Луна
над Араколом

Семен УСТИНОВ

Ах, какие
чудные полнолунные ночи на Араколе!
Уже в раннем вечеру круглая,
свеженько румяная от мороза луна
поднимается над лесом. Освещенный
ее яркостью, вмиг засеребрившись,
он благоговейно замирает. Одних
своих обитателей — дневных — он уже
отправил на отдых, другие — ночные —
еще не вышли из дневных укрытий. Но
вот сейчас, с минуты на минуту, в
этом редкостойном березняке
прострочит белое привидение. Это
заяц проложил там свою тропу и
крепко утоптал ее, пробегая от
места ночевки к местам кормежки.
Надо плотно закусить — и скорее
обратно в теплое убежище. Целый
день сидеть там, а морозы-то за 40!

Зима —
трудное время не только для людей. У
нас хоть есть теплые жилища, а
каково диким животным? Как, где,
какими природными
приспособлениями спасаются все,
кто заселяет зимние наши леса?
Изучением всего этого, а также
многого прочего из взаимоотношений
живого со средой обитания
занимается наука экология. Вот
она-то и привела меня на днях в
угодья Качугского района: как, где
спасаются от знаменитых
"качугских" морозов обитатели
леса, как уберегаются от врагов,
добывают пищу, словом, выживают.

На редкость
доброжелательная, трудолюбивая,
гостеприимная семья Бутаковых —
Владимир Александрович и Людмила
Дмитриевна из села Анга —
предоставила мне кров и
возможность побывать в лесах по
речке Анга, на Араколе.

Приехали в
зимовье. Не лес вокруг — струны из
лиственниц! Пологие горы, лес на них
в серебре изморози, встающее солнце
или полная луна играют радужным
мерцанием в кронах деревьев. Это
показатель сорокоградусного
мороза — награда лесу за терпение.
Когда теплеет, деревья лишаются
этого своего наряда.

С легким,
таинственным потрескиванием
(никогда не уловишь точно, откуда
донеслось) совершается еще одно
чудо зимнего леса — идущая наледь.
Нет, не та, что идет иногда прямо по
реке, но та, что сочится с берегов.
Всю жизнь вижу повсюду в тайге
нашей это диво и не могу привыкнуть.
Мороз лед в камень превращает,
деревья рядом рвутся с пушечным
грохотом, дым из зимовья
отказывается лезть вверх, а она,
водичка святая, тихонечко, такими
мягкими толчками течет-пробирается
по закаменевшему от мороза льду.
Так и кажется — босиком!

Из этой
наледи мне брать воду. Сейчас
Владимир уезжает, оставляет меня в
этом зимовье на несколько дней
"поснимать, пописать,
походить".

— Седни, паря,
нака за сорок, — чудесным качугским.
"леншким" наречием говорит он,
входя в зимовье. — Седни не ходи,
поморозишься! Тожно полегше было.

— Вот это-то
мне и надо, не поморозиться,
конечно, а посмотреть, что и как в
лесу, — говорю, — ты же мне вон какую
одежку-обувку выдал.

Трапезная
для волков

На слиянии
двух ключей широкие заросли
низкорослой березки — ерника. Кто,
что там делает, издалека видно, а
при тяжелом морозе — и слышно. Два
гурана (самцы козули) на рассвете
устроили тут кормежку: беззаботно
разбрасывают передними ногами
невысокий снег, травку какую-то
выискивают. А в это время, обходя
огромный свой охотничий район,
поблизости оказалась разбойничья
стая — пять волков. Пришли они сюда
не случайно. В глухом лесу
прослушивание и обзор пространства
затруднен, а тут широкая полоса
низкорослых ерников вдоль ключа, а
за нею редколесный взгорок, все
видно. Несомненно, здесь и раньше
они добывали пропитание.

Замечательны
волчьи загоны. По сигналам вожака,
обычно это опытная волчица, группа
разбивается: один или два тихо
направляются на путь возможного
бегства козуль в одну сторону,
столько же должны отрезать путь с
другой стороны. Один-два уходят в
засаду, остальные (или если остался
один) — идут в нагон. Так волки и
схватили обоих козуль. Я пришел
сюда назавтра в полдень. Обычная
картина точно рассчитанного
загона: снег утоптан большими
площадями, на них шерсть жертв,
обглоданный череп и обрывки шкур. И
радостные следы удачливых
охотников. Именно радостные. По
ним-то, увиденным в полукилометре
отсюда, я и понял, что неподалеку до
отвала наелись.

Вот идет волк
или бежит по невысокому снегу и
вдруг — как запнулся,
подскользнулся: то передняя нога,
то задняя скользнет набок, то
мордой (щекой) провезет по снегу.
Словом, в стае царит радостное
оживление. По такому следу назад
("в пяту") пройдешь и увидишь
волчью трапезную.

Шумная
ватага клестов

Целый день
при любом морозе путешествует над
тайгою эта веселая компания.
Издалека слышна их перекличка: Я
тут! Я тут! Я тоже тут! Это они,
стайные птицы, перекликаются, чтобы
не потеряться. Поодиночке не
выжить. Вот одна или несколько птиц
резко снизились над подозрительной
лиственницей. Ура! То, что надо! Она
вся в шишках, ребята! Мгновенно вся
стая рассаживается в кроне и
начинает шумный пир.
Уморительнейшие позы порою
принимают, чтобы