Валентин
РАСПУТИН:

"Мы
умеем это делать. И мы обязаны это
сделать"
Выступление
на 10-м съезде Союза писателей
России

Не один я,
должно быть, все последние годы жил
с ощущением, что общее наше
строительно-укрепительное дело
вспоможения родному Отечеству
получается у нас плохо. Не одному
мне являлись подозрения, будто мы
каким-то образом оказались не там,
где должно нам быть. Оказались на
пустынном берегу, от которого Русь
отчалила, и это осталось для нас
незамеченным. И мы взываем к
отсутствующим. Для литературы даже
больше, чем для любого другого
искусства, важны восприятие,
отзвук, взаимосвязь с читателем,
литература вдохновляется и
питается энергией ответной волны.
Мы тужимся восстанавливать
разрушенное, складывать
разрозненные части воедино, но они
выскальзывают из наших рук и
рассыпаются без того
цементирующего состава, который
есть читательное внимание; мы
пытаемся склеивать разрозненные
концы, но сухая бумага, не
пропитанная сочувствием, не
пристает к полотну. И глухая
тревога охватывает нас: никогда еще
мы не были столь искренни в своем
гневе и боли за Россию, никогда еще
в попытках сказать громко и
значимо, словами всеобщей
мобилизации, не выкладывались мы до
столь жертвенной опустошенности, и
— напрасно?

Но напрасно
ли?

Чтобы
ответить на этот вопрос, в расчет
надо брать не малые стада,
пасущиеся на наших добродетельных
засевах, и не большие, вдесятеро
больше, срывающие цветы зла у тех,
кто поставляет дурнопахнущие
блюда. Эти количества читателей,
как бы ни казались они малы на одной
стороне и велики на другой,
решающей роли не играют. Они лишь
подтаивающие с разных боков от
нахлеста волн края айсберга.
Развернись завтра под изменившимся
ветром айсберг (а он
разворачиваеся) — и наших читателей
прибудет, а не-наших убудет, однако,
общее их число останется примерно
одинаковым. По сравнению с огромной
и глухой массой великана, влачимого
непогодой и вморозившего в себя
культурную потребность, оно есть
лишь малая частица этого великана.
За десять лет число читателей
сократилось как не в тысячу ли раз,
и это еще, надо думать, великодушные
подсчеты. В один миг (а что такое
десять лет, как не один миг?)
литература потеряла не только
государственное, не только
общественное значение, но и
значение органическое, личностное.
Не считать же, право, за читателей
глотателей душещипательных пустот,
от которых пухнет книжный бизнес,
вроде серии одного из издательств
"сто самых-самых…" — "Сто
самых громкий преступлений",
"Сто самых трагических
катастроф", "Сто самых
известных любовников", "Сто
самых страстных любовниц" и т.д.,
много чего прочего "по сто".
Все это наркотические таблетки в
книжной обертке — и любителей их
туда, к наркоманам, а не к читателям,
и следует относить.

После
Октябрьской революции, когда
произошел не меньший слом
народного бытия и безвкусица и
пошлость также ударились в разгул,
до такого не доходило. Вспомним:
тогда сразу после гражданской
войны появились Шолохов, Леонов,
Булгаков, Платонов, талант молодого
Есенина возрос до гениальности.
Притом, каждый из них принимал
новую жизнь в сомненьях и бореньях,
которые, казалось бы, должны были
сказаться и на позиционном
расположении вокруг литературы, и
на самой литературе. Этого не
произошло. Этого не произошло —
несмотря на тогдашнюю
разноголосицу и даже на прямую
директиву Агитпропа: "Взорвать,
разрушить, стереть с лица земли
старые художественные формы".
Что такое для искусства уничтожить
старые художественные формы? Это
убить отечественное искусство,
отменить национальную
самовыговариваемость, заставить
русский язык говорить не по-русски,
из русской души устроить разлив и
развес на все вкусы. Не вышло.

