Древо
жизни

Если подсчитать все
годы, отданные Миловзоровыми
здравоохранению Иркутска,
получится ровно 235 лет. На всех
книгах личной, с любовным тщанием
подобранной библиотеки, стоит
экслибрис: герб Томска, герб
Иркутска, а между ними медицинская
эмблема. Символику обдумывали
долго, очень серьезно, пытаясь
наперед просчитать миг, когда тем
из них, кто останется в живых,
придется противостоять не только
стариковской слабости (уж они-то,
врачи, на этот счет иллюзий никаких
не питали), но и забвению,
убивающему людскую память.
Размышляли над этим. долгими,
счастливыми вечерами, когда они все
еще были вместе: отец Антонин
Евгеньевич, мама Ольга Георгиевна,
четверо их детей. Самый старший —
Георгий, если по-домашнему, то
просто Юра; три сестры — Ирина,
Ольга и Светлана. Одна за другой
принимались, но тут же отвергались
идеи: ни один замысел не отражал
так, как им бы хотелось, с образной
лаконичностью их общую судьбу.
Наконец, остановились на этом:
Томск — город, куда ушли корни;
Иркутск — место на сибирской земле,
где щедро разрослась крона;
медицинская эмблема — смысл
существования семейного древа.

Возраст
дерева по-разному определяется.
Проще всего — по числу колец на
срезе ствола, но это если дерево уже
погибло. Если же живет, к примеру,
как сибирская сосна, то по ярусу
ветвей. Просто считают, сколько их
снесено и сколько продолжает
держаться. Там, на самой верхотуре,
где укрыться уже не за кого. Это
сравнение — в самый раз к моему
рассказу. Так уж сталось: из
четверых детей Антонина
Евгеньевича и Ольги Георгиевны
один на один с сегодняшним днем
остались лишь Ирина Антониновна и
Ольга Антониновна. Обе более, чем
пожилые, слабые здоровьем, но
сильные волей.

— Что вы! —
воскликнула по телефону Ольга
Антониновна, услышав мое
предложение встретиться в любом
удобном для них месте. — Мы ведь не
выходим из дому, так что вы уж к нам,
пожалуйста.

И вот мы
сидим за круглым столом. На нем
фотографии. Сестры перебирают их
вразброс, и рассказ о прожитом и
пережитом течет вольно, то забегая
в сегодняшний день, то возращаясь
куда-то очень далеко назад, к самому
истоку, то петляя между важными для
них датами: поначалу сдается, будто
вехи земного пути всех
Миловзоровых вот-вот сложатся
причудливой мозаикой. Но
постепенно начинаешь улавливать за
кажущейся случайностью совпадений
в их судьбах железную логику,
продиктованную временем. Ну вот
хотя бы одно из них. Антонин
Евгеньевич Миловзоров и сын его,
Георгий Антонинович — оба были
военврачами. Две самые тяжкие
трагедии нашей истории определили
профессиональный профиль их.
Старшего Миловзорова подхватил,
втянул в себя вихрь гражданской
войны. Его, студента медицинского
факультета Томского университета,
мобилизовали в армию адмирала
Колчака — тогда всех
студентов-медиков подчистую
забирали. Бежал, его искали как
изменника белого движения, но он
предпочел службу в Красной Армии. И
это был окончательный выбор. Прошли
годы, Антонин Евгеньевич вышел на
гражданку, но на всю жизнь так и
остался солдатской косточкой.
Георгий же Антонинович надел
солдатскую гимнастерку летом сорок
первого года, едва сдав последний
госэкзамен в Иркутском
мединституте. Мечтал о хирургии, но
ушел простым пехотинцем. Зато после
победы над Японией вернулся в
Иркутск опытным армейским
хирургом. Да таким и остался даже
после того, как возраст позволил
снять полковничьи погоны.

