"Имеет
силу национального пароля"

Два великих события на одной
неделе, два юбилея — 100-летие
Леонова и 200-летие Пушкина, которые
мало считать только литературными
датами.

Это даты
нашего национального торжества,
нашего до сих пор не спадавшего
духовного и культурного стояния, на
перекличке заслуг всех народов
звучания русского имени высоко.
Дважды на этой неделе вечности
придется склониться над Россией и,
вглядываясь, пронзая нашу
многострадальную землю своим
вниманием, подивиться ее
способности рожать величие в любую
погоду и кручину. И если последний
год последних веков оказывался у
нас неизменно удачливым на
"всеобъемлющие души", как
знать, не придется ли спустя век
праздновать 300-летие, 200-летие и
100-летие самых-самых первых и
славных, слава которых никогда не
закатится. По воспоминаниям, Л.М.
Леонов любил повторять: "Россия —
это такой пирог, что чем больше его
кусаешь, тем больше он
становится".

Один человек,
одно имя, но какое богатое и
обширное может быть прибавление
России, какая сразу является опора,
какое утешение! На исходе прошлого
века Россию уже оплакивали, чуткими
сердцами ощущалось приближение
трагических перемен. Затем войны,
одна, вторая и третья, две
революции, смятение, злоба,
самоистребление по идейным
соображениям, "ваше слово,
товарищ маузер" голод, холод,
изгнание русского духа. И нет уже ни
Чехова, ни Толстого, чтобы
заступиться, последние славные или
уходят в родные могилы, как Блок,
или уезжают в чужие земли, как
Бунин, Горький, Куприн, Алексей
Толстой, Шмелев… Какое уж тут
восполнение, какие надежды?!.
Казалось, литература надолго
обречена на прозябание, на мелкое и
натужное, даже и не течение, а
точение почвы отдельными каплями.
Какие уж тут упования на скорое
возвращение целого, духовно
полного, здорового Россией
человека!

Но
только-только наступило затишье,
все еще в руинах и ранах,
только-только в тревожном забытьи
сделала истерзанная наша земля
вздох, чтобы направить дыхание, и —
о, чудо! — этот человек явился! Тот
самый: цельный, духовно
неизуродованный, наполненный
вековечной Русью. Притом, явился не
из схоронки, не из укрытия, где
можно поберечь себя, а из самого
пекла — с фронта. Мало кто верил в
него, а он пришел и заявил: вот он,
я… И понимать это надо было так, что
вместе с ним началось возвращение
отвергнутой России.

Я имею в виду
под этим человеком не одного
Леонида Леонова, не только его, но
прежде всего его.

Накануне его
юбилея вышла книга воспоминаний о
Леонове и есть в ней письмо Ильи
Семеновича Остроухова, известного
художника и собирателя русской
художественной старины, писаное им,
должно быть, году в 22-м Шаляпину в
эмиграцию. Вот отрывок из письма
Остроухова:

"Несколько
месяцев назад объявился у нас
гениальный юноша (я взвешиваю
слова), имя ему — Леонов. Ему 22 года.
И он видел уже жизнь! Как там умеет
он ее в такие годы увидеть — диво
дивное! Одни говорят
"предвидение", другие —
"подсознание". Ну там
"пред" или "под", а дело в
том, что это диво дивное за год 16
таких шедевров натворило, что
только Бога славь да Русь-матушку!
Что же дальше-то оно наделает! —
пошли ему Бог здоровья!"

Леонид
Леонов при сотворении его
художником сразу и щедро был
вырублен из лучшего куска того
материала, из которого кроятся
немеренной силы мастера. Все в нем
было просторно, размашисто, могуче
и красиво — и письмо, и речь, и
взгляды, и суждения, и ум, и сердце, и
талант общения, и ненасытный
интерес к жизни и знаниям. Все было
неповторимо и вкусно. Есть
писатели, устроенные тесно, со
многими перегородками, как в
коммунальной квартире. Сегодня они
пишут под одного, способного
оказать влияние, завтра под
другого, сегодня проповедуют одни
взгляды, завтра — совсем
противоположные, и как бы не
украшали потом эти метания, называя
их этапами творчества,
несамостоятельность не спрячешь.
Леонов в литературе не квартировал
и уж тем более не попрошайничал, он
вступил в нее как законный
наследник богатого старинного
поместья от щедрот матушки русской
земли и отечественной культуры. В
нем сразу и по чертам, и по делам,
был узнаваем наследный человек.
После рассказов, которые вызвали
восторг и воодушевление не одного
Остроухова, в 25 лет написаны
"Барсуки", в 28 — "Вор".
Романы, в которых нет ничего
ученического, спотыкающегося, с
самого начала твердая рука
кудесника, дыхание и поступь
огромного мастера. Сам писал или
рукою его водила Высшая сила, имеет
только то значение и отличие, что к
самому, личностному, к индвидууму
озарением добавлялось самое,
ниспадающее электрической нитью из
источника света. А это и есть
отличие таланта рядового,
обыкновенного от необыкновенного.

