Как
снималась "Калина"

Завтра, 25 июля, исполнилось бы
70 лет Василию Макаровичу Шукшину —
актеру, режиссеру, писателю. Горько,
но приходится говорить об этом в
сослагательном наклонении. В
начале нынешнего октября минует
уже четверть века с той поры, как
его не стало с нами.

Сейчас самое время
вспомнить о нем и с новой силой
подумать о том, что же с нами
происходит. Сегодня этот постоянно
мучивший великого сына России
вопрос прозвучал бы особенно
злободневно, потому что мы за
понюшку табака отдали на поругание
разного рода растлителям наши
национальные святыни, наши песни,
то есть все то, от чего
предостерегал сгоревший до срока
от напряженного труда Василий
Шукшин.

Кто лучше других
может рассказать об этом человеке,
как не оператор Анатолий
Заболоцкий, рука об руку работавший
с Василием Шукшиным, снявший
знаменитые фильмы по его сценариям
— "Печки-лавочки" и "Калина
красная" и издавший недавно
книгу о своем товарище "Шукшин в
кадре и за кадром"? Сегодня мы
предлагаем вниманию читателей
отрывок из этой книги, вышедшей, к
сожалению, очень маленьким тиражом.
Его предоставил редакции сам автор.

Сразу по
окончании съемок
"Печек-лавочек", чтобы
запустить "Разина", Шукшин
стучался в двери многих кабинетов
Госкино и "Мосфильма". Недавно
"Литературная газета" ловко
опубликовала его письмо в ЦК,
опустив подробности. По публикации
виновниками получились Демичев и
Баскаков, а в те давние уже дни
Шукшин кружился в догадках о
существе дела: "С кем ни говорю о
Разине, хоть в Госкино, хоть в
"Советском писателе", смотрят
в глаза и говорят вокруг да около —
написал письмо в ЦК, а его, видимо,
им же и отфутболили. И председатель
Госкино Романов, и директор
издательства Лесючевский чего-то
не договаривают, и только Баскаков
оказался почестнее, сослался на
закрытые рецензии Юренева,
Блеймана, Юткевича. Выходит, бьют-то
меня не в ЦК, а сами кинодеятели и
литераторы, и среди них — даже
Владимир Цыбин". На
"Мосфильме" в ту пору вошел в
силу генеральный директор Николай
Трофимович Сизов. Он после первой
встречи поверил в Шукшина:
предложил ему снять напечатанную в
журнале "Наш современник"
киноповесть "Калина красная" в
экспериментальном объединении,
которым руководил создатель
"Баллады о солдате" Григорий
Чухрай.

Шукшин
предложением Сизова загорелся. На
две недели спрятавшись в Болшево,
сдал в экспериментальное
объединение литературный сценарий.
Начались, однако, затяжные
обсуждения сценария с худруком и
главным редактором Н. Суменовым.
Чухрай предлагал изменить
биографию главного героя Егора
Прокудина, иначе, выходит,
преступник становится
положительным героем фильма.
Обсуждения продолжались, ситуация
запутывалась. Шукшин делал уступки,
возникали новые возражения. Сроки
стали поджимать, Шукшин нервничал.
Уже зима склонялась к весне, и как
ни заманчиво было работать в
экспериментальном объединении (не
зря же все стремились, да не всех
пускали), понимал, что идет игра.
Шукшин обратился к худруку 1-го не
экспериментального объединения
С.Ф. Бондарчуку, и в очень короткий
срок "Калина красная" была
запущена в производство… Конечно
же, сожалел Шукшин, увидев, как
нагрели нас с оплатой. Согласно
правилу экспериментального
объединения заработок создателей
начислялся от количества зрителей
— у нас бы он получился в десятки
раз больше того, что нам заплатили,
но не пустил Григорий Чухрай в свое
объединение Шукшина, замучил
демагогией.

Нервы,
изведенные на хлопоты, дали себя
знать. В очередной раз ложится он в
клинику Василенко "подлатать",
по его слову, желудок. Там он
начинал режиссерский сценарий,
раскладывая сценарные события на
окрестности Белозерска,
высмотренные еще на выборе
разинской натуры… Весной без
долгих поисков мы утвердились в
пунктах: Белозерск, Кириллов,
Шексна, Шабанова Гора, озера —
Лось-Казацкое и Белое.

