"Приют,
сияньем муз одетый"

Все здесь
прежнее, пушкинское: и "двух озер
лазурные равнины", и Сороть тех
же плоских берегах, и дом его "в
глуши лесов сосновых", и небо.
Тогда, при нем, "пестрели и цвели
луга и нивы золотые. Мелькали села;
здесь и там стада бродили по
лугам", как и сегодня бродят. В
аллее Керн роняют листья вековые
липы. Тропинка от крыльца поэта
ведет "под липовые своды, на скат
тригорского холма", в имение его
друзей, где он бывал едва ль не
каждый день. "Тригорским
замком" назвал в шутку Пушкин
гостеприимный дом своих соседей
Осиповых — Вульф. Приземистый,
одноэтажный, деревянный дом не имел
ни малейшего сходства с экзотикой
средневековья. Не походил он и на
обычные помещичьи усадебные дома.
"Это был не то сарай, не то манеж,
— оба конца которого украшали
незатейливые фронтоны, — писал
пушкинист М.И. Семевский,
посетивший в свое время Тригорское.
— Дело в том, что эта постройка
никогда не предназначалась под
обиталище владелиц и владельцев
Тригорского; здесь… помещалась
парусиновая фабрика, но в 1820-х годах
тогдашняя владельца Тригорского
задумала перестроить обветшавший
дом свой и временно перебралась в
этот "манеж"… да так в нем и
осталась".

Дом умело
вела энергичная, умная, властная
Прасковья Александровна Осипова.
Она, кстати, доводилась далекой
родней Ганнибалам, а значит, и
Пушкину. Дочь состоятельного и
деятельного помещика А.Д.
Вындомского, дружившего в свое
время со знаменитым просветителем
Н.И. Новиковым, была главой большой,
дружной, на редкость счастливой
семьи.

Из всех
обитателей "тригорского
замка" Прасковья Александровна
больше других могла претендовать
на роль одного из прототипов романа
"Евгений Онегин". Совсем как
бригадирша Ларина, она

Племянница
Осиповой Анна Петровна Керн
поздней так вспоминала о царившей
когда-то семейной идиллии: "Это
была замечательная пара, — писала
она, — муж нянчился с детьми, варил в
шлафроке (домашнем халате) варенье,
а жена гоняла на корде лошадей или
читала "Римскую историю".

В отличие от
многих провинциальных помещиков
Осипова была основательно
образована, знала языки, серьезно
интересовалась не только русской,
но и французской и немецкой
литературами, увлекалась историей,
во многих случаях способна была
заменить и не раз заменяла детям
учителей. Познакомившись через
Пушкина с Жуковским, Плетневым и
Вяземским, вела с ними переписку. В
доме была превосходная библиотека
на нескольких языках, в которой
"михайловский узник" находил
для себя немало интересного.

К Пушкину
Прасковья Александровна
относилась по-матерински тепло,
тревожилась за него, стремилась
помочь, чем могла, не раз выручала в
сложных житейских обстоятельствах.
Когда у ссыльного поэта отношения с
отцом осложнились настолько, что он
направляет письмо губернатору с
просьбой, чтобы тот ходатайствовал
перед императором о переводе его —
Пушкина в одну из своих крепостей,
она, исчерпав все возможные
средства успокоить вспыльчивого
поэта, обращается за содействием к
Жуковскому, сообщает ему, в каком
сложном положении оказался молодой
человек, "который, увлеченный
сильным воображением, часто…
действует прежде, а обдумывает
после… Не дайте погибнуть сему
молодому, но право, хорошему
любимцу муз, — умоляет она
добрейшего Василия Андреевича, —
помогите ему там, где вы, а я,
пользуясь несколько его дружбой и
доверительностью, постараюсь если
не угасить вулкан, то, по крайней
мере, направить путь лавы безвредно
для него". И смогла это сделать.

Ей
принадлежат удивительные строки,
характеризующие ее отношение к
Пушкину: "Будь у меня лист бумаги
величиной с небо, а чернил столько
сколько воды в море, этого все же не
хватило бы, чтобы выразить всю мою
дружбу к вам". Как никто умел
Пушкин ценить эту дружбу и
преданность. Отвечал столь же
страстной сердечностью. Он
посвящает Прасковье Александровне
несколько стихотворений, в том
числе "Подражание Корану". Ей
первой из своих друзей дарит только
что вышедшую отдельным изданием
первую главу "Евгения
Онегина".

В годы ссылки
в Михайловское, да и позже, когда он
сюда приезжал, сложился у Пушкина
размеренный, устойчивый ритм
повседневности: утрами увлеченная
работа, а после обеда — прогулки в
седле или пешком с почти
непременным посещением
Тригорского. Для юных обительниц
"замка", проводивших в деревне
большую часть жизни, соседство
столичного поэта было щедрым
подарком судьбы. Здесь его с
нетерпением ждали и были
несказанно рады. И он был спокоен и
счастлив в кругу этой семьи.

"Каждый
день, часу в третьем пополудни, —
вспоминала спустя многие годы
Мария Ивановна Осипова, — Пушкин
являлся к нам из своего
Михайловского. Приезжал он
обыкновенно верхом на прекрасном
аргамаке, а то было приволочится на
крестьянской лощаденке. Бывало, все
сестры мои, да и я, тогда еще
подросточек, выйдем к нему
навстречу… Приходил, бывало, и
пешком, подберется к дому иногда
совсем незаметно, если летом, окна
были раскрыты, он шасть — и влезет в
окно… он, кажется во все
перелазил… Ну, пришел Пушкин — все
пошло вверх дном: смех, шутки, говор
так и раздаются по комнатам".

