Добрый
человек из Ербогачена

Александр
САВЕЛЬЕВ, журналист

Если идти от
Шишковского музея по-над берегом
реки, а затем свернуть направо, то
сразу увидишь этот дом. Красив этот
маленький домишко, причудливо
вьется кружевная резьба, пущенная
по фронтону и выходящим в улицу
скатам крыши, зеркальным блеском
светятся чистые окна с узорными
наличниками. А резьба стекает с
фронтона на столбцы палисадника, на
сказочную калитку, а посередине
резных створ ворот скалит зубы то
ли демон, то ли древний шаман —
вариант химеры, какими оснащали
носы своих лодок варяжские конунги
древнего-древнего времени. Да и сам
домик похож на сказочный княжий
терем, и казалось мне порой, что
живет в нем мудрый старец-ведун, с
белой, как лен, бородою, которому
открыты все тайны людские, вся
магия живого и мертвого на этой
земле. Казалось, вот он выйдет по
разметенной от снега дорожке,
глянет острым лешачьим взглядом и
скажет мне слово, от которого весь
мир станет простым и быть на свете
окажется легко и любо. Но старик не
вышел, а в ноябре в наших широтах
мороз давит под сорок и стоять на
месте холодно. Я пошел в редакцию, и
там мне сказали, кто выстроил такой
дом: художник Константин Иванович
Ткаченко.

Художником
Константин Иванович был всегда. В
своих первых, дошкольных еще,
воспоминаниях он прибегал в
контору к матери, и, чтобы Костя не
мешался, она давала ему огрызок
карандаша и лист плотной, серой
бумаги. Он устраивался у печки,
положив бумагу на старый
потемневший стул, и рисовал.
Рисовал все: кошку на подоконнике,
мать за рабочим столом, увязшие по
колено в снегу деревья, песчаный
берег моря, по которому бродили
невиданные звери его детских
фантазий…

Но, к
удивлению многих, поступал Костя не
в художественный и даже не
архитектурный, а в Ленинградский
госуниверситет на матфак.
Готовился сам, а когда от формул и
теорем становилось невмоготу,
уходил на рыбалку.

Костя
догадывался, что простым смертным
двери в императорский университет
закрыты, но он также знал, что
непременно будет там учиться… Там,
в Ленинграде, часто ходил в Эрмитаж,
в Русский музей, подолгу простаивая
перед полотнами мастеров, читая и
восхищаясь языком искусства,
величественным и простым. А на
третьем курсе за престижное
образование пришлось платить:
студентов прикрепляли к
"ящикам" (КБ или что-то в этом
роде), и отныне каждый студент
должен был делать расчеты,
проходить практику, а после
университета работать в этом
"ящике". Работа престижная,
платили хорошо, но Костя отказался.
А через пару дней был вывешен
приказ о его отчислении, и
Константин уехал в маленький
городок под Ленинградом
преподавать математику в тамошнем
интернате.

Из десятков
ребячьих лиц наиболее ярко
Константин Иванович запомнил
одного парнишку, отпетого, даже по
интернатовским меркам. Вероятно,
тот тоже надолго запомнил учителя
математики, к которому долго не
ходил на уроки, а, встречаясь в
коридоре, здоровался и смотрел в
глаза, пытаясь разгадать, почему
преподаватель абсолютно
равнодушен к его пропускам, ничего
не спрашивает, не жалуется
директору и, отвечая на
приветствие, проходит мимо. И
первый урок, на который пришел
мальчик, был для него какой-то
странной картинкой, раз и навсегда
разрушившей представление о том,
что такое учитель. Вставали
девочки, которые привыкли зубрить
вечера напролет, но выходили к
доске и пацаны, соображавшие туго и
мучительно, но все они пытались
отвечать, а невысокий худой человек
в очках кивал головою, говорил
"хорошо" и никому не ставил
оценок — ни плохих, ни хороших. А на
переменах его одноклассники
толпились у доски, чертили ее на
квадраты и с тем азартом, что раньше
рубились в морской бой, решали
уравнения и примеры. А потом как-то
после урока мальчик подошел к этому
человеку и сказал: "Константин
Иванович, я ничего не понимаю". В
тот день они сидели до вечера, и
этот очкарик нервно чертил
крошащимся мелом по доске, уверенно
и просто объясняя те несложные
принципы, на которых покоится все
древо математики. Этот человек не
ставил оценок, но в конце недели все
собирались вокруг его стола и
каждый сам говорил, что он
заслуживает. Редкая отличница
просила поставить пять и редкий
троечник претендовал на четверку,
но в педагогике совсем другие
правила и подходы в работе с детьми,
и поэтому в интернате Константин
Иванович проработал недолго.

