Ирина
Еловская:

Катанга
жила 300 лет и еще жить будет

Элла КЛИМОВА,
"Восточно-Сибирская правда",
фото Валерия КАРНАУХОВА

Люди,
живущие на севере долго, привязаны
к нему любовью, преданной,
трогательной, несущей скорее боль,
чем сулящей радость. "Когда
говорят "Ербогачен", —
призналась моя собеседница, — я
сразу вижу три летних цвета:
голубой, зеленый, желтый. Голубой —
небо; зеленый — наша тайга; желтый —
это песок, даже Нижняя Тунгуска
отливает желтизной…"

Вообще
же, взгляд ее на сегодняшний день —
трезвый, бескомпромиссный, точно
передающий настроение множества
людей, чьи судьбы нынче рушатся
вместе с судьбой их малой родины —
российского севера:

— Я
хочу знать автора. Кто придумал, что
развивать наш север невыгодно, кто
придумал, что нам нужно делать
по-американски: вместо обжитого
очага — безымянные, безликие,
бесчувственные вахтовки. Программу
разрушения севера, переселения
людей в другие районы я считаю
бесчеловечной, бредовой, несущей
горе и разрушение..

Ирина
Владимировна ЕЛОВСКАЯ из своих
сорока лет пятнадцать отдала
Катанге. Историк по образованию,
она долго редактировала газету
"Правда Севера". И эта районка,
выходящая несколько раз в неделю за
добрых полторы тысячи километров
от Иркутска, первой в Приангарье
перешла на компьютерный набор. А
надо вам сказать, что "Правда
Севера" помещалась в
старом-престаром домишке, где печка
падала, где было холодно и тесно. Но
ей очень хотелось что-то
переделать, изменить. Сначала все
говорили о ней: мол, идеалистка.
Потом называли авантюристкой.
Потому что денег лишних, и вообще
никаких, у редактора не было. Была
ее сумасшедшая энергия, наверное,
упрямство: "окучивала" и
районную администрацию, и немногих
еще оставшихся в Катанге крепких
хозяйственников. Ей удалось: в
"Правде Севера" самая
современная техника — два
компьютера, сканеры, принтеры.
Удалось, и сразу стало скучно. И она
приняла предложение главы районной
администрации Галины Евгеньевны
Головченко — "поработать хоть
какое-то время вместе" ее
заместителем по социальным
вопросам.

— Ну, я на это
дело и купилась. Понимаете, меня
просто попросили. Если бы куда-то
выдвигали, я бы артачилась. А тут
попросили помочь. И я подумала:
нужно попробовать…

Газету
Галина Владимировна оставила 8
месяцев тому назад, нет, теперь уже
девять. И вот она — вся перед вами,
на крутом изломе жизни; и головой, и
сердцем ушедшая в нужды своей
Катанги.

*
* *

Ирина
Еловская: Я иногда думаю: чем
запомнились мне эти пятнадцать лет,
отданные Катанге? И отвечаю сама
себе — отсутствием суеты. У меня
была и остается возможность
сосредоточиться на своей жизни.
Осознать ее в нераздельности от
жизни северян. Катанга — вообще
необычный район. Здесь русские
начали селиться лет триста тому
назад.

У нас всегда
жили родовой общинной жизнью. Так
что и колхозы как-то естественно
рождались: все равно привыкли на
Катанге держаться друг за друга,
подсоблять друг другу. Знаете,
очень много от того, давнишнего,
времени осталось — район насквозь
пронизан родственными кровными
связями. В Ербогачене откроешь
телефонную книгу: и подряд — Юрьевы,
Юрьевы, Юрьевы; Фарковы, Фарковы,
Фарковы; Сафьянниковы,
Сафьянниковы, Сафьянниковы… Вот я
и сама в девичестве Юрьева. Но
попервости вроде чужой, приезжей
себя здесь чувствовала. С одной-то
стороны, "наша Ира" называли,
но с другой — без надобности к тебе
не подойдут, к себе не допустят.
Нужно было пройти нескольким годам,
чтобы почувствовать: тебя приняли.
Это очень трудно объяснить, это
просто чувствуешь — стала своя. Это
значит, здесь, среди этих людей, ни
я, ни дети мои не пропадут. Какое-то
удивительное ощущение
защищенности. И это, представьте
себе, при том, что от одной до другой
деревни на Катанге — никак не
меньше сотни километров. Всего-то у
нас населения шесть с половиной
тысяч человек. И все равно — даже
при такой шири, при таком малом
количестве людском — чувствуешь:
север держит. Если ему платить тем
же — он не даст пропасть.