В одной из
последних статей Вал. Непомняший
сказал, что роковой ошибкой
большевиков было то, что они не
стерли с лица земли русскую
классику и позволили ей спасти
культуру XX века и тем самым спасти
Россию. Парадокс: Вас. Розанов
считал, что русская литература
своей безудержной критикой
существовавшего порядка во весь XIX
век погубила Россию, приведя ее к
революции; Вал. Непомнящий уверен,
что русская литература после
революции спасла Россию. Спасла в
таком случае чем? Той ее частью,
можно быть уверенным, в которой
русское крестоношение, тяжкое и
бесконечное, из коего слагалась
социальность, существовало среди
удивительных даров родного,
вынесенного из прошлого,
приумноженного настоящим,
раскинутого по земле и душам. Оно,
это крестоношение, неотделимо было
от дивной поэзии народной жизни. Из
нее-то ткалась и слагалась,
выпевалась и выдыхалась, из этой
обильной и яркой самопряди бытия,
красота наших устных, а затем и
письменных сказаний. Да и что такое
художественность литературы, как
не вязь родного с родным, любого с
любым, как не чуткие и страстные
всполохи от прикосновения к
душевным закладам, не предельная
проницательность, не сказанность
несказанного, не целомудрие
чувства, не слава нашему земному
пути! Одна художественность, т.е.
красота русской литературы, в
которую облекалась красота нашей
самобытности, способна была спасти
Россию и не дать забыть ее духовные
и нравственные формы. Один русский
язык, это неумолчное чудо в руках
мастеров и в устах народа,
занесенное на страницы книг, — один
он, объявший собой всю Россию,
способен был поднимать из мертвых и
до сих пор поднимал.

Но если так,
если литература прошлого века
спасла культуру и Россию в ХХ, да
еще продолжилась после революции
лучшими своими качествами в лучшей,
коренного свойства, современной
литературе, то что же случилось
затем, пятнадцать и десять лет
назад, когда, получив подкрепление,
она оказалась бессильной перед
охватившим страну смятением?
Дополним, что подкреплением была не
только советская литература, но и
эмигрантско-русская, пронизанная
такой тоской и любовью к России,
точно это было взысканием Града
Земного. Но — как обмороком обнесло,
как дряхлостью побило всю нашу
могучую книжную рать. В чем дело?

Красноармеец
Андрей Платонов, начавший
печататься сразу после гражданской
войны, писал: "Труд — это
совесть". Один из его героев
говорит: "Без меня народ
неполный". И никому не приходит в
голову не доверять этим словам или
насмехаться над их наивной
простотой, которая составляет у
Платонова приземленную, как бы
сознательно не поднимающуюся над
землей мудрость. Подобное же
безыскусное просторечие, точно
валяющееся под ногами, только
нагнись и подбери, а нагнувшись,
поклонись его древнему и глубокому
смыслу, легко найти и у
красноармейца Леонида Леонова и у
продразверстовца Михаила Шолохова.
Революция прежде всего была
социальным переворотом, со стороны
социальной она посягнула на душу,
отменив небо, но труд она отменить
не могла, разрушенную страну надо
было восстанавливать. Труд,
напротив, был героизирован. А труд
есть совесть. Душа имеет два
источника питания — небо и землю, и
секуляризованная, обмирщенная душа
тем старательнее цеплялась за
землю, чем туже перекрывалось
небесное сообщение, и, затаившаяся,
однобокая, выжила, сыскав в земле и
небесные заклады.

В эти годы мы
часто вспоминали слова Тютчева в
адрес народа: "Невыносимое он
днесь выносит". Вспоминались они,
конечно, и раньше. Иван Ильин,
размышляя над ними, объясняет эту
сверхвыносливость народа тем, что
идет он, не сворачивая, по своим
исконным путям. Точнее не скажешь.
Исконное, родное, родительское,
нагретое и исхоженное многими и
многими поколениями, вобравшее в
себя их опыт и силу. любовь и веру, и
голгофу, и воскресение — вот солнце
второе и незакатное, когда небесное
солнце затянуло тьмой.

