Возвращение
в год чуда и печали

Надежда
ТЕНДИТНИК, профессор Иркутского
госуниверситета

(О повести Л. Бородина
"Повесть о любви, подвигах и
преступлениях старшины
Нефедова").

Леонида
Ивановича Бородина — талантливого
прозаика и публициста, главного
редактора журнала "Москва",
крупно шагающего в литературе,
широкому читателю представлять не
надо. Он многое сказал о
гражданской войне, об эпохе смуты, о
переломных этапах советской
истории, и вот снова вернулся к поре
сибирского детства. "Повесть о
любви, подвигах и преступлениях
старшины Нефедова",
опубликованная в журналах
"Москва" и "Сибирь",
переносит нас во времена трудные,
суровые, но вовсе не исключающие
радости, печали, ощущения рая, в
котором прошли его детские годы.
Такое видение мира ныне необычайно
актуально. Пусть читатель хотя бы в
малом историческом промежутке в
два послевоенных года увидит
доброе и величественное, суровое и
мужественное бытие человека,
невидимый подвиг которого не
просто не оценен, а всеми
средствами ошельмован. Писатель,
признаваясь в том, что давняя
история "чем-то странно дорога
его сердцу", уточняет: "при
остром дефиците добрых чувств по
отношению к современности и
современникам такая, почти
слезовышибательная доброта к
теперь уже далекому прошлому,
возможно, весьма сомнительная
ценность, но она помогает
выживать…" Это — в экспозиции к
повести, а в финале мысль о
сложности времени с его
"справедливой
неправильностью" полемически
заострена. Загадки его пришлось
"отгадывать всю жизнь, набивать
шишки" и дорого за все заплатить.
Тем, кто может упрекнуть насчет
того, что "насочинял с три
короба", писатель отвечает:
"один короб чистой правды про
самое главное — налицо". Надо
полагать, что она, эта правда, в
характере героя, сформированном
суровым временем, его
взыскательностью и
требовательностью во всем.

Героя
повести старшину Нефедова читатель
видит глазами мальчика-подростка.
Что же касается авторского
присутствия в истории и судьбе
старшины, то писатель уточнил:
"сколько себя помню, всегда
считал, что живу в самом прекрасном
месте земного шара". И еще важное
признание: написал "не
воспоминания, а именно
ностальгическое переосмысление
фактов, пересудов и пересказов,
безмозгло зафиксированных
добротной детской памятью".
Оставим в стороне нынешнее
толкование самого понятия
"ностальгии", в котором видят
ныне чуть ли не грех старшего
поколения, чуть ли не патологию
сознания. На голом месте это
глубинное чувство не возникает. И
если даже "свойственно человекам
в лучшую сторону переосмысливать
события прошлого", размышляет
автор, — это "благодатно и
чревато одновременно".

Первое, что в
этом плане запоминается в повести,
— мудрое, четко обозначенное
радение государства о самозащите:
своем и людских судеб. Как оно,
государство, радело об охране
единственной в те годы
железнодорожной линии Прибайкалья,
сохранявшей связь страны с ее
дальними окраинами! В условиях
войны, да и позже, оборвись она, и
государству конец. "Запретной
зоной" считались эти места,
попасть из Иркутска в Слюдянку и
дальше можно было лишь по особой
визе, выдаваемой органами
безопасности.

Детская
память сохранила образ скалистых
берегов, падей, ущелий, тоннелей,
пробитых в скалах прочностью на
100-200 лет вперед, солдат под грибками
у туннелей, с винтовками и штыками
круглые сутки. Старшина Нефедов со
скалы осматривает, все ли сделано
по охране вверенного участка.
Видели мальчишки поселка все это и
были уверены: "все остальное в
стране тоже происходит вовремя и
как положено, и всякий может
спокойно заниматься тем, чем ему
дано заниматься по жизни. Так же вот
и Сталин в Кремле у окна… Спокойно.
.. Курит трубку и думает…" Так
думал герой повести в детстве, а его
повзрослевший прототип уточнил:
"Может, конечно, кто-то тогда все
это совсем не так видел и понимал —
не знаю, не слышал, потому что
только своим глазам верил и только
своим чувствам доверял…"
Обращение к чувствам ребенка, к его
видению мира — задача трудная, и
автор справился с нею блестяще.
Детские мысли, шалости, проказы,
восприятие поступков взрослых
поданы в сложной мозаике
социальных проблем, трудных
женских судеб, сквозь призму
юношеского максимализма,
авторского, мягкого и доброго
юмора. Это и есть тот мир чуда и
печали, в котором читатель уже
побывал и вернулся в него заново и
благодарно.