Корр.:
Ирина Владимировна, это очень
светлое мировосприятие. Но,
согласитесь, им не исчерпываются ни
ваши переживания, ни ваши нынешние
заботы. Что ни говорите, социальные
проблемы сейчас на вас выходят.

И.Е.:
Давайте, я пока не буду касаться
конкретных примеров. Если вам
интересно, какой мне видится
нынешняя проблема северян, я
отвечу: раньше они понимали, даже
чувствовали — живут здесь не зря.
Был смысл жить в такой дальней
глуши. Хотя ведь все относительно.
От Иркутска — да, действительно,
полторы тысячи километров. Но ведь
до Мирного-то всего шестьдесят. Это
уже Якутия, между прочим. На Катанге
большие дела вершились. Здесь же у
нас все кипело. Верхняя Чона — нефть
и газ; Непа — геофизики, залежи
калийных солей. Мы ведь тут все
грезили: году в девяностом Катанга
первые тонны нефти даст. И станет
Ербогачен "городом-садом". И
вдруг все сразу — в тартарары. Разве
не больно?

Корр.: И
не страшно было, что это грубое
техногенное вторжение погубит ту
хрупкость, то своеобразие северной
природы, о которых вы так нежно
отозвались: сочетание голубого,
зеленого, желтого?

И.Е.:
Тревожились, конечно. У нас
пятнадцать лет председателем
исполкома работал удивительный
человек — Михаил Алексеевич
Колесников. Он геологов в строгости
держал. Все стремился сохранить
леса на юге района, а лесосырьевую
базу в центре Катанги устроить. Ему
многое удалось. Но ведь и
промышленники для Катанги многое
сделали: все наши новостройки — за
счет геологов. Я думаю, если бы не
этот обвал, что случился в стране,
нам бы удалось сохранить
равновесие. И промышленность
развивать, и северное своеобразие
уберечь. Вы, пожалуйста, не
забывайте: у нас ведь еще два
коопзверопромхоза было; соболя
добывали, тысяч по двенадцать
мягких шкурок сдавали в год. И все
разом — рухнуло.

Вот я хочу,
чтобы вы это ощутили: у людей на
Катанге было главное — перспектива.
И вот — ничего не стало. Легко ли
такое пережить?

Корр.:
Наверное, вернее было бы спросить:
как выжить? Может, не так уж
бессмысленна и жестока программа
переселения людей в южные районы —
север отторгает от себя.

И.Е.:
У нас в России так уж принято — если
что не ладится, мы сразу задаемся
вопросом: кто виноват? Я задаю себе
другой вопрос: "Зачем?" Зачем
рушить столетиями сложившуюся
общность людей, зачем рушить их
обжитое (а до 2005-го года, согласно
программе, мы должны будем
переселить всех пенсионеров,
инвалидов, безработных). Зачем
переселять безработных в Ангарск, в
Саянск, в Иркутск, где и своих, не
имеющих возможность трудиться,
больше чем достаточно? Зачем?
Вахтовым методом Катангу не спасти.
Погубить то, что веками созидалось
— очень просто. Старики ехать не
хотят.

Корр.:
Вот именно об этом хочется
поговорить подробнее. Вы можете
предложить иной выход из ситуации?

