Унесенному
— прощай?
Мир на
пороге третьего тысячелетия

Недавно в
итальянском городе Ферраре состоялась
международная конференция
писателей. В работе этого крупного
форума, собравшего многих
выдающихся художников слова,
принял участие и наш земляк,
почетный гражданин Иркутска
Валентин Распутин, награжденный,
кстати, два года назад за
неувядаемое мастерство совместной
российско-итальянской премией
"Москва — Пенне".

О чем же вели речь
собратья по перу из разных уголков
планеты, не очень часто
встречающиеся друг с другом? Об
образе мира на исходе второго
тысячелетия от Рождества Христова,
о том, что ждет человечество в
следующем, третьем, тысячелетии —
будут люди достойны высокого
замысла Всевышнего или впадут в
новые, еще более тяжкие грехи.

Огромный интерес у
всех вызвал доклад Валентина
Григорьевича, который мы публикуем
в сегодняшнем номере нашей газеты с
любезного согласия автора.

Образ
сегодняшнего мира — это крушение
всех надежд, которыми утешалось
человечество на протяжении своей
истории, которые вкладывало оно в
разные формы своей деятельности —
от практической до художественной
и от политической до моральной. Оно,
это крушение чаяний многих и многих
поколений, сейчас все четче
проступает на земле и в небе. Нам
удобно не знать, вступили ли мы уже
в пространство катастрофы или мы
близки к ней — у такого рода
пространств не бывает четких
границ. Но, думается, что
мистическое окончание одной книги
бытия и начало другой на перевале
тысячелетий может и здесь
послужить входными воротами. Нам
повезло: мы редкие избранники этого
великого события, когда солнце,
зайдя на западе за горизонт второго
тысячелетия, через несколько часов
взойдет на востоке в третьем, и мы
обновимся дыханием какой-то новой
жизни. Но мы не можем не чувствовать
и тревоги, даже страха: вдруг мы
окажемся избранниками для суда над
человеком за все, чему он попустил в
своих алчности, отступничестве и
неразборчивости? С кого-то ведь
спрашивать надо, а наше поколение
за последние полвека повинно в
самых тяжких преступлениях перед
землей и землянами. Достаточно
сказать, что за последние
тридцать-сорок лет изъятия из недр
планеты превзошли взятое дотоле с
первобытных времен. И когда же
спрашивать еще, как не в судные дни
начала нового счета?

Но образ
сегодняшнего мира — это еще и
отвернутый в сторону взгляд,
отвернутый трусливо и самодовольно
— то, что называется хорошей миной
при плохой игре, не желающий видеть
наступившей реальности.

Спрашивать
есть за что — за прогресс, который
окончательно перекошен на
материальный бок и представляет
собою накренившийся корабль,
загребающий бортом воду вдали от
берегов; за многочисленные
разрушения в обществе и на земле, за
попустительство порядку, который
перевернул суть и содержание
человеческой деятельности: из
главного сделал второстепенное и
наоборот, худшее поменял местами с
лучшим и низкое возвел на
пьедестал. Нет необходимости
приводить цифры: они приняли
астрономические размеры и потеряли
свою ценность. Нет необходимости
приводить и факты: они громоздятся
как египетские пирамиды, под
которыми покоятся благие намерения
людей прошлого. Мало кто
сомневался, что цивилизация в
теперешних формах зашла не туда и
делает не то, но говорить об этом до
сих пор принимается за
невоспитанность, за дурной тон и
потому не предпринимаются даже
попытки корректировки хода. С нас
же, деятелей культуры, спросится за
крушение культуры и
нравственности.