Разнообразие
натуры обогащало замысел,
подсказывало Шукшину выход из
неурядиц постановочного и
организационного характера, а
иногда просто заманивало ввести в
фильм, как это было с торчащей из
воды колокольней у переправы через
Шексну. Чтобы выразить ужас этого
зрелища, Шукшин переносит часть
сцены в катер на подводных крыльях:
проплывая мимо колокольны, Егор
спрашивает соседа: "А ты бы мог
купить такую вещицу?"
Недоумевающий сосед
переспрашивает: "Чего купить?"
Егор жестом указывает ему на катер
и колокольню, дескать, и то, и то… На
ответственных просмотрах мы всегда
ждали обвинений в "аллюзиях", а
сегодня дожили — скупят иноземцы и
катер, и колокольню.

В деревне
Мериново, незадолго до съемок
переименованной в Садовую, провели
мы основные съемки двора
Байкаловых, бани, дома матери…
Мериново-Садовая расположена на
берегу небольшого, круглого
нетронутого озерца, в диаметре
метров двести, с баньками, картинно
разбросанными по берегам. Для
съемки рассветных пейзажей
приходилось ночевать в Мериново;
деревня была полузаброшена. На роль
матери ждали Веру Марецкую. В
Москве она дала согласие, прочитав
сценарий. Пришло время снимать
сцену, но Вера Петровна, сославшись
на нездоровье, отказалась играть
роль ущербной старухи: "Я сама
сегодня такая же. Не могу. Не
хочу!" Что станешь делать? Мы
загоревали. Где в начале лета
свободную исполнительницу хорошую
найдешь? Собирались Марецкую снять
в живом интерьере избы одинокой
бабушки Ефимьи Ефимьевны
Быстровой. Наш
художник-постановщик уговаривал:
"Никакой декоратор не повторит
его… И художник не придумает лучше
этого живого угла".

Стали мы с
Ипполитом предлагать Макарычу
провести экспериментальную съемку
с бабушкой, а не получится — — в
павильоне переснимем с актрисой.
Услышав о том, директор Герман
Крылов запротестовал
категорически: "Если здесь
используете съемочные дни, они
дороже павильонных, в павильоне
построить декорацию не получится.
Хватит экспериментов! Едем в
Москву, там снимем". Шукшин, как
обычно, дождался, пока выговорятся
стороны. Кратко, нервно заключив:
"Две смены снимаем — не уложимся,
все уедем в Москву. На два дня
откладывайте отъезд техники".
Правда, потом, по другим причинам,
отъезд отодвинулся еще на неделю…

До совещания
с администрацией Шукшин не
единожды общался с Ефимьей
Ефимьевной. Были сомнения. Теснота
— раз… Самоцензура грызла: если
бабушка чистосердечно
исповедуется перед камерой, резать
придется по живому… С другой
стороны, а если правдой своей она
переиграет исполнителей, и его,
Егора Прокудина… Асю Клячкину
поминал… Боялся иконостаса с
лампочкой Ильича… Снимали без
подготовки, торопливо; самоцензура
забылась, когда перед съемкой
репетировали сцену на бугре перед
разрушенной церковью. Снимали так:
главное получить рассказ Ефимьи
Ефимьевны на пленку с чистовой
фонограммой. Шукшин дорожил
индивидуальной окраской голоса
(какой бальзам на душу — Жаров,
объявляющий: "А сейчас хор бывших
рецидивистов исполнит задумчивую
песню "Вечерний звон", а голос
старика на печи в
"Печках-лавочках" — все
чистовые фонограммы…) Для съемки
этой исповеди матери поставили на
середине улицы помост для камеры,
выставили окно избы, чтобы через
горницу видеть Ефимью Ефимьевну,
сидящую в своей светелке-кухне.
Объективом с фокусным расстоянием
600 миллиметров "доставали"
крупно лицо бабушки. Находясь от
нее далеко, не мешали ей (она думала,
что мы еще только готовимся
снимать), и, кроме того, шум камеры
не попадал в микрофон. Бабушка
наговорила свою судьбу, отвечая на
вопросы Любы, заготовленные
режиссером. Получив этот
синхронный рассказ из нескольких
вариантов, мы сняли продуманные
заранее монтажные кадры для всей
сцены практически за один день, во
второй день досняли детали и
перебивки. В Москве потом досъемок
не потребовалось. Перед отъездом из
экспедиции я забежал к Ефимье
Ефимьевне. В углу избы остался один
маленький бумажный образок,
прикленный к доске, и лампочка
Ильича теперь голо свисала с
потолка. Хозяйка с улыбкой, как на
съемке, объяснила: "Так ведь ваши
забрали, говорят, еще снимать
будут… вот и деньги оставили".
Собиратели икон, сотрудники
Мосфильма, обобрали бабку.