И.Е.:
Меня очень угнетает тот факт, что к
Катанге в области относятся как к
нахлебнику, как к абсолютно
бесперспективному району, куда
завоз даже одной тонны продуктов
обходится очень дорого. Трудно с
топливом. Старики с пенсии коробчат
на покупку машины дров на зиму —
что-то около семисот рублей. И
адресной помощи как таковой нет. В
наш районный бюджет целевое
оказание помощи не заложено. Но
ведь Катанге не так уж и много надо!
Помогите нам зимником (а это до
марта включительно), завезите на
север продовольствие,
горюче-смазочные материалы;
помогите выплатить зарплату
учителям, врачам — больше нам
ничего не надо. Все остальное мы
будем делать сами. Но дотации на
топливо нам не дают вот уже лет
пять. Сегодня парадоксальная
ситуация: мы топливо завозим за
бюджетные деньги — сейчас. Если
время упустим, без света останемся,
у нас электростанция работает на
дизтопливе. У нас в прошлом году
дотация была в 17 миллионов рублей —
их не хватило. Мы закончили прошлый
год с огромной задолженностью.
Нынче обещают раза в два меньше. Но
я повторяю: помогите с завозом
продуктов, топлива по зимнику —
остальное мы сами сделаем. Я
отлично помню, когда еще в редакции
работала, Катангу обзывали
попрошайкой. А ведь у нас каких
только ископаемых нет! Те же алмазы.
Очень долго иркутяне с якутами не
могли решить, кому производить их
разведку. У нас много что есть. Беда
только — Приангарьем не
востребовано. Этакий богатейший
сундучок — наша Катанга.

Корр.:
Америка тоже предпочитает свои
полезные ископаемые в сундучке
держать — бережет для будущего.

И.Е.:
Очень хорошо! Но в таком случае не
считайте Катангу обузой, камнем на
шее.

Корр.: А
никогда соблазн не возникал — уйти
"под Якутию"? Каких-нибудь 60
километров — и вот вам регион столь
же дорогой, сколь и
самодостаточный. Или вам неловко об
этом говорить, Ирина Владимировна?
Диктофон ведь включен…

И.Е.:
Да нет, отчего же — не выключайте.
Наверное, Якутия Катангу понимала
бы больше, но никто нас не отпустит.
Так уж исторически сложилось,
история крутых рывков не любит. И,
как мне кажется, пессимистов тоже.
Знаете, что меня удивляет? С одной
стороны, эта вечная готовность
поплакаться: вот, мол, не
сегодня-завтра умрем. Но с другой…
Все, кто приезжает в Ербогачен,
изумляются: у нас такие красивые
женщины. Вроде, глушь — а так
красиво, с таким вкусом одеты. Люди
не опускаются — это, по-моему, так
важно.

Корр.:
Сейчас почему-то пришла на память
"Блокадная книга" Алеся
Адамовича и Даниила Гранина. В
Ленинградскую блокаду выживали
лишь, кто не позволял себе думать о
смерти. Кто держался. Или вам, Ирина
Владимировна, такое сравнение
кажется слишком смелым?

И.Е.:
Мне — нет. Я ведь по натуре оптимист.
Я считаю, что главное — что-то
полезное для людей делать. Уже
говорила: у нас в районе люди
удивительные живут. Вот Дина
Петровна Жданова, наш архивариус,
наш создатель музея писателя
Шишкова. Администрация ей немного
проплачивает, но разве эти
маленькие деньги могут
компенсировать ее увлеченность, ее
способность заинтересовывать
односельчан историей родной
Катанги! Или Мария Ивановна
Балакшина, ведущая огромную
переписку с краеведами районов
России, Белоруссии, Украины, где
прошла Великая Отечественная
война. Она ищет наших северян,
погибших без вести; ей даже землю с
братских могил присылают. Это ее
усилиями у нас в районе создан
мемориал не вернувшихся с войны.
Она как-то мне в шутку сказала:
"Ира, иногда, посижу-подумаю,
будто слышу внутренний голос. У
меня столько друзей на том свете
окажется, уходить будет не
страшно…" Я к чему веду: не может
жизнь быть окрашена только в два
цвета: черный и белый. Все гораздо
сложнее. Вы вспомнили про
ленинградскую блокаду. А я вам
замечу: сегодня очень бросается в
глаза в некоторых домах вот какая
страшная деталь — на кухнях
абсолютно пустые столы. Ни кусочка
хлеба, ни чашки — вообще ничего.
Если что-то из продуктов появляется
— съедается моментально. Но это
крайняя степень не только
материальной — душевной
опустошенности. Есть такие люди у
нас. Но, с другой стороны, очень
резко разделяются люди в своем
отношении к труду. Если ты человек
нормальный и видишь, что тебе,
скажем, в зиму картошки не хватило,
ты же на следующий год ее больше
посадишь. И с картошкой будешь. У
нас очень много стариков. Вроде бы,
на одну пенсию живут. А заглянешь к
ним — чего только на стол не ставят.
Не голодают, значит.