Анна Керн,
наблюдавшая Пушкина в кругу своих
родственников, вспоминала об
импульсивной переменчивости его
характера. Он был очень неровен в
обращении, — вспоминала она, — то
шумно весел, то грустен, то робок, то
дерзок, то нескончаемо любезен, то
томительно скучен, — и нельзя было
угадать, в каком он будет
расположении духа через минуту".
В добром расположении его видели
остроумным, шутливым, подвижным. Он
сочинял экспромты, играл с младшими
в прятки, сам при этом становился
ребенком, устраивал забавные
розыгрыши. Когда настроение
менялось, бывал грустен, молчалив,
даже хмур.

В имение
друзей его влекло не только
приятное общество с каждым годом
взрослевших девиц, но сама
атмосфера, казалось, беспечного
дома. В десяти его комнатах
"искрилась и пенилась"
какая-то, право, лучезарная жизнь.
"Праздный шум, говор, смех
гремели здесь круглый день, и все
маленькие интриги, вся борьба
молодых страстей кипели без
устали", — писал первый биограф
поэта П.В. Анненков.

Усталым
приходил сюда одинокий
"михайловский узник". Отвлекал
от трудов и раздумий, отдыхал тут
душой и "приводил в движенье весь
этот мир". Легендарный директор
музея-заповедника С.С. Гейченко
говорит о двух Пушкиных". "В
Михайловском это человек, гонимый
судьбой, поэт-пророк… В Тригорском
Пушкин просто отлично добрый
человек, балагур и весельчак,
забавник и ухажер. Здесь все и
всегда было радостно". Обитатели
"замка" влюблялись в поэта. Да
и как было не влюбиться в Пушкина?
Дружбе это ничуть не мешало.
Известно, что с обеими сестрами
Анной и Евпраксией (Зизи) Вульф, с
падчерицей Александрой (Алиной)
Осиповой, с племянницей Осиповой
Анной Керн у поэта в разное время
были в той или иной степени
"романические отношения".
"Женщинам Пушкин нравился, —
вспоминал брат поэта Лев Сергеевич.
— Он был с ними необыкновенно
увлекателен".

В тригорском
парке — "приюте, сияньем муз
одетом" — мало что изменилось с
тех пор. Просторный, солнечный,
почти полностью лиственный парк
заложен в "галантном"
восемнадцатом веке по правилам
садово-паркового искусства того
времени. В нем много тогдашних
"затей": беседок, природных
"танцевальных залов" под
кронами дубов и лип, мостов
"поцелуев и вздохов". Все, как
было при Пушкине. И, как при нем,
четвертый век шумит корявыми
ветвями "дуб уединенный".

Одна из
тропинок ведет из дома на скат
холма над Соротью. Отсюда
открывается изумительный вид на
окрестный, насыщенный светом
холмистый простор. Отсюда, с
площадки под дубами и липами, много
глаз устремлялось на дорогу в
Михайловское, — писал П.В. Анненков.
— И много сердец билось трепетно,
когда по ней, огибая извивы Сороти,
показывался Пушкин или пешком в
шляпе с большими полями и с толстой
палкой в руке, или верхом на
аргамаке, а то и просто на
крестьянской лошаденке". Здесь,
на скамейке под могучимдубом
назначали свидания, тут
происходили объяснения. Обитатели
имения были твердо уверены, именно
этот поэтический уголок избрал
Пушкин местом памятной встречи
Татьяны с Онегиным.

Пушкин
сердцем породнился с Тригорским.
Через несколько лет после ссылки он
писал из столицы драгоценному
дорогому другу — Прасковье
Александровне: "Признаюсь,
сударыня, шум и сутолока Петербурга
мне стали совершенно чужды. Я с
трудом переношу их. Я предпочитаю
ваш чудный сад и прелестные берега
Сороти. Вы видите, сударыня, что,
несмотря на отвратительную прозу
нынешнего моего существования, у
меня все же сохранились
поэтические вкусы". И еще в тот же
адрес: "Не знаю, когда буду иметь
счастье явиться в Тригорское, но
мне до смерти этого хочется.
Петербург совершенно не по мне, ни
мои вкусы, ни мои средства не могут
к нему приспособиться".

"От вас
беру воспоминанье, а сердце
оставляю вам", — эти строки,
оставленные в альбоме Прасковьи
Александровны Осиповой, — не дань
моде, не благодарность за
гостеприимство, а нечто гораздо
большее.

Семен
Гейченко был убежден: не будь
Тригорского с его обитателями, его
парком, заречными далями, которые
открывались с холма, иным было бы
творчество Пушкина". Вся его
деревенская жизнь была бы иной, —
писал он. — Все было бы в ней иначе, и
не только его судьба, но и судьба
Онегина, Татьяны, Ленского, быть
может, была бы иной".

Быть может,
нигде на свете не удастся нам так
просто, по-домашнему уютно уйти
душой в минувшее, как удается здесь,
в заветном "треугольнике":
"Михайловское—Тригорское-Святые
(ныне Пушкинские) Горы, войти в мир
Пушкина и "раствориться" в нем.

"Зачуя
рифмы", спасаясь "от суеты
столицы праздной", он
"убегал" сюда. И счастлив был,
когда умел покинуть

Сии
молчаливые воды, к великому нашему
счастью, текут все так же, в тех же
берегах, и тишина над ними та же,
пушкинская.