В то время
русская земля еще не разучилась
рожать богатырей.

Подозрение,
пущенное против М. Шолохова, будто
заимствовал он в "Тихом Доне"
чужое перо, до сих пор держится на
той зыбкой почве или, лучше сказать,
на гнилой кочке, на которой никакое
серьезное доказательство
удержаться не в состоянии. "Не
может быть!" — все строится на
этом, других свидетельств нет. Не
может быть, чтобы в 23 года
беспородный автор захолустного
русского происхождения, не имеющий
европейского образования, сумел бы
подняться до высот творения,
которое он выдает за свое. А
"беспородный" Леонов со своими
ранними рассказами и романами!" А
"беспородный" Есенин,
мальчиком слагавший дивную лирику!
А "беспородный" Свиридов, в
юности сочинявший такие шедевры,
как "Пушкинский венок"! И так
далее.

Природа была,
и была она древнее и знатнее
старинного прославленного рода,
просиявшего в российской истории.
Великорусская природа. Не станем
сейчас считать за нею подвиги, это
заняло бы слишком много времени,
напомним только, что две культуры,
народная и дворянская, как принято
их называть, составляли единое
дерево, которому полагается для
цветения иметь и корни, и крону. Они
могли существовать лишь вместе.
Корневая культура питала верхнюю
солями отеческой почвы, верхняя,
роняя листья и отзревшие плоды,
давала корм корням. Ни Пушкин и
Лермонтов, ни Толстой и Тургенев, ни
Бунин и Чехов, ни Достоевский и
Тютчев — никто из них не сумел бы
занять свое почетное место в
мировом искусстве и вечности, если
бы не отросли они от народного
корневища.

Одни и те же
руки творили вырубку русской
культуры: обрезав вершки,
потянулись к корешкам, когда они
дали новые и мощные побеги.

Вот нам,
можно не сомневаться, и подтекст
"Русского леса", книги мудрой и
доброй, многоплановой и
многоструйной, тревожной и
целительной, своего рода охранной
грамоты русской жизни. После нее
Леонов по праву встал рядом с
Тургеневым и Толстым. Усекнования
не получилось. "Русский лес — это
русские люди", — считал и сам
Леонид Максимович, и в этом,
слишком, казалось бы простом
уподоблении так много верного — от
нашей сращенности с родной
природой, матерью-природой, говорим
мы, давшей нам особые и душу, и веру,
и психологию, и характер, от
излишней, какой-то древней,
эндемичной доверчивости, от
которой много страдали и страдаем
мы, — от всего этого, произросшего в
нас за века, и до вырубок нас как
народа то от завоевателей, то от
властителей, то от грацианских,
ведущих себя в России как на
лесосеке. Но одновременно это
уподобление говорит о нашей
отличительной цепкости,
закрепленности в почве: русский
человек может сломаться на выросте,
но из земли его не вывернуть. И
живем мы столь же настоящим, сколь и
отшедшим; когда взялись
выдавливать из нас историческую
память, укороченным оказался и наш
взгляд в будущее, обернувшийся
теперешними бедствиями.

Точно с
горечью и любовью сказал Леонид
Максимович в статье "Раздумья у
старого камня": "Для меня на
сельском погосте ромашкой да
погремком заросшая могильная плита
приобретает вещественную силу
национального пароля". Любовь и
нежность в наших глазах, когда мы
опускаем их к земле, и горечь, когда
смотрим перед собой и пытаемся
различить за своими
обезображенными тайгами контуры
Родины. Но не усомнимся держаться
за нее, за землю, давно сказано:
держись за землю, трава обманет.

Русский
человек должен быть откровенно
русским. В этом его спасение.
Уходящий век оказался для нас
неимоверно тяжелым, вызвавшим и
нравственные, и физические, и
психические потери. Сначала нас
пытались лишить души, затем памяти,
самого русского имени, теперь — и
нажитого предками достояния. Тем
паче не сгибаться, не таиться, не
убирать глаз, гордиться своим
происхождением, отстаивать свое
без всяких оговорок. Нет сомнения,
что это требование к себе было
одним из главных, если не самым
главным, с чем прошел Леонид Леонов
всю жизнь и что помогало ему
оставаться честным человеком и
художником. И это был не принцип, не
волевое решение, не некое нарочитое
украшение достоинства, а образ
жизни, органическое поведение
национально здорового человека.
"Я есмь русский" — пусть эта
гордость будет первой и самой
ценной наградой, отпущенной
природой, которая каждому имени
вручила свои индивидуальные черты
не для того, чтобы вытеребливать их
как перья у пойманной птицы. На
склоненную голову хозяин всегда
найдется.