В России еще
десять лет назад это были
неотделимые понятия — культура,
литература и нравственность. Не без
исключений, конечно, но исключения
носили или робкий, или слабый, по
слабости таланта, характер. Мы были
в этом смысле отсталой культурой,
державшейся заповедей, с которыми
культура в старые времена выходила
за стены Церкви, то есть
становилась светской. Это
считалось у нас само собой
разумеющимся — быть учительным,
добротворным словом и звуком.
Коммунизм мог подправлять мораль
идеологией, но литература умела
обойти идеологию и выписать мораль
без искажений. Так было, по крайней
мере, в период позднего коммунизма,
когда в конце 60-х — начале 70-х годов
пришел в литературу я. Повторяю, мы
были отсталой, провинциальной
культурой, в сравнении с передовыми
ее образцами, стоявшими на
свободных от морали рубежах, — и уж
не знаю, говорю ли я это с иронией,
или всякая ирония в отношении этой
темы давно перешла в
утвердительность. Из своего далека
и глубока, из своей окраинности и
почвенности эти "свободные"
рубежи искусства представлялись
нам и соблазнительными, и
пугающими; с одной стороны,
запретный плод, как известно, слаще,
а с другой — нельзя же все-таки было
не видеть, что в ценностном ряду
духовной жизни происходят опасные
подмены.

После 91-го
года в считанные месяцы шестая
часть суши, бывшая Советским
Союзом, присоединилась к миру
"свободного" искусства,
сбросив с себя как ярмо цензуры, так
и моральные обязательства перед
обществом. Это было совсем недавно,
и в глазах все еще стоят картины
шумного ликования мастеров
искусства, получивших оперативный
простор для своего творчества.
Новая Россия и все постсоветское
пространство присоединились к
Западу, новая встреча на Эльбе
состоялась, и вместе мы наконец
сделались непобедимыми в давнем и
увлекательном противоречии
пуританской морали в образе
целомудрия и стыда. Как при всяком
неофитстве, культура России с
яростью и удалью, от лихого усердия
выскакивая сама из себя, бросилась
наверстывать все, что упустила она
за столетия своей законной
супружеской жизни с обществом, и
очень скоро превзошла своих
учителей.

В свое время
Джон Локк уверял, что бессмысленно
говорить о нравственных понятиях в
отношении к государству и его
политике. Прошло три столетия, и
десятки, сотни проповедников
утверждают, что столь же
бессмысленно говорить о
нравственности в отношении к
культуре. Культура, существовавшая
в двуединстве, — лучшее выражать
лучшим, нравственную красоту
красотой изобразительной,
отказавшись от словесных оснований
жизни, потеряла и свои совершенные
формы. Достоевский в знаменитой и,
казалось бы, загадочной формуле
"Красота мир спасет" не мог
иметь в виду ничего другого, как это
двуединство лучших побуждений
человека и лучших его
выговариваний, которые могли бы, в
свою очередь, вырабатывать в людях,
внимающих звукам искусства, новые
побудительные чистые всходы.
Литература прошлого века во всем
мире отличалась от современной тем,
что она искала спасение падшим,
предлагала им нравственное
воскресение, имела направленность
снизу вверх, от худшего к лучшему,
от греховного к очистительному. Лев
Толстой свой роман, в котором герой
следует на каторгу вслед за
совращенной им женщиной, так и
назвал — "Воскресение". Федор
Достоевский в "Преступлении и
наказании" в падшей женщине
сыскал удивительно доброе и нежное
сердце, полное самоотверженности и
нравственной любви к ближнему, и
поднял его, это мученическое
сердце, на особую и непогрешимую
высоту словами: "Сонечка, Сонечка
Мармеладова, вечная Сонечка, пока
мир стоит!" Нынешняя литература
по большей части имеет
горизонтальные, корыстные
поползновения: нет греха и нет
святости, нет добра и нет зла, а мир
превратился в рынок, где царствует
закон спроса. В этом мире
нравственным сделалось то, что
нравится большинству людей; исходя
из такого "рыночного"ценника,
литература оставила свою службу
доставлять эстетическое и духовное
наслаждение читателю и перешла к
возбуждению удовольствия
физического, телесного.
Нейтралитет между добром и злом не
мог продолжаться долго: зло платило
лучше и вело себя активней.