Снова
взяться за карандаш и краски ему
пришлось после переезда в
Ербогачен — он устроился работать
учителем черчения и рисования в
среднюю школу, а через несколько
лет стал директором художественной
школы. Он хорошо помнит, как впервые
пришел сюда и прошелся по пустым
классам с голыми потрескавшимися
стенами, как собирал карандашные
огрызки, а взамен ватмана купил
рулон дешевых обоев, которые резал
потом на квадратные куски. В
классах было холодно и на полу
замерзала вода, хотя круглые сутки
топилась печка, сжирая за зиму по
сто кубов листвяка. Он проверял
фундамент и стены, пол, окна, пока
наконец не забрался на чердак и не
обнаружил, что потолок присыпан
лишь тонким слоем опилок… Вдвоем с
физруком они перетаскали на крышу
тонн десять земли, и тогда
ребятишки стали ходить по классам в
тапочках, а расход дров уменьшился
вдвое.

Именно тогда
Константин Иванович построил свой
дом, потому что художественная
школа не располагала
ведомственными квартирами, а из
прежней, школьной, его семью
медленно, но верно выселяли. Весной
он купил недостроенный сруб, а
когда стало тепло и растаяли
сугробы, Константин Иванович
пришел на участок и увидел, что сруб
составляют два потемневших от
времени бревенчатых венца. Все лето
он пилил обрезком поперечной пилы,
тесал и таскал на себе сосновые
бревна, которые понемногу
складывались в стены. Все делал
один. Помощников не было, а его сын
был слишком мал, но уже к осени сруб
увенчался стропилами, на которые
чуть позже легла крыша. Тогда он
принялся за печку. Он не имел ни
малейшего представления о кладке
печей, и ему советовали нанять
профессионала, но он молчал и
упорно, ряд за рядом, выкладывал
необожженный кирпич-сырец (другого
здесь нет), потому что в мыслях
давно уже видел и внутреннее
устройство печи, и внешний вид ее. А
в ноябре из трубы уже поднимался
столб дыма и семья Ткаченко
отмечала новоселье.

На отделку
дома ушел год. Тысячи высверленных
вручную отверстий, миллионы точных
движений резца, от которых ладони
рук покрывались шершавой и желтой
коркой мозолей, делали из сухой,
струганой доски легкую, кружевную
ленту, а из обрубка бревна —
точеную, витую балясину для крыльца
или ноги-идолы для скамейки,
которые атлантовой тягой тут же
врастали в землю. Закончив внешнюю
отделку, Ткаченко принялся за
внутреннюю и снова, день за днем,
стругал, пилил, резал, пока, наконец,
однажды вечером последняя
лакированная рейка не легла туда,
куда должна была лечь, и тогда
Константин Иванович убрал в ящик
инструменты и сказал: "Все".
Потом он подошел к полкам с книгами,
которых давным-давно не касался, и
не спеша стал разглядывать корешки.
Эти книги он привез в больших
фанерных ящиках общим весом в
полтонны, и немало любопытных
теорий было выдвинуто относительно
того, что же в них, этих ящиках. Но
когда люди узнали, что там попросту
книги, большинство пришло к
однозначному мнению: "Дебил". А
учитель и вправду был не от мира
сего. Он не курил табак, не пил водку
и все время возился с ребятишками,
которые почему-то валом валили к
нему в "художку", и способные, и
совершенно бездарные. Но на каждую
областную выставку поселок
Ербогачен выставлял
приблизительно столько работ,
сколько присылалось из
многотысячного Братска, и на каждой
выставке ербогаченцы брали
призовые места и дипломы, потому
что в этих рисунках было что-то от
жизни, свободной, вечно меняющейся
и прекрасной, и не было слепого
подражания учителю.