Литературная
судьба, щедрая к Леонову и до
несправедливости суровая, имела
обыкновение выдерживать на
сверхпрочность каждую его работу.
Все, написанное Леоновым,
напечатано и почти все с
опозданиями, с большими перерывами,
с замедлением. Выходило и
запрещалось, успевали прочесть
немногие. Запрещался "Вор",
пьесы "Унтиловск",
"Метель", "Золотая
карета", притом на десятилетия,
грустная и глубокая, так
необходимая в то время статья о
беспамятстве "Раздумья у старого
камня", стоном вырвавшаяся в год
учреждения ВООПИКа в 1966-м, вышла в
свет только через пятнадцать лет,
над "Русским лесом" гремели
такие грозы, что чудом казалось, как
роман уцелел да еще и был отмечен
высшей литературной премией.

Книги
запрещались и задерживались, а
известность автора как бы и не
страдала от этого. Известность
становилась все прочней и шире,
волшебным образом она несла в себе
не только печатавшееся, но и
оборванное, но и не дошедшее до
печатного станка. Это, видимо,
свойство таланта неотменимого.
Какая-то сила неуклонно и экономно
поднимала и вела писателя, внушая
ему расчетливость богатыря,
которому предстоит сражаться не с
одной, а с 33-мя головами
Змея-Горыныча. Считается, что
Леонова от репрессий спасло
заступничество Горького,
обронившего в присутствии Сталина,
что Леонов имеет право говорить от
имени советской литературы. Слова
эти известны, но они были лишь
признанием того факта, очевидного
как для Горького, так и для Сталина,
что талант писателя поднялся уже
выше отметки, до которой могла
твориться расправа. И талант имел к
тому же национальное звучание,
самотеком разошедшееся по всей
России и ставшее частью ее духа. Это
тоже имело значение. Для Берии не
имело, а для Сталина — да. Эта же
высота во мнении народном, я думаю,
спасла жизнь и Шолохову.

Но было ведь
в задержке книг и еще одно. Об этом
уместно напомнить после
десятилетия, даже больше, в которое
поверхность литературы заполнили
злые стенания неудачников, прежде
не вышедших в известность. Имена их
наперебой лезли в уши и надували
себе славу тем, что их не печатали.
И, конечно, этот хор составляли люди
не из ряда Булгакова и Платонова.
Гомон обиженных гремел на весь мир,
и мир произносил их имена со
звучностью выстрелов, направленных
в сторону России. Выходило, что без
них и литературы у нас не было —
кроме заказной. А их
"самых-самых" боялись
печатать. Напечатали наконец, когда
появилась свобода безразборчиво
печатать все, — ну и что? Лучше бы не
печатали. Было, как говорят остряки,
отсутствие присутствия, стало —
присутствие отсутствия. Больше
никакой разницы. Пустотой
наигрывать — пустота и будет.

Кроме
цензурных запретов, не однажды
испытанных Леонидом Максимовичем,
было, как я заикнулся, и другое,
совсем редкое для нашего
брата-писателя, так много говорящее
о Леонове, знающем себе цену.
Повесть "Евгения Иванова",
дивная по языку, трепетная, нежная
по настроению, без оговорок шедевр,
тридцать лет пролежала в столе и
отнюдь не по цензурным мотивам. Шли,
по крайней мере, по цензурным в
последнюю очередь. Жалко было
отдавать. Так это по-нашему!
Получилось на славу, автор не мог
этого не знать, вошла в сердце и
душу, стала частью жизни личной,
укромной — и на публику, на вынос!
Никакие пряники не прельстят. Хоть
одно дитя задержать в том
прелестном возрасте, когда, не
огрубев на стороне, оно способно не
измождиться в целительной ласке и
любви.

Так и с
"Пирамидой" было — не отпускал
от себя десятилетия, писал и
переписывал, кроил и перекраивал,
продлевая ею свою жизнь. А
напечатал — и себя отпустил с
последними вздохами о России.

Достойное
завершение жизни великого
человека, потрудившегося вволюшку.
Полное завершение, ничего на
завтра.

Завтра —
только бессмертие. Весь XX век без
малого пронес Леонид Максимович в
себе и засвидетельствовал о нем и о
России честно и талантливо, своим
вкладом чести и любви, быть может,
перетянув ту чашу, на которой
устроено зло. Это было так
необходимо — несмотря ни на что
перетянуть, чтобы оставалась
надежда.