Или другое.
Уже демобилизовавшись и прочно
осев с семьей в нашем городе,
Антонин Евгеньевич некоторое время
был главным врачом Кузнецовской
больницы. Он вообще в историю
иркутской медицины вошел как один
из умнейших организаторов
практического здравоохранения, и
каждый его шаг на этом поприще был
осознанным, на сто рядов
выверенным, а потому и оправданным.
Ну так вот именно он,
Миловзоров-старший выделил в
отдельное лечебное учреждение
психиатрическое отделение
"кузнецовки". Откуда было ему
знать, даже предчувствовать, что
через годы Иркутскую клиническую
психиатрическую больницу
возглавит его младшая дочь,
Светлана, и будет она удивительно
прозорливым главным врачом очень
специфического лечебного
учреждения. Когда в 1985 году именно в
Иркутске был проведен первый съезд
психиатров Советского Союза,
многие ее коллеги из других городов
удивлялись: как это женщина может
более двадцати лет оставаться на
этой крайне тяжелой и тяжкой
должности. Но Светлана Антониновна
именно была, а не прозябала, не
тянула лямку главврача. Мы долго с
Ольгой Антониновной и Ириной
Антониновной искали подходящее
фото Светланы для иллюстрации.
Нашли с трудом, ее фотографий
оказалось немного. Не любила славу,
не искала ее. В том же, 85-м году, к
пятидесятилетию Иркутской
психиатрической больницы был издан
буклет, даже в нем фотографии ее не
оказалось. Но зато в этом буклете
есть развернутая фотопанорама
корпусов больницы, поднявшихся в
микрорайоне Юбилейном, благодаря
ее энергии, воле и глубокому
состраданию к пациентам. По сути, и
сегодня этот комплекс является на
востоке страны одним из немногих
типовых психиатрических больниц.
Но даже важнее было другое. Именно
Светлана Антониновна, что
называется открыла двери
психиатрической лечебницы,
стремясь облегчить больным их
страдания: при ней люди, психически
недомогающие, работали в цехах
Иркутских заводов; при ней были в
психиатрической больнице кружки
художественной лепки, музыки,
живописи, помогающие человеческим
душам побеждать свои страдания. Да,
не очень-то много осталось ее
фотографий, но в скольких же семьях
имя ее произносят с благодарностью
по сей день!

В Иркутский
мединститут все четверо поступили
"гуськом". Георгий — в 36-м,
Ирина — в 37-м, Ольга — в 41-м, Светлана
— в 46-м. Получается, что отец,
Антонин Евгеньевич, торил им путь,
но не было здесь никакого насилия
над волей детей.

— А как иначе?
— удивляются и Ольга Антониновна и
Ирина Антониновна. — Ведь и мама
наша, пусть не успевшая закончить
медицинский факультет вместе с
отцом, но всегда была Антонину
Евгеньевичу все понимающим другом,
не только женой. И в семье нашей все
разговоры только о больных, о
лечении — да мы просто не могли себе
представить иной профессии.

Давно
доказано: врачевание — не просто
специальность. Это — призвание, зов
сердца, откликающегося на чужую
боль. Чужую, но для настоящего врача
никогда не чуждую. Они, все четверо,
пошли в медицине своими дорогами.
Георгий — хирург, Ирина — терапевт,
Ольга — гигиенист, Светлана —
психиатр. В Иркутском мединституте
у них были разные учителя. Георгий
преклонялся перед Василием
Герасимовичем Щипачевым; Ирину еще
студенткой приметил, потом
пригласил к себе в факультетскую
клинику терапии профессор Николай
Захарович Мочалин; Ольга
поднималась под опекой заведующего
кафедрой гигиены труда Петра
Васильевна Опарина. Ну а в Светлане
угадал незаурядный дар профессор
Игорь Степанович Сумбаев, кстати,
именно ей оставивший бесценные для
практикующего врача тетради своих
наблюдений. Будто благословил,
уверовал в ее преданность этой
трудной медицинской специальности.

Я обдуманно
называю эти имена — именно они, так
давно ушедшие от нас ученые-медики,
заложили традиции гуманной и
честной медицинской практики в
Приангарье, те чистые принципы
врачевания, на которых выросли брат
и сестры Миловзоровы, которые даже
сейчас, в пору диктата рубля над
честью, все еще остаются живы.

Ирина
Антониновна совершенно
сознательно отказалась от научной
карьеры. Пожалуй, то был один из
немногих случаев, когда кто-либо из
детей не последовал совету отца:

— Я наблюдала
за многими своими сверстниками, кто
стремился к ученым званиям, и
убеждалась, что на пользу практике
это никак не идет.