Вторая
революция на этом веку в России,
происходящая на наших глазах,
страшнее, разрушительней, подлей
первой. Большевики не скрывали
своих целей, теперешние
революционеры вкатили машину
разрушения тайно и предательски.
Знамена подлости осеняют их
действия от начала до конца. У
большевиков была идея, и, если даже
принять за истину, будто они
строили и укрепляли государство
единственно для того, чтобы спасти
свою власть и затем экспортировать
ее по всему миру, то и это сейчас, на
виду установления единого мирового
порядка, выглядит естественным в
жестоком противоборстве недавнего
прошлого — кто кого? У "наших"
же плюралистов и реформаторов,
певших поначалу сладкими сиренами,
не водилось другой цели, кроме
разрушения. И мировые их притязания
проще — расползтись по миру
пауками, раздувшимися от
разграбления богатейшей страны.
Уже и теперь появляются откровения,
вроде тех. что они никогда не
ошибались в России и знали ей
подлинную цену — страны, не
способной вписаться в мировое
сообщество, и народа, не годного для
цивилизованной жизни. Это-то как
раз, допустим, и правда, если под
"неспособностью" и
"негодностью" понимать
самостояние, не дающее России
раствориться в чужих мирах, да ведь
хулители не это имеют в виду. Цинизм
сделался их святой правдой, труд
как понятие совестное поруган,
воспитанием народа стала его
выбраковка. Платоновское (А.
Платонова) "без меня народ
неполный" потеряло смысл. Из всех
отстойников и запруд, из тайников и
спецприпасов потекла литература,
возглавившая авторитетом
искусства разрушение человека, его
земли и миропорядка.

Вот почему
самая читающая в мире страна
превратилась едва ли не в самую не
читающую. Это была естественная и
разумная реакция читателя на
происшедшее. Его обманули и предали
с такой жестокостью. какой, должно
быть, в мире не бывало. И, не
разбираясь в одних случаях, кто его
предавал и кто предостерегал, а в
других случаях и способный
разобраться, но не желая в
величайшем своем сокрушении делать
разницу между теми и другими,
подобно тому, как и мы, более
посвященные в пружины разрушения,
не хотим видеть этой разницы между
лучшими и худшими в стане
переворотчиков, народ в
инстинктивной потребности
сохранить себя отпрянул от всякого
печатного слова, как от проказы.

И вот в этом
чистом поле, оставленном прежним
читателем ("чистом", конечно,
условно, оставили не все) начал
появляться новый читатель, или
переродившийся в измененных
условиях, не принявший в душу
семена смятения и безысходности.
Погребальная литература, как часть,
притом активная часть сегодняшнего
постмодернизма, приобрела
известность не потому только, что
напористей других работала
локтями, пробиваясь к популярности,
и не от какого-то особого таланта
авторов, затронувших
чувствительную струну в сердцах
людей, а по причине, прямо
происходящей из очевидности:
смерть в России превзошла жизнь,
умирающих больше, чем рождающихся.
Повеяло тленом — и внутри его
тотчас зашевелились черви — как
продукт разложения некогда
здорового тела. Признавай, не
признавай их, а они есть. Не больно
эстетического вида, но свою работу
выполняют. И читают сегодня всех
этих Сорокиных и Яркевичей из
трупоядствующей словесности
больше, судя по тиражам их книг, чем
Виктора Лихоносова, Василия Белова
и любого из нас. Таковы
культурно-потребительские реалии в
России конца столетия — как
закономерно наступившие после
катастрофы , так и искусственно
поддерживаемые, взращиваемые,
чтобы продолжать посрамление
жизни.