Корр.: Но
Катанга еще необычна и тем, что
здесь эвенкийские села. Наверное, и
дополнительная, если и не главная,
проблема района…

И.Е.:
Да, я считаю, что именно эвенкам в
сложившейся ситуации труднее всех.
Их немного, всего-то 543 человека.
Живут они в Наканно, в Хамакаре, в
Тетее, отчасти в Токме. Ну и в
Ербогачене, конечно. Спросите —
почему труднее? Они оказались
совершенно не приспособленными к
тем перепадам, и экономическим и
социальным, которые сегодня так
лихорадят нас всех. Я убедилась — их
ни в коем случае нельзя общей мерой
мерить. Они иногда детей
напоминают. Бывают совершенно
беспомощны перед обстоятельствами.
У нас был случай в Хамакаре.
Охотники там практически все лето
на рыбе прожили: мяса добыть не
смогли, потому что разрешение на
хранение огнестрельного оружия им
не продлили. И тайга рядом — а на
подножном корму в полном смысле
слова.

Мы стараемся
им помогать, как можем. Ставку
делаем на тех, кому сегодня
тридцать-сорок лет. Они тянутся к
цивилизации, но нужно, чтобы их
кто-то организовал, помог осознать
себя равными с другими. Мы, как мне
кажется, нашли такой путь: это
создание своеобразных форм
самоуправления. Помогли в
организации родовых общин — все
свои внутренние вопросы они
пытаются сегодня решать сначала на
таком общинном уровне. Вот
приезжаем мы в эвенкийскую деревню
— нам глава родовой общины говорит:
"Чы готовы, мы хотим работать —
хоть шкуры выделывать, хоть ягоду
заготавливать; будем делать все,
что угодно, — только купите у нас,
возьмите, а взамен дайте муку,
сахар, соль." Вы видите, от чего
ушли — это когда купцы за соболь или
лису натурой расплачивались — к
тому и пришли.

Корр.: Но
эвенки — великие мастера. И шитье
бисером, и выделка шкур — все эти
национальные промыслы…

И.Е.:
Они, повторяю, все могут. Самое
главное: помочь им наладить сбыт,
сделать, пусть минимально, но
независимыми от наших передряг. Ну
вот, к примеру, выделили Катанге по
распоряжению губернатора в рамках
программы "Дети народов
Севера" в прошлом году тридцать
миллионов (старыми рублями). Мы у
себя обрадовались: ребятишек в
интернате в Хамакаре подкормим, в
детском садике. Продукты-то
кончались. И что же? Наше областное
финуправление в конце прошлого
года, в самый канун праздника,
списало нам эту сумму в счет наших
прежних долгов. Как будто дети
виновны в наших неурядицах.
Эвенкийским и русским ребятишкам
не все ли равно, что Катанга брала
деньги на завоз горючего и не
рассчиталась за этот долг. Они не
видят фруктов, в интернате во время
уроков им раздают листочки бумаги и
ручки, а потом забирают это как
величайшую драгоценность —
тетрадок, ручек, карандашей в
сельских школах Катанги не хватает.
Так, наверное, в годы войны учились
наши родители. Мы, когда узнали, что
ребятишкам ручки и листочки выдают,
а потом забирают, решили клич
бросить. Кто мог, тот приносил в
Ербогачене тетрадку лишнюю, лишнюю
ручку. С этого началось. А потом
как-то само собою перешло на
детские вещи. Интернатовским
ребятишкам сказали: наденьте на
себя все, что у каждого есть, все,
что имеется. Потом построили их в
линейку и начали смотреть: ага, у
тебя шапки теплой нет — бери шапку;
у тебя обувка прохудилась —
примеряй вот эту, если не жмет —
забирай; у тебя курточка все рваная
— носи другую. Мы боялись: обидеть
ребят да и их родителей. Но разве то,
что идет от сердца, может унизить?