Еще не
закончились съемки, пошло
озвучивание. Шукшин относился к
нему едва ли не ответственнее, чем к
съемке. Переводил наговоренный
текст на бумагу, набрасывал, где
возможно, дополнительные реплики,
находя им место по экранным
просмотрам колец, вводил
второплановую звуковую пластику
фильма — зазвучали помогающие
смыслу фильма пословицы и
присловья. Наступил день просмотра
генеральной дирекцией. После
просмотра в директорском зале
перешли в зал соседний. Н.Т. Сизов —
во главе стола. Слева от него все
официальные головы. Справа — Л.В.
Канарейкина, Шукшин, ведущая
картину редактор И.А. Сергиевская,
съемочные работники. После
представления замысла, не выражая
отношения к материалу, уклончиво
поговорил замеситель главного
редактора В.С. Беляев. За ним жарко —
С.Ф. Бондарчук, по его слову
выходило: "Есть правда жизни и
правда искусства. Правда жизни в
материале набрана, а вот есть ли
искусство, надо еще разобраться".
Я увидел, как запрыгали руки
Макарыча на полированном длинном
столе и брызнули слезы. Сизов
затянулся сигаретой. Пауза была
зловещей. Сизов дымит, Шукшин
трясется, остальные застыли,
недвижимы. Затянувшуюся паузу
разрядил зам. главного редактора
студии Леонид Нехорошев, и видно
было — материал задел его душу…
Кто-то говорил еще заступно… В
завершение сам Сизов поддержал
материал, сделав конкретные
замечания, и предложил высказаться
Шукшину. Тот страстно бросился
отстаивать образ Прокудина,
обращаясь, как будто к
единственному, от кого зависит
судьба фильма, Сергею Федоровичу, и
так проникновенно говорил, что
повлажнели глаза Бондарчука. Когда
закончилось обсуждение, уже на ходу
Сизов поздравил Шукшина, бросив
ему: "На днях попробуем показать
картину руководству. Поедешь со
мной. Я думаю, нас поддержат. А ты с
таким же задрогом, как с Сергеем
сейчас, поговоришь там". В
директорской прихожей Шукшина
обнял и отвел в нишу Бондарчук, и
они наперебой объяснялись. Вася
поманил меня, представил Сергею
Федоровичу и говорил ему, что будет
со мной "Разина" снимать,
просил помощи… Сергей Федорович
кивал и смотрел сквозь меня. Они
долго еще возбужденно говорили
между собой.

Вскоре
начались просмотры один за другим.
На "Мосфильме" резко выступали
против картины режиссеры Озеров,
Салтыков; редакционная коллегия
Госкино предложила поправки,
которые можно было сделать, только
сняв фильм заново… И вот
посмотрели фильм на дачах и слышно
стало: кому-то понравился. Сделав
сравнительно немного купюр, Шукшин
сдал картину, сам того не ожидая.
Вырезал из текста матери слова о
пенсии ("Поживи-ка ты сам на 17
рублей пенсии!"). Вырезал реплику
"Живем, как пауки в банке. Вы же
знаете, как легко помирают" и еще
какие-то "мелочи".

Еще не
получив акт о приемке фильма,
Шукшин получил предложение
исполнить роль Лопахина в фильме
Бондарчука "Они сражались за
Родину"… Раздумывал… Понимал,
надо сниматься.

Вот еще
вспомнилось. В подготовительном
периоде задумывал исполнить песню
народную "Калина красная",
планируя, что споют ее Люба и Егор.
Но в музыкальной редакции студии
сообщили, что песня эта обработана
композитором Фельцманом и нужно
ему платить авторские как
композитору.

Шукшин
отказался от песни, и прямо в кадре
сказал: "Не выпелась песня… да
вот сегодня в газете пишут, что
"Ямщик, не гони лошадей" тоже
уже имеет автора и композитора.
Пора, видно, и Лихачева объявить
автором "Слова о полку
Игореве". Глядишь, днями появятся
свежие авторы и у песен разинских
времен".