Я взял сейчас
крайнее направление в объединенной
темно-грязной литературе, чья
продукция, назойливая и вызывающая,
обильно рассеивается по всем
городам и весям. Впрочем,
единственным крайним направлением
ее считать нельзя. Так крайних,
перехлестывающих одно другое
изобилием скверны, немало. И все они
находят спрос. Понятно, что это
пристрастие к ним, болезненное и
временное, как только оздоровеет
жизнь, отступит. Оно уже и сегодня
опаздывает относительно
происходящих перемен. Россия
выстояла, в этом больше нет
сомнения. Она выстояла, если
говорить, смещая времена, и о
будущих, не менее тяжких и коварных
испытаниях. Будут еще, как в смуту
XVII века, и присяги неразборчивых
патриотов на верность лже-Дмитриям,
будет череда примерок на трон от
боярских партий то польского, то
шведского, то датского
ставленников, будут шатания и
нестроения, как обычно, особенно
злые на исходе напасти — будет еще
многое, даже и не бывавшее. Но
прежде ополчения войскового,
кладущего конец беспорядку, встает
невидимое духовное ополчение,
собирающее божью правду со всех
земель и российских народов и
водружающее ее, как хоругвь,
посреди России, чтобы начертанные
на ней скрижали не укрыли никакие
расстояния и не заглушила никакая
разноголосица. По ним, по этим
начертаниям взывающей решимости, и
поступает народ, решая, собирать
ему войсковую силу или мирной
перебороть зло. И тогда точно путы
спадают с рук и ног и выправляется
сбивчивое дыхание. Как вдохновение,
поднимается в людях воля снять с
себя проклятие, наложенное
нечистыми умами. Средь тьмы
прислужничества появляются
прокуроры, ищущие справедливого
закона для преступников,
губернаторы, радеющие за свои
земли, а в правительстве
объявляются лица, глядящие на
Россию мимо Кремля. Это что-то да
значит!

У нашего
писательского союза не запятнанные
перед Отечеством перо и честь во
все минувшее окаянное десятилетие
Мы не отступили от праведности и
совестливости литературы. Кажется,
тот же В. Розанов сказал о
славянофилах, что они звонили в
колокольчики, в то время как в
стране гудел набат. призывающий
совсем к иным действиям. Должно
быть, и мы звонили в колокольчики,
но не из робости или малосилия, а
оттого, что слишком густо был забит
злом сам воздух. Но не предали мы ни
земных, ни небесных крепостей, на
которых стоит Россия, ни святынь
наших, ни души, ни оружия, ни
товарищей…

Но я не
напрасно заговорил о новой
литературе и новых читателях. Нет
нужды оговариваться, что жизнь, в
какой бы трясине они не купалась,
все равно идет вперед и обновление
литератур неизбежно. Талант не
имеет клеточного состава, но и он
под влиянием внешних условий
способен видоизменяться. Но
изменения изменениям рознь. Там, на
той стороне литературы, где свобода
самовыражения творит "чудеса",
читателей сегодня больше, и книги
выходят легче. Ну и что стоит
нагнуться в ту сторону перу? Нутро
не пускает? Подскоблить нутро от
наростов, сделать что-то вроде
пластической операции. Язык не
дает? Подцензурить язык, чтобы
всяких бабушкиных зарослей
поменьше. Полный переход туда, как
правило, у нашего брата не
получается. Не та порода, да его там
и не примут как равного. Однако,
поклониться чужим пенатам, из
желания понравиться, позубоскалить
над промашками природы в
изобретении русского человека,
позволить героям
"мать-переломать" или обучить
их новоязу, выпить в мертвецкой,
укладываясь с женщиной в постель,
пригласить для услуг читателей — ну
что тут такого? Да на новых воздухах
это все просто необходимо!

Бог с ними; в
мире, где торгуют государствами,
мелкая спекуляция действительно
неизбежна. Но, чтобы спекуляция
называлась спекуляцией, нужно,
чтобы рядом незыблемо держала за
собой место праведная жизнь.

Повторю:
народ наш спасался во все времена
исконными путями. У исконного,
самобытного, родного есть все для
удобной, безбедной и красивой
жизни. Размер нашей души и свойство
нашего характера слеплены им и для
него. Как бы ни изгибали наши
перерожденцы спины, в какие бы
одежды ни рядились, в какую бы
привозную ипостась ни ударялись —
везде они будут чужаками и
межеумками, повсюду на них будет
проступать клеймо вора,
обворовавшего самого себя.

Вот там, в
родном, и надо искать читателя.
Оттуда он и придет. Не заманивать
его, не заискивать, не повышать
голоса, а выдохнуть из души, как
"мама", чистейшее слово и так
выдохнуть, чтобы высеклись сладкие
слезы и запело сердце.

Мы умеем это
делать. И мы обязаны это сделать.