"Солнце у
нас вставало из-за Байкала, как раз
из того места", где был построен
"вредительский для всего Байкала
комбинат, что и поныне стоит и
вредительствует". А тогда! Краски
повести возвращают мир
благодатный. До самого горизонта в
нем царит славное море, над
поселком — горы, скалы, кедрачи,
тайга с кабаргой, медведем, рысью,
белкой, колонком, пестрота
разнотравья, от запахов которого
даже у коров "дурела" голова,
говорливые ручьи с гор, торопящиеся
стать Байкалом, грохот
освобождающегося ото льда озера, и
сами зимние дни, когда окрестности
поселка напоминают "одну
громадную сверкающую скатерть с
синими кружевами". Природа у Л.
Бородина связует людей, ее вечный,
беспеременный смысл соединяет
"жизненные разрывы", в цепочке
времен каждому звену свой смысл. В
природе как эталоне красоты, как
символе всяческого добра и
родилось сознание: "мое детство
проходило в раю".

Ничуть не
приукрашивая жизнь путевых
обходчиков, ремонтников,
взрывников, особенно женщин,
безмужних и измордованных тяжелым
трудом, в рваных телогрейках и
стоптанных кирзухах, с согбенными
спинами, писатель с высоты прожитых
лет видит в том времени проявления
чувств, которые сейчас могут
показаться противоестественными,
или как иногда презрительно
говорят на всю страну,
"совковыми". Но… "Так уж
была построена жизнь народная в те
далекие годы, что кто кем бы ни был
по профессии и где бы ни жил, хоть в
трижды медвежьем углу, приучен был
переживать за весь человеческий
мир, приучен был честно
интересоваться всякими событиями и
всякому событию цену назначать..
." Текст, похоже, авторский, если
бы не легкий иронический оттенок в
конце абзаца: всякий человек
назначал событию цену, "исходя из
перспектив грядущего
общечеловеческого счастья, научно
просчитанного еще Карлом Марксом, а
Лениным и Сталиным доказанного
всеми их великими делами". Так
думал герой повести старшина
Нефедов, такие мысли выражал и в
своих лекциях в поселке.

Напряжение
авторской мысли, возвращающейся в
детские годы, пронизывает
повествование и погружает читателя
в раздумья о годах чуда и печали.
Повествователь готов многое взять
на себя, он словно сочиняет
"апокриф на радость собственной
душе, безнадежно пораженной
возрастной ностальгией, а прочим
душам — на сомнение". Упоминание
об апокрифах (запрещенных книгах на
религиозную тему), цитация Н.
Гумилева: "Упаду, смертельно
затоскую" завершается страстно
выраженным чувством: "упал, и
смертельно тоскую по детству и по
всему, что было при нем…"

Главная
причина ностальгии — люди и тот
уклад жизни, каким он обозначился в
два после Победы года. Люди могли
рассчитывать на послабление и
милосердие и, не получив его,
работали почти безвозмездно.
Кормили тайга, святое озеро,
буренка (позволялось держать в
хозяйстве одну).

Великое дело,
обеспечивавшее связь Москвы с
Дальним Востоком, "делалось
обычными людьми, оттого, может, и не
казалось великим". Путейская
бригадирша Марья Косанова никак не
проявляла себя активисткой.
Рабочий бригады срезки откосов
Михаил Михалыч Догузин, этот
молчаливейший и незаметнейший
мужик, был когда-то главным
раскулачивателем, а постоянный
сторож Яков Сутиков был раскулачен
уже после войны. А их дети сидели в
школе за одними партами, а "весь
поселок зажил какой-то другой
жизнью". Размышления о
фантастически сложном времени
продолжает председательша
сельсовета Лизавета. Она знает, что
"строгость нужна, чтоб
соблюдались законы писаные и
особенно которые неписаные".
Непросто ставить себя как бы
вторым, а первым считать
человеческое будущее. Это все равно
что взять себя за горло. Не
пристраиваясь к Тургеневу с его
исповедью "Во дни сомнений, во
дни тягостных раздумий",
повествователь восстанавливает в
памяти и художественно ярко,
проникновенно восстанавливает тип
человека, сформированного эпохой
больших надежд, веры и идеи, ради
которых "можно продолжать жить,
уважать жизнь и желать ее".