Обездоленность
ребятишек, их полная зависимость от
нас, взрослых, ранит душу. Если за
последнее время что-то и причиняло
мне острую боль, так это судьба
семидесяти ребятишек: больных, с
психической патологией, сирот,
свезенных в Ербогачен чуть ли ни со
всей области. Их обогрели северяне.
Забирали домой. Вот и у меня в семье
подолгу жила одна девчушка. Да, все
они были не ахти какими здоровыми,
но, с другой стороны, не жили за
забором, Ербогачен их принял, стал
их большим домом.

Но вот
закрыли наш детский дом! Слишком
дорого в нашей северной глуши
содержать его: завоз продуктов, ну и
все прочее. Для многих и для меня
лично, это было просто ударом по
сердцу. Я говорила, я и сейчас
говорю, мы больных сирот осиротили
второй раз. Это большой грех.
Ребятишек увезли в Киренск, а
Ербогачен словно посуровел. Там
ведь за те два года, что детский дом
находился в Ербогачене, сложился
отличный педагогический коллектив
— теперь воспитатели ушли кто куда,
разбрелись. Но есть у меня мечта:
снова собрать их в одном деле, под
одной крышей. Детский дом — не
вернуть. Но центр по социальной
адаптации ребятишек, наших местных,
создать можно. Ведь смотрите, что
получается: с нашей нынешней
дороговизной отправлять ребят
учиться куда-нибудь подальше от
севера — почти для каждой семьи
неподъемно. И ребята наши
профессионально никак ни к чему не
подготовлены, не приспособлены к
большой жизни. Я мечтаю: в
Ербогачене должен быть свой
учебно-производственный комбинат
или даже свое профтехучилище. Между
прочим, главуно нам свою поддержку
пообещал.

Корр.:
Как вам видится настоящее и будущее
не только Катанги — но всего
Приангарья, всей России?

И.Е.:
Я, когда разговариваю с
односельчанами, пытаюсь убедить —
Катанга жила триста лет, и дальше
жить будет. И вся страна — тоже.
Историк — не обязательно скептик,
ему дано видеть перспективу. И даже
сегодня, когда нам всем так тяжело,
верится в лучшее. Вот, например, в
минувшем году у нас открыли храм. Вы
представьте, все минувшие
десятилетия никакой нужды в нем не
было. А тут нашелся один человек,
фермер наш Евгений Васильевич
Легетько, — сам решился церковь
строить. Один! Нет, ему потом,
конечно, народ помогал — кто
деньгами, кто своими силами. Но идея
была его, и он главным образом и
строил. В минувшем году открыли. На
освящение приезжал из Ангарска
отец Владимир, прожил у нас
несколько недель. И люди по
воскресеньям в церковь идут — силой
ведь никто не гонит. Значит нужно
это северянам. Когда отец Владимир
службу вел, я обратила внимание,
девочки по двенадцать-тринадцать
лет всю отстояли; потом на духовную
беседу к отцу Владимиру ходили.
Значит, душевная энергия ищет
выход, находит его — и не в разгуле,
в алкоголизме, а куда в более
высоком и светлом.

Корр.: У
вас очень сложная должность, Ирина
Владимировна…

И.Е.:
Я себя не тешу иллюзиями, что,
допустим, если я уперлась лбом в
стену, то она обязательно должна
открыться. Но я считаю, что хорошо
определила себя в этом мире: если
мне полагается в это время быть
именно здесь и делать то, что
диктуется обстоятельствами, я
должна быть и делать это как можно
лучше. Вот мой единственный
критерий: я должна это делать как
можно лучше…