Преподобный
Антоний Великий, один из отцов
христианской церкви еще из IV века
разглядел: "Будет время, когда
скажут: ты безумствуешь, потому что
не хочешь принимать участие в общем
безумии. Но мы заставим тебя быть
как все". Великий Феллини в своей
"Исповеди" незадолго до
кончины признал, что кино участвует
в развращении нравов, но боится
протестовать — чтобы не показаться
непрогрессивным. Между
предсказанием Антония Великого и
признанием Феллини была дистанция
в шестнадцать веков, но самое
предсказание свершилось в очень
короткие сроки, примерно в те же 30-40
последних лет, когда были
хищнически выгребены
миллионолетние накопления
минеральных богатств, и будущее
оказалось перед фактом или
закрытия, или существования в
каких-то жалких формах.

В этот срок
ускорение жизни достигло огромных,
небывалых оборотов, пространство и
время ужались, полюса сместились, и
холодом повеяло там, где царило
тепло. Люди с благодатного Юга
побежали на Север, появилось
множество москитных религий,
охотящихся за человеческой душой,
накопление оружия превзошло все
разумные пределы, вода и пища
оказались отравленными и черная
быль "мирного" атома, как
начальная глава Апокалипсиса,
зазвучала над планетой. В эту же
пору в парламенты стали избираться
красотки из эротических журналов,
очаровательные принцессы,
запутавшиеся в добродетелях, в
едином восторженном порыве
обобществлялись разноплеменным
человечеством до святости
Богоматери, президенты, чтоб
заглушить парламентские
разбирательства их сексуальных
похождений, отдавали приказы
бомбить государства на другом краю
света. Мир сходил с ума, и человеку,
занятому рутинной, но и
занимательной жизнью, не было до
этого дела. Правда, в этот же срок
был создан Римский клуб под
председательством одного из лучших
джентльменов мира Аурелио Печчеи и
в составе честных ученых; они имели
мужество говорить правду о
подступающем будущем, ограбленном
и оскверненном. На недолгое время
их услышали, затаили дыхание от
испуга, как это было позднее и при
взрыве Чернобыля, но солнце
продолжало светить, продираясь
сквозь черноту туч, и бодрая
припрыжка вперед была
восстановлена.

Но в этот же
срок были явлены знаки нового и
загадочного сопротивления — словно
включился разумный механизм
предупреждения опасности,
действующий вне человека и вопреки
ему. Человек объявил техническую
революцию и получил в ответ войну в
виде крупномасштабных
технологических аварий, взрывами
накрывающих Землю то в одном ее
месте, то в другом. Технические
проекты изгоняют человека с мест
его обитания, лишают работы и, все
более совершенствуясь, полностью
подчиняют его себе, вмешиваются в
его разум и волю. Человек получил,
кроме того, войну против себя
природы, с которой обходился
воистину варварски. Небо и земля
восстали: в небе появились
обжигающие озоновые дыры, земля
отвечает разрушительными
землетрясениями на местах
социальных и межэтнических
потрясений, мечет засухи и
наводнения, тайфуны и обвалы, на
глазах происходит изменение
климата, грозя изменением
температурных зон и растоплением
вечных льдов. Сексуальная
революция, которую нельзя
объяснить благочестивым порывом
человечества, принесла сексуальную
войну в виде извращений,
импотенции, неспособности к
воспроизводству в некоторых
странах, а грознее всего — в образе
беспощадного мстителя под именем
СПИД. Число обреченных от СПИДа
сейчас около миллиона, и болезнь
эта продолжает разить со
100-процентным успехом. Переход к
очередной революции — к генной,
вмешательство в святая святых
человеческой природы, несомненно,
чреваты непредсказуемыми
последствиями, но, по обыкновению,
никого остановить не могут.

