Валентин
Распутин:

"Запрягли
или не запрягли?"

На исходе минувшего года в
Свято-Даниловом монастыре прошел V
Всемирный Русский Народный Собор.
Проблемы, обсуждаемые на этом
форуме, как сказал заместитель
главы Собора, председатель
правления Союза писателей России
Валерий Ганичев, волнуют всех
граждан страны.
"Россия
накануне 2000-летия христианства.
Вера. Народ. Власть". Такой тон
разговору задал своим
напутственным словом Святейший
Патриарх Московский, и Всея Руси
Алексий II. Соборяне — иерархи и
священнослужители, ученые, врачи,
учителя, военнослужащие, деятели
культуры вынесли довольно жесткий
"приговор", нынешним порядкам
в стране: Вот лишь одна цитата из
него: "Социальные настроения,
крайняя бедность, разгул
преступности и коррупции,
ужасающее оскудение общественной
морали — все это тяжелым камнем
лежит на совести сильных мира сего.
Сосредоточение власти и богатства
в руках узкого круга людей, которое
чревато великими потрясениями,
многократно ужесточает их
ответственность перед Богом и
историей, перед народной
совестью".
При Всемирном Русском Народном
Соборе созданы и действуют
комиссии по культуре, медицине и
здравоохранению. Большие надежды
возлагаются на работу отделений
ВРНС в регионах России — Смоленске,
Орле, Волгограде, Калининграде и
других городах.
Мы публикуем выступление на Соборе
нашего земляка писателя Валентина
Распутина, которого присутствующие
выслушали с большим вниманием.

До
странности окостеневшими бывают
общественные пристрастия к ошибкам
и односторонним мнениям. В том
числе и у людей широких и
проницательных умов, у летописцев
отечественной истории и души
народной. Человек легче проникает в
дальние миры, во всякие макро- и
микрокосмы, а в себе самом, в
общности таких, как он, разобраться
не хочет. У нас не только нет
цельной науки о нашем народе, но и
взгляды на него настолько разные и
порой противоречивые, будто мы
свалились с Луны, а не вышли из его
недр. Загадочная русская душа до
сих пор представляет тайну не для
одних лишь иностранцев,
усаживающих ее под развесистую
клюкву, но и для нас, судящих о ней с
пространной приблизительностью.
Вот уже два века, начиная с Радищева
и Чаадаева и заканчивая нашими
современниками как из левого, так и
из правого лагеря, русский человек
все в себя не укладывается.
Разноречивые суждения о нем всем
нам хорошо знакомы. Для одних он
существо безвольное, склоняющее
свою выю под доброе ярмо, нетрезвое,
недалекое и т.д. И не объясняется
этими первыми, как такое пьяное и
"растительное", малоподвижное
во всех отношениях существо
построило империю в шестую часть
суши, прошло победными парадами в
Варшаве и Вене, Париже и Берлине,
создало могучую индустрию и
могучую науку и первым полетело в
космос. Вторые обращают внимание
как раз на это, на могучую
деятельность русского человека, и
обходят молчанием периоды его
затишья, вялости и анархии. Третьи,
чтобы как-то согласовать те и
другие начала, предлагают теорию
затухания наций, по которой
выходит, что русские сейчас и
находятся в периоде такого
угасания. Да, были времена великих
подвигов и побед, но тысячелетний
срок, отпускаемый историей для
активной жизни наций, миновал,
наступила пора органической
старости.

Тут и
являются несоответствия.

Семьсот лет
назад, когда о затухании нации не
могло быть и речи, Русь лежала в
тяжелом и молчаливом рабстве и,
казалось, даже не помышляла об
освобождении. Но явились вожди —
полководец и пастырь — и точно из
небытия собралась она на поле
Куликовом и отстояла себя. Триста
лет назад, когда о национальной
дряхлости тоже не приходится
говорить, Смута продолжалась не
менее двадцати лет, и неизвестно,
существовала ли Россия в те полтора
года, когда на престоле сидел
чужеземец, — все было в шатаниях,
разброде, несогласиях и
взаимоистреблении. Не только
ополчение Минина и Пожарского
двинулось на Москву — словно током
пронизало разметанный в распре
народ, и крепостные людишки с
задавленным сознанием и волей, как
пытаются внушить нам, — и какие
распрямились богатыри! К Кутузову к
Бородино на подмогу отступающей
армии выступило народное ополчение
из мастеровых и холопов. В
последнюю Отечественную не
половину ли войска составляли
мужики из подъяремной колхозной
деревни, которую не перестают
сравнивать с крепостничеством?..

Неужели
только и всего: пока гром не грянет,
мужик не перекрестится?