Сразу, как
"Калина красная" была принята
в Госкино, густо пошли просмотры. На
автора обрушилась лавина врачующих
и ранящих отзывов. Он успел ощутить
нарастающий зрительский интерес к
фильму разных слоев общества.

Можно бы о
многих просмотрах рассказать, но,
говоря о "Калине красной", мне
хочется закончить таким эпизодом.
Был вечер памяти Шукшина (в первый
год после смерти) в кинотеатре
"Уран" на Сретенке. Во
вступительном слове Лев Аннинский
высказал мысль, что Шукшин, сам
будучи полуинтеллигентом,
обрушился против интеллигенции. Из
зала раздался громкий одинокий
протест, что-то вроде того: "Сам
ты полуинтеллигент"! Аннинский,
прервавшись, попросил объявиться
кричавшего. Тот простодушно встал.
Часть зала и оратор потребовали
выдворить нарушителя из зала. Тут
же нашлись и исполнители. Вслед
изгоняемому кричали: "Пьянь!
Черносотенец!" Я сбоку бурчал
Аннинскому: "Не гоже изгонять
беззащитного противника".
Аннинский, без зачинного огня,
докончил свое слово (вскоре Лев
Аннинский стал главным
шукшиноведом, сопровождая своими
комментариями почти все вышедшие
после смерти книги Шукшина). Я после
Аннинского вылез к микрофону и, как
умел, вступился за "крикуна" и
"черносотенца", рассказав
житейский сюжет, который
развернулся на съемках "Калины
красной".

В Белозерске
кормились мы в единственном
ресторане, обычно стараясь успеть
до начала оглушения оркестром. На
пороге нас встречал хозяином
пожилой, крепкий швейцар в черном
казенном обмундировании с широкими
желтыми лампасами. Ему мы люто не
пришлись, и он приравнял
монгольские наши пиджаки к верхней
одежде. "Не пущу, идите в
гостиницу, переоденьтесь".
Умоляли принять куртки в
раздевалку. И вот Шукшин — в красной
"игровой" рубахе, я в водолазке
— как голые — за столом, ибо публика
за соседними столиками в плащах да
телогрейках (хоть и лето — север:
прохладно). Перед окончанием съемок
секретарь райкома устроил встречу
с Шукшиным, а потом ужин — в том же
ресторане. Перед входом Шукшин,
подмигнув мне, подался вперед.
Когда вошел секретарь, швейцар
заламывал руку Шукшину… Увидев
главное начальство, переменился,
вид угодлив… А вскоре после статьи
в "Правде" о "Калине
красной" Шукшин прочитал мне
письмо от швейцара — полковника в
отставке — из белозерского
ресторана. Он писал, что посмотрел
фильм и еще больше утвердился, что
не зря воспитывал его, боролся с
ним, и фильм его — о разбойнике, и
кому нужны такие фильмы. Красочно
изругав фильм, бывший военачальник
сообщал Шукшину, что он отправил
письма куда следует и надеется, что
будет управа на подобную стряпню.
"Что с нами происходит? Ведь он же
не глупый… мужик?" Не хватило сил
закрыть фильм швейцару. А вот
собравшимся на вечер памяти — его
почитателям(!) — без труда удалось
выдворить из зала инакомыслящего и
тут же навесить ярлык —
"черносотенец". "Калина
красная" вырывалась на экран без
рекламы особенно ярко в глубинках
России. На Украине, Урале, в
Кемерове ее запрещали, а всякий
запрет у нас — лучшая реклама.

Прокат
фильма расширился, картину
показывали по телевидению (только
через десять лет) по причине
приносимой прибыли кинопрокату.
Мне рассказывал работник проката
Казахстана: в городе Аркалык
заключенные строили кинотеатр
"Октябрь" и, чтобы успеть к
юбилею, поставили условие
начальству: показать в новом зале
строителям два раза подряд
"Калину красную". Обе стороны
слово сдержали. Какой же это был
просмотр! "Вот надо где было лица
снимать", — советовал мне
прокатчик. Шукшин этого уже не
узнал. В последний год Макарыч
становился не на шутку популярным.
Публичная слава его тронуть не
могла, а только отвлекала. Жилось
ему еще тяжелее. Перед Новым годом
он отдал мне "Летопись о ледовом
побоище" с иллюстрациями
Шмаринова, написав такие слова:
"Поздравляю с Новым 1974 годом.
Увидишь, какой это будет старый
Новый год".