Деятельность
Римского клуба не могла иметь
значительного успеха не потому ,
что не хватало для этого усилий. Их
хватало. Это был единственно
серьезный и доказательный протест
лучших умов против всепожирающего
монстра цивилизации, против
практики убийственного и
неконтролируемого экономического
ускорения. Но всякая материальная
деятельность имеет нравственные
корни. Нравственное — изначальное
обоснование поступка. Наполеон мог
пускаться в безнравственные походы
и с легкостью расплачиваться, как
разменной монетой, сотнями тысяч
жизней, но в мире существовала
властная неопровержимость
морального примата, и Наполеон
возвращался к разбитому корыту. Так
было и позднее. "Позволено — не
позволено" — решалось моралью, а
ее радужными и легкокрылыми
волнами разносила по свету
культура. В конце 60-х годов, когда
впервые собрался Римский клуб, уже
многое из недозволенности перешло
в дозволенность, и культура
принялась сорить своими
нравственными обязанностями, но
еще с оглядкой — примут, не примут…
Лучшие художественные авторитеты и
властители сердец не собрались
тогда в организацию, подобную
Римскому клубу, и не предупредили о
последствиях развращения
искусства. Тогда, надо полагать,
было еще не поздно. Флирт искусства
со злом ни для кого не был тайной, но
почему-то считалось за дурной тон
замечать дурное. Это можно сравнить
с тем, как если бы в благородное
общество, собравшееся для сбора
пожертвований на святое дело, вдруг
затесался неведомо откуда
отвратительный тип, ведущий себя
развязно и не скрывающий, что он
намерен присвоить себе
пожертвования совсем для иного
дела. Все видят его, все про себя
возмущаются, но делают вид, что
ничего не происходит, глядят мимо
этого нахала и говорят о другом. Мы
почти беспрекословно сдали
культуру злу. Из грации, вечно
молодой и возвышенной,
соприкосновение с которой
облагораживало человека, культура
сделалась крикливой и развратной
особой, последняя утонченность
вкуса которой обратилась в
изящество греха. Великий
нравственный и эстетический запас,
заложенный в нее на протяжении
многих столетий, заложенный в том
числе и нами, она обращает сегодня в
яд и уже не церемонится ни с чем. У
нее до сих пор звучное и красивое
имя, ей продолжают доверять,
впускать в души и… отравляться.

И только
небольшими островками, сложенными
из элитарных пород, остается еще
искусство в малоповрежденном виде.
На них мы и предпочитаем проживать.
Предпочитая не думать о своей вине
в свершающемся в целом там, за
пределами наших мастерских,
неприятном преображении муз,
которым мы служим. И если бы
призвали нас на суд по закону
высшей и непререкаемой воли, нам
можно было бы предъявить обвинения
по следующим пунктам:

1. Уклонение
об обязанностей художника служить
гармонии жизни в ее неизвращенных и
ясных формах.

2.
Стяжательство наград и славы
посредством уступок пороку и
развлекательству, корыстное
сводничество, умышленное
вредительство таланта, этого дара
Всевышнего, не относящегося к
личной собственности.

3. Преступное
использование доверия паствы,
духовно окормляемой художником, в
целях разложения искусства и
общества. И так далее.

"Горе вам,
— это слова Христа из Евангелия от
Луки, — когда все люди будут
говорить о вас хорошо. Ибо так
поступали со лжепророками отцы
их".

Наступило
время, в которое, чтобы
противостоять злу, приходится
ступать на скорбный путь поношения
и отвержения. Другой путь — вместе с
духовной чернью, испускающей
восторженные и неосмысленные вопли
по дороге коронации Зла. Какую
дорогу в этих условиях избрать —
дело совести. А дело высшего и
справедливого порядка вещей,
который невозможно отрицать,
спрашивать с нас за этот выбор.

… Я не могу
делать оптимистических прогнозов
относительно будущего ни
литературы, ни культуры в целом. Все
будет зависеть от того, в каких
формах в ближайшее десятилетие
утвердится мир и способен ли он
предложить что-то иное взамен
обанкротившейся в пух и прах
цивилизации. Нравственности не
может быть никакой альтернативы,
как не может быть замены культуре, в
ритмах, звуках и словах которой
выговаривается красота. "Красота
мир спасет", — сказано
Достоевским в романе "Идиот", а
позднее в романе "Бесы" он
добавил: "Некрасивость убьет".
Мир, который пожелал бы встать на
иные основания, чем традиционно
стоял он до сих пор, ждет, быть
может, и приключенческая, но
незавидная судьба всех атмосфер,
где утеряна чистота.