Достоевский,
сетуя на то, что русские писатели
только и знают, что обличать всяких
уродов и ставить Россию к позорному
столбу, недоумевал: почему у них, у
писателей, ни у кого не хватило
смелости показать во весь рост
русского человека, которому можно
было бы поклониться? Обвинения
Ивана Солоневича в адрес великой
русской литературы еще тяжелее: он
считает, что искаженным образом
нашего соотечественника, всех этих
непротивленцев, самоедов,
мечтателей, босяков, калик
перехожих и пр., русская
словесность спровоцировала
Германию в сорок первом на войну.
Гитлеровские идеологи судили по
этим героям о России как о колоссе
на глиняных ногах, заполненном
внутри пустопорожьем. И — жестоко
ошиблись. Но и как было не
довериться этому первоисточнику
национальной души, как было не
считать со страниц прославленных
книг это торжество лени,
беспечности и неприкаянности!
Солоневич, как до него Розанов и
Меньшиков, убежденные, что именно
славная наша литература привела
Россию к революции, конечно,
переусердствовали в
категоричности своего приговора,
но не прислушаться к ним нельзя.

Но, с другой
стороны, нельзя и заподозрить
литературу в умышленном искажении
жизни.

Тут разгадка,
мало замечаемая, заключается в том,
что русская словесность вся вышла
из созерцательности, то есть
непрактичности русской души,
признаваемой за слабость.
Непрактичность — ее мама родная. И
Обломов, и Манилов, и Безухов, и
Каратаев, и многие другие, вплоть до
"чудика" и Ивана Африкановича
— все они могли бы стать русскими
писателями и сделать героями своих
книг Гончарова, Толстого, Чехова,
Тургенева, Шукшина и Белова.
Природа у них одна. Коробочка,
Собакевич и Ноздрев не могли бы,
потому что это карикатура, пусть и
гениальная. Штольцы и Шульцы тоже
не могли: эти не из нашего теста.
Слабость созерцательности,
вдумчивости, обращенности к
дальним и невидимым пределам, грех,
казалось бы, отсутствия какой-то
прерывистости бытия есть такая же
полноправная и необходимая сторона
нашего характера, как сторона
деятельная и волевая. Это
двуединство стоит дорогого. В
кажущейся слабости наращивается
сила и уверенность, дремлющие
мускулы наполняются порыва, в
сосредоточенности являются
откровение и постижение, в
мечтательности можно увидеть и
паломничество к желанным
палестинам. Это не провал
деятельности, а переход к другого
рода деятельности — духовной. Она
выпестовала нашу православную
душу, самую прочную, и воздвигла ее
на высоту, с которой дароносит
лучшая в мире культура. В ней-то,
должно быть, и обитает то
знаменитое женское начало, которое,
как единственное, склонны относить
к России. Нет, другая сторона
русской сущности — мужеская,
производящая способность к
сверхъестественным деяниям. А
вместе они и составляют то
плодотворное лоно нашего духа, в
котором не прекращается
вынашивание. Не прекращается в том
числе и теперь.

Эта картина
отнюдь не отрицает наших грехов и
болезней, для которых понятие
"смертные" долго оставалось
меркой только недуга, но готово
стать и меркой савана. Не дряхлость
нам грозит от выроста их сроков,
назначаемых для пассионарной жизни
наций. Эти сроки исчислялись по
европейским стесненным стандартам,
а мы народ большой, многоземельный,
издавна принявший в себя десятки и
десятки инородческих племен и не
износивший свежести своей крови и
силы. Нет, не это должно нас пугать
сегодня.

Знаменитая
триада, незыблемость которой для
полноценной жизни всякого
государства прошедшие сроки лишь
подтвердили, остается и сейчас
основным условием спасения России.
Вера, власть, народ. В старой России
это звучало: православие,
самодержавие, народность. Монархия
пала, вера подверглась гонениям,
круг национальных, исторических
художественных и бытийных
ценностей, питающих народ, был
бессознательно сужен и выхоложен.
Народ перешел в услужение новой,
государственной системе. Это не то
же самое, что служение Отечеству.
Иногда они совпадали, как в Великую
Отечественную, но чаще разнились.
Усталость нашего народа, которую
нельзя не видеть, объясняется еще и
тем, что слишком много сил и жертв
отдал он в ХХ веке порядку,
оказавшемуся нежизнеспособным по
той причине, что он не мог считать
Россию своей духовной родиной. Была
власть, и сильная, было огромное
социальное облегчение, но
отвержение души и Бога сделало
народ сиротой. Десять лет назад
веру с триумфом вернули, но не стало
власти. Власть, отдавшаяся
беспримерному стяжательству,
надувательству, бросившая народ на
растерзание нищете, преступности,
смертельному облучению
телевизионной радиацией,
распродавшая жуликам народную
собственность, оставившая его без
работы, — это не власть, а напасть.
Свободы, как спущенные с цепей
разъяренные псы, сделались
способом разрушения
государственности. Все это нам
слишком знакомо, и все это горит в
нас нестерпимой мукой, чтобы
продолжать перечисление бед.

