого горького. А беречь-то ему
совершенно нечего.

Ну а Алексей
Иннокентьевич Зыков, сам коренной
заводчанин, начинавший на тяжмаше
сменным мастером и поднявшийся,
прежде чем уйти руководить
областным местпромом, до поста
замдиректора своего предприятия?
Его-то по какому статусу зачислить?
Он признался мне: самое жуткое,
когда приходят к нему просить
помощи люди, его заводские
товарищи, с кем-то он начинал
когда-то вместе, кого-то звал уже по
имени-отчеству. Приходят просить
копейки. А он не может их дать,
потому что пока завод прибыли не
имеет, с трудом экономит на новые
станки, на ремонт котельной, чтобы
только выжить. Остальное, что
заработал, то и проедает.

К какой
нравственной категории отнести эти
его переживания? Зыков, к примеру,
теперь знает, сколько стоит один
крайне необходимый укол
онкологическому больному, — тысячу
рубей: на заводе, и среди тех, кто
остался, и среди пенсионеров, очень
много раковых больных. И мало кто из
них не просит материальной помощи.
Зыков ведет особый черный счет всем
уходящим с завода навсегда, потому
что, как он сказал, "на земле
никого не оставляем". А, к вашему
сведению, ежедневно эта шеренга
умерших ветеранов завода
становится все длиннее. А разве
только ветеранов?

Не так давно
зашел в кабинет к Алексею
Иннокентьевичу Зыкову в кабинет
его ровесник (а Зыков человек
далеко не старый), с которым он
проработал в цеху бок о бок более
двадцати лет. Попросил: помоги с
деньгами на операцию глаза, слепну.
Тоже "какие-то несчастные"
несколько тысяч просил. Пока
соображал внешний управляющий, где
взять, что-то выкраивая, доложили
ему: умер Старостенко. Шел в
поликлинику и неподалеку от своего
цеха упал на снег. Сразу умер. Не
мучился.

Для чего
рассказываю обо всем этом? Ведь
поднимается, во многом благодаря
Алексею Иннокентьевичу, завод. Ведь
восстанавливаются порушенные
связи и с "Лензолотом", и с
"Алмазами России";
завязываются новые—с металлургами
Узбекистана, Украины, Казахстана.
Уходящую от ворот Иркутского
завода тяжелого машиностроения
продукцию уже считают тысячами
тонн, на заводе мечтают о десятках
тысяч, материализующихся в
современных механизмах,
необходимых российской
промышленности. Но если на одну
чашу весов бросить холодный, пусть
и готовый служить людям металл, а на
другую—обжигающий ком
человеческого отчаяния? Зыков
затрудняется сказать, какая чаша
перевесит.

А уж в том,
что он совсем не баловень судьбы,
Алексей Иннокентьевич убедился с
первой минуты своего возвращения
на завод в должности внешнего
управляющего. Так сказать,
"человека со стороны", корнями
своими сросшегося с предприятием,
которое призван спасать.

Да, вот они
стоят друг перед другом,
обстоятельствами разведенные
будто по разным полюсам. Просящий,
как милостыню, свое кровное. И тот,
кто вынужден отводить от себя
протянутые к нему руки.
Обстоятельствами же и прикованные
друг к другу столь неразрывно, что
не определить, чья же ноша злее.

В одном из
последних визитов к судебному
приставу услышал Владимир Иванович
Страут: "Таких, как вы, на заводе
много; становитесь в общую очередь,
шестьсот первым будете".

—Вряд ли
шестьсот первым,—сомневается
Алексей Иннокентьевич,— наверное,
куда более дальним. Завод задолжал
по зарплате миллионы, отдать
их—дело его чести; но как скоро
завод начнет гасить эти долги,
Зыков не знает. "Не могу назвать
точную дату",— говорит он.

Про
"точную дату" упомянул Алексей
Иннокентьевич с иронией. Какой же
врач возьмет на себя смелость
назвать точный срок выздоровления
едва вышедшего из клинической
смерти больного? А если доктор к
тому же не знает,сколько времени
ему разрешат лечить тяжелого
пациента?