Из
"художки" тоже пришлось уйти.
Специалист без диплома — не
специалист. Так сказали ему. Что ж,
им виднее. Тогда Константин
Иванович организовал
кинофотокружок. Снова к нему сыпали
ребятишки, и он ходил с ними в
походы, учил наблюдать цвета,
чувствовать свет и тень, делать
снимки, проявлять, печатать и еще
отличать черное от белого. А в
свободное время Ткаченко шел в
церковь писать святых апостолов и
божьих мучеников. Иногда
руководством для письма служили
маленькие черно-белые репродукции,
вырезанные из какого-нибудь
журнала, и тогда художник долго
вглядывался в лики, искал
дополнительную литературу и,
подбирая цвета по своему разумению,
писал. А дома рисовал акварельные
этюды, которые потом дарил друзьям,
раздавал знакомым, не умея взять
копейки за созданное своими руками.
По утрам же художник снова спешил в
лабораторию, где стояла кинокамера
и стопками сложены были жестянки с
лентами смонтированных фильмов,
которые получали областные и
всероссийские дипломы и призы, где
стояли фотоувеличители, банки для
проявки, фотоаппараты, куда
сбегалась детвора… А в один
прекрасный день все это сгорело
вместе с клубом, и художник
осиротел. Немало появилось морщин,
немало подергался, до дрожи в
губах… Теперь не вернешь.

В новом клубе
(бывшая столовая) дали кладовку —
обустраивай, художник. День за днем
разгребал понемногу завалы,
перестилал пол. Да кому это все
надо! Оделся, пошел домой. По дороге
художника нагнал знакомый мужик.
Поздоровались. "Константин
Иванович, вы извините меня".
Ткаченко опешил: "За что же?"
"Я все обиду на вас держал. С того
самого вечера… Новый год… Помните?
Теперь понял, что вы правильно
сделали". И художник вспомнил тот
новогодний вечер, усыпанную
горящими гирляндами елку, толпу
школьников, возбужденных и
радостных, и этого мальчугана в
шикарном ковбойском костюме. Он
вспомнил и себя, еще совсем
молодого учителя рисования,
которому предстояло назвать
победителя и вручить подарок за
лучший костюм. И все знали, что
подарок достанется мальчику в
ковбойском костюме, потому что
костюмчик был просто чудо. Но когда
учитель назвал фамилию победителя,
все подумали, что он ошибся, потому
что назвал он совсем другого
паренька, наряженного индейцем.
Наряд был неброский, даже скромный,
да и откуда быть богатству, если
каждый знал, что парнишка
донашивает старые брюки старшего
брата, а дома едва сводят концы с
концами. И, быть может, мальчик сам
мастерил головной убор из перьев,
сам стриг бахрому для украшения
рубашки. Подарок достался ему. А
когда учитель шел по залу, он
почувствовал дрожащий от обиды
взгляд. Это смотрел на него
мальчишка в ковбойском костюме,
учитель хотел подойти к нему, да
разве объяснишь, почему он так
поступил. Ладно, когда-нибудь,
где-нибудь. Будет еще день. С тех пор
прошло почти тридцать лет.

Постаревший
художник стоял на дороге, глядя, как
уходит его ученик. Потом повернулся
и пошел обратно в клуб, устраивать
свою лабораторию.