С Ириной
Антониновной можно спорить, но
таков был ее выбор. Всем званиям на
свете она предпочла это: один из
лучших терапевтов Иркутска. Значит
вот что: любой неясный случай ("а
медицина, — любит повторять она, —
таинственное искусство отгадок")
— и тут же всплывало ее имя: Ирина
Антониновна Миловзорова. Казалось
бы, пугающий прогноз — ее имя, как
надежда; упавший духом больной —
прием у нее, как тропка в спасению.
Она никогда не делила своих
пациентов по социальному статусу.
Вытянув из бездны известного
геолога Михаила Михайловича
Одинцова, первооткрывателя
якутских алмазов, она вслед за ним
останавливалась у койки никому не
известного человека и отдавала ему
свои знания, интуицию, опыт — тоже
сполна.

Для людей
старшего поколения Ирина
Антониновна по сей день остается
лучшим терапевтом Иркутска. С
трудом передвигающаяся после
перенесенного инсульта, неясно
произносящая слова, она помогает
всем, кто помнит ее имя, кто
нуждается в ее совете.

Видимо,
уловив мое удивление, Ольга
Антониновна (Ирина называет ее до
сих пор Лялечкой, как было принято в
их семье всегда) спешит объяснить:

— Мы с
сестрой нашли выход. Звонят по
телефону, рассказывают о
недомогании, я — будто бы
переводчик. Ирине передаю, что
услышала, потом на тот конец
провода — ее совет.

И получается,
знаете ли…

А у самих с
бытом так трудно. Однажды кто-то из
оставшихся очень немногочисленных
друзей решил их побаловать — принес
огромный арбуз. На пол в коридоре
положил, чтобы ниоткуда не
скатился. А того не подумал, как же
им, очень стареньким, постоянно
недомогающим, поднять с пола эту
громадину. Так он и лежал у входной
двери, пока обслуживающий их
социальный работник не пришел и не
помог.

Но при всем
при этом какое мужество, какое
достоинство в поединке с
житейскими невзгодами. Впрочем, это
их, семейное, наследственное.
Георгий Антонинович после
демобилизации работал в Иркутском
военном госпитале. Страдал
катарактой. Ольга Антониновна
говорит: "черной катарактой" —
неизлечимой. Он видел все хуже и
хуже, но не мог представить себя вне
операционной. И придумал: брал
переносной рентгеновский аппарат,
смотрел на экран — и оперировал.
Отлично оперировал. Никто долго не
догадывался, в том числе и сестры, и
отец, и тогда еще живая мама, какому
риску подвергал себя Георгий. Никто
так до конца и не узнал, сколько
часов, дней, месяцев провел он под
облучением. И умер не от слепоты —
от белокровия.

Жертвенность?
Упрямство? Легкомыслие? Но если
строгое достоинство? Свойство
характера истинно интеллигентного,
не позволяющее опускаться до
жалости к себе, тем более — до
самолюбования? Да, Миловзоровы —
семья сибирских интеллигентов. Их
предки не врачи, они — учителя. Но у
врачевания и у просветительства
есть очень важное общее свойство:
необходимость осознанной,
искренней самоотдачи. Вот мама
Антонина Евгеньевича Миловзорова —
Евфалия Павловна Дмитриева, по мужу
— Миловзорова. Помимо всего прочего
"заведовала" богадельней в
Томске. У нее было четверо своих
детей, но когда одна из
призреваемых — несчастная,
опустившаяся женщина попросила ее:
"Возьми к себе моего сынка,
больше никому не доверю", она без
лишних слов приняла малыша в семью.
И подняла, и воспитала, и мало кто из
посторонних знал обо всем об этом,
ибо так она, Евфалия Павловна,
понимала свой долг.

В квартире
Миловзоровых, в комнате, до сих пор
считающейся отцовской, висит ее
портрет работы Антонина
Евгеньевича. Он вообще хорошо
рисовал, и в семейном альбоме
помимо фотографий осталось много
его рисунков. Но этот портрет своей
матери Антонин Евгеньевич рисовал
с особым чувством, вкладывая в него
всю свою любовь, свое преклонение
перед матерью. Особенно поражают
глаза на портрете — постоянно
ловишь на себе их взгляд.

И брат, и три
сестры знали своих стариков вживе,
наследуя их честность, если хотите,
то и волю. Не имея ее, как бы могла
средняя из сестер, Ольга
Антониновна, Лялечка,
врач-гигиенист, мотаясь по области,
отстаивать интересы людей, ратуя за
нормальные условия их труда? Не
перечесть конфликтов с большими ли,
с маленькими начальниками, из
которых она выходила победителем.
Защитив диссертацию, руководя
кафедрой в Иркутском медицинском
институте, она оставалась все той
же — неуемной, отчаянной, мудрой.
Такой, как сейчас, когда
обстоятельства складываются не в
ее пользу, не в пользу ее старшей
сестры Ирины — этих двух уцелевших
веточек большого древа. Им
противостоит все: возраст, хворобы
и самое страшное — одиночество.