Удивлены?
Между тем, это именно так. То самое
законодательство, что регулирует
процедуру банкротства и заставляет
Владимира Ивановича Страута
обивать пороги судебных и иных
присутственных мест, загоняет в
угол и ставит в двусмысленное
положение "человека со
стороны"—внешнего управляющего
заводом Алексея Иннокентьевтича
Зыкова. Потому что согласно
юридическим рамкам, срок его
полномочий не может превышать
полутора лет. И эти восемнадцать
отведенных ему месяцев истекают в
апреле, через каких-нибудь 60—70 дней.
Что он успел сделать за пролетевший
год с небольшим? Очень много! Он
успел самое главное—вернуть
заводчанам веру. Не надежду, а
именно веру в завтрашний день их
предприятия. Алексей Иннокентьевич
признался: это сделать было
труднее, чем вернуть к заводу
уважение его старых и новых
заказчиков—партнеров.

Сегодня на
Иркутском тяжмаше не так много
людей, что-то около полутора тысяч
человек. И у каждого —своя точка
отсчета времени, отпущенного
законом их внешнему управляющему.
Для кого-то это был приказ Зыкова о
запрете жечь костры в цехах:
котельная восстановлена, пришло
тепло. А кто-то однажды обнаружил в
своем почтовом ящике официальное
приглашение вернуться на завод,
подписанное Зыковым, и, поверив ему,
вернулся. Конечно, среди этих
счасливчиков не могло быть
Владимира Ивановича: его часы, к
сожалению, отсчитывают другое
время. Но если есть сейчас самая
реальная гарантия того, что
пенсионер Страут, а вместе с ним и
шестьсот (или больше?) заводских
ветеранов получат, наконец, свои
деньги, то она — в душевном подъеме
работающих сегодня людей. Кстати,
всю первую половину января, когда
большинство из нас било баклуши,
теряя счет хмельным и унылым дням
безделья, на заводе был обычный
трудовой ритм. Без всяких
увещеваний, тем более без
"погонялок". Просто житейская
истина явилась в своей будничной
обнаженности: хочешь жить— работай!

И вот все это,
с таким трудом налаживаемое, в
одночасье вполне может рухнуть.В
апреле вернутся на завод старые
управители; те, что вольно или
невольно, но почти вогнали его в
гроб. А "человек со стороны"
вынужден будет, подчинившись
закону, уйити в сторону.

—Все_таки,—размышляет
вслух Алексей Иннокентьевич
Зыков,—как же несовершенны наши
юридические установки,
втискивающие разных людей в разных
совершенно ситуациях в одни и те же
рамки. Может быть,—продолжает он,—
для внешнего управляющего
какой-нибудь мастерской, где
отливаются гвозди, и достаточно
полутора лет, чтобы вернуть ее к
жизни. Но для такого сложного
предприятия, как наш завод, этот
срок чудовищно мал.

Конечно же,
Зыков прав. На заводе восстановлены
технологические линии,— это правда.
Но линия человеческих отношений в
коллективе выстраивается по куда
более сложному и хрупкому графику.
Сломать его безвозвратно ничего не
стоит…

О том, какой
душевной болью обернется для
"человека со стороны" прощание
с родным заводом, если таковому
суждено свершиться, Алексей
Иннокентьевич Зыков предпочел не
говорить: не по-мужски как-то могло
получиться.

— Мы выкроим
для Владимира Ивановича тысячи
две,— совсем уж неожиданно сказал
он, прощаясь. И добавил: больше не
сможем никак.

… Когда материал уже
был подготовлен к печати, пришло в
редакцию коллективное письмо от
рабочих Иркутского завода тяжелого
машиностроения. И так уж совпало ,
что в этом номере "Восточки" и
обращение коллектива, и
журналистское размышление над
одним отдельно взятым фактом стоят
почти рядом. Кто знает, может, такое
совпадение— к добру?