Старшина
Нефедов… Каким человечным,
понимающим и милосердным взглядом
оделил писатель своего героя!
"Настоящий советский человек.
Все люди были советские… Других
характеристик человеческой
правильности мы тогда не знали…"
Важно, что сегодня эта правильность
воспринимается с
"слезовышибательной добротой"
и "помогает выживать".
Безмерно ценно это высказывание
Леонида Бородина, человека,
прошедшего нелегкими путями и
способного к глубокой искренности
в переоценке судьбы страны,
собственной судьбы. Такая
"нерассказанная история"
обретает особое значение.

Жизнь
молодого старшины, красивого,
стройного, подтянутого, бритого и
глаженого, всегда сияющего
внешностью и до блеска начиненными
сапогами, протекала в 120 километрах
от Иркутска, в пади-полоске-ниточке
вдоль скал. Среди вдов и немногих
служащих старшина умел остаться у
всех на виду героем и кумиром,
"нужнейшим человеком для каждой
семьи", воплощением света в
глазах поселковых мальчишек.
Одному из них, Коляне, увидевшем в
Нефедове отца, предстояло защищать
любовь матери и возможное счастье
уже наметившегося, но
пошатнувшегося семейного союза. Он
защищал его ценой жизни, и Нефедов,
спасая любимую и ее сына, в
страстном порыве взрывает
Лизаветину скалу. Этот поступок
совершает человек, умеющий
анализировать свои поступки,
сохранять достоинство,но чуждый
холодному расчету.

Характеры
повести вылеплены скупо, но
выразительно и объемно. Лизавета
была наказана за связь с женатым
человеком. Большевистская власть
семью охраняла. Проштрафилась в
Иркутске и Беата, короткое и
горькое чувство к которой сбило с
пути старшину, и он "утратил свое
прежнее понимание жизни",
уважение к себе, а подобное
неуважение "воспринимал как
нательную нечистоту".

Многое
совершалось на малой площади
жизненного пространства, но
повествователь, говоря о
"малости и хлипкости людей",
помнил и воодушевлялся знанием, что
мужики-взрывники были мужиками из
мужиков, а женщины, поголовно
влюбленные в старшину, не просто
умели держать себя достойно, но и
сочувствовать всем сердцем той,
кому повезло. Разумеется, и
старшина Нефедов, и повествователь
понимали, что в жизни не было
"общей правильности", но это
была жизнь, согретая общей судьбой
и участием к ближнему.

Выразителен
финал повести. Осужденный за
служебное преступление, Нефедов
ждет ареста, и природа, и люди — в
смятении. Все сыплется и сыплется
снег, и горы словно на корточки
присели, словно сморщились
распадки и всякие малые скалы. И
мальчишки понимали, что жизнь
старшины пошла
"кривось-накось". Народу у
нефедовского дома прибавлялось. И
заметил один из мальчишек,
воодушевленный сочувствием, что и
"мой папка вообще ничего не
боится". Ночью старшину увезли, и
остался для мальчишек и
повзрослевшего повествователя на
всю жизнь вопрос: почему потом все
затихло, рассосалось, затянулось
как в болоте.

Разгадана ли
эта загадка или ее предстоит еще
распутывать? Ясно одно: появился
"опыт понимания справедливой
несправедливости иных
человеческих дел".

Нечасто
встречается читатель с искренней и
глубокой исповедью. Для этого
потребно мужество. Чистота
откровения, когда его смысл
касается не только себя самого, но и
многих заблудших и обманутых, уже
привыкших смотреть на недавнюю
историю как на цепь кошмаров и
преступлений, целительна и
благородна. Она снимает боль сердца
и дает надежду на возвращение
правды. Какой бы суровой она ни
была.