Осталось
совсем немного людей, готовых
взламывать стену отчуждения,
которой внешний мир спешит
отгородиться от них, живущих с нами
в одном времени. Незадолго до
своего ухода самая младшая из
сестер, Светлана Антониновна,
написала в своем дневнике:
"Телефон молчит сутками, двери
сутками не открываются". Многие
испытали или испытывают на себе
такое отчуждение. В упорном,
враждебном молчании — самая
жестокая несправедливость жизни.
Не принимать на душу обиду очень
трудно. Тем более, если вам, как всем
Миловзоровым, раньше сопутствовала
вполне заслуженная, звонкая
известность.

В 1983 году
Миловзоровых, брата и трех сестер,
прилюдно чествовали во Дворце
профсоюзов как известную в
Иркутске врачебную династию. Перед
переполненным залом, словно на
экране времени проходила история
одной семьи. Вот Антонин Евгеньевич
Миловзоров в первый же год Великой
Отечественной организует
несколько эвакогоспиталей; вот его
сын, Георгий, не в силах расстаться
с профессией, уже выйдя в отставку,
продолжает оперировать в институте
ортопедии и травматологии; вот
старшая его дочь Ирина учит идущих
ей вслед врачей в железнодорожной
больнице; вот средняя, Ольга, сразу
после мединститута, молоденькая, не
закаленная еще в житейских
передрягах, идет работать в
Иркутскую городскую санитарную
инспекцию, и одна из первых ее побед
— налаженная вентиляция на швейной
фабрике, где работают, естественно,
одни женщины. Наконец, вот младшая,
Светлана, загруженная по горло, но
нашедшая время воскресить имя
самого первого в Иркутске
врача-психиатра Владимира
Аполлоновича Брянцева, считала —
достойные люди не должны уходить в
безвестность.

Всего-то
шестнадцать лет прошло с того дня.
Неужто такой короткий срок отведен
памяти, словно проваливающейся в
черный омут? В 1980 году решением
Иркутского облисполкома создан
фонд Миловзоровых в областном
архиве — туда ушли документы,
связанные с жизнью их бабушек и
дедов, отца, Антонина Евгеньевича.
Но вот огромное рукописное
наследство осталось после Светланы
Антониновны: при жизни успела все
записи привести в порядок,
разложить по папкам. И лежат эти
бессетные папки горой на диване в
маленькой гостиной; сложены в
мешок, ютящийся на крытом балконе.
Ни в областном архиве, ни в
Иркутском городском музее, ни в
краеведческом места для них пока не
нашлось. На глазах Ольги и Ирины
истаивает это дар. Однажды пришла к
ним в дом молодая женщина,
назвалась сотрудницей областного
архива, взяла семнадцать тетрадей
Светланы и ушла. С концом. Ни в
архиве тетрадей не оказалось, ни
имени ее сестры не запомнили. Вот
так пропали из семейного альбома их
любимые фотографии, взятые на этот
раз кем-то из моих коллег для
публикации, но не появившиеся ни в
одной газете и не возвращенные им.

— Что будет
со всем этим, кому это понадобится
после нас? — такая боль гложет их
сердца. А должна была бы надрывать и
наши. Ибо нет горше потери, нежели
утрата нравственного опыта уже
отшумевших, но светлых и честных
жизней. И чем безрассуднее наше
расточительство, тем жестче,
примитивнее становится наше
существование. Светлана
Антониновна уходила тяжело.
Последний ее день пал на одну из
мартовских суббот нынешнего года.
Участкового врача не было, вызвали
"просто дежурного". Пришла
явно чем-то раздраженная, мельком
взглянувшая на постель, где уже
почти без пульса лежала их младшая
сестра. "Она у вас просто спит",
— сказала докторица, с трудом
заставившая себя подойти ближе. Они
забыть не могут этот визит своей
"коллеги". И с этой занозой
живут. Но каждое утро, просыпаясь,
подходят к окну, из которого виден
их двор, изуродованный ради
новостройки вырубкой небольшого
зеленого уголка. Остался один
тополь, их любимец, высоченный, по
возрасту намного старше сестер.
Убеждаются, что с ним пока ничего не
стряслось, и с тем начинают новый
свой день…