Подгибается
один из трех столпов, необходимых
для прочности державы, — и все
государственное строение начинает
крениться, заваливаться. Если бы
каким-то чудом удалось сейчас
получить зримую картину в рост
нашего общего дома, она напугала бы
нас больше, чем мы представляем.
Веровая опора восстановлена, но
властная, полностью разрушенная,
представляет собой сыпучий курган,
неспособный держать свою долю ноши.
И потому вся непомерная тяжесть
здания вдавилась в плечи народа.
Его неподвижное напряжение, его
застывшая мука невольно заставляет
пугаться: жив ли он, не превратился
ли он в окаменевшего атланта,
согбенного и бесчувственно
держащего своды полуразрушенной
громады?

Нам недосуг
бывает оглянуться, что там, за
нашими спинами, какие думы
вынашивает брошенный на произвол
судьбы недавний наш кормилец,
которому отказано и в этом праве —
быть кормильцем. Доносится только,
что устраивает он голодовки
(попробуйте совместить: чтобы
добиться куска хлеба, он
отказывается от куска хлеба),
перекрывает железные дороги,
"развязаны дикие страсти под
гнетом ущербной луны" (слова
Блока), поддается обманным
обещаниям, пустыми глазами смотрит
в камеру, когда спрашивают его о
надеждах. Но кто он такой, что за
человек заступил нынче на
несчастную стезю жизни в России, мы
представляем плохо.

Никогда и
нигде, кроме легкомысленной строки
в советской энциклопедии, за народ
не принималось все население
страны. В прежние времена из него
исключались высшие сословия,
справедливо оставляя в народе
тружеников и носителей
национального сознания и
национального задания. Так и мы
сегодня должны сказать, что народ —
это коренная порода нации,
неизъязвленная ее часть,
трудящаяся, говорящая на родном
языке, хранящая свою самобытность,
несущая Россию в сердце своем и
душе. Если бы случилось так, что не
стало России, он бы, этот народ ее,
долго еще, десятилетия и века, ходил
по пустынным землям и чужим городам
и неутешно окликал ее, собирал бы по
крупицам и обломкам ее остов.

Он жив, этот
народ, и долготерпение его не
следует принимать за отсутствие. Он
не хочет больше ошибаться. Не забыл
он, к каким последствиям приводило
массовое участие низов в
крестьянских волнениях и
революционных бурях, боится
порывов, могущих вызвать
самоистребление, к радости наших
врагов. Он ничего не забывает: народ
— не только теперешнее поколение
живущих, но и поколения прошлых,
сполна познавших опыт минувшего, но
и поколения будущих, вопрошающих о
надежде. В этих трех ипостасях —
прошлого, настоящего и будущего —
только и можно сполна познать
правду, которой суждено выстоять в
России.

В провинции,
кстати, где в условиях здорового
консерватизма народ остается сам
собой, он не ошибался и во все эти
последние осадные годы, подавая
безошибочное мнение о тех, кто
искал его ручательства. Он долго
запрягал, ожидая достойного
предводителя, присматриваясь то к
одному генеральскому мундиру, то к
другому, и с досадой отвергал их;
по-русски дотошно, в рассуждениях и
наблюдениях, доискивался, как у
Лескова, "какие могут быть
народные средства против
англичан" и "хорошо ли видеть
правду в немце"; да и упряжь за
долгие годы невыезда была
разметана. Но теперь, судя по всему,
запрягание кончилось. И к
колокольному звону прибавился звук
бубенцов, пока еще прерывистый,
короткий, то с Выборга, то из Сибири,
но все более настраивающийся на
решительность. Есть надежда, что
недалек тот час, когда, подхватив
гагаринскую готовность к
величайшему из подвигов, вновь на
всю вселенную прозвучит это слово:
поехали!

Землю
облететь, конечно, легче, чем
объехать и поставить на ноги
Россию. Но и это нам не впервой.
Однако, спасши себя, Россия не
спасется. Чтобы заградиться от
губительных сквозняков
разгороженного настежь
обезумевшего мира, не будет другой
защиты, как выдвигать свои
духовные, и не только духовные,
крепости вперед. Обретем силу,
законную, наследственную — и
сделается это не на условиях
вассальства, а дружества. В
добродетельной крепости всегда
искали и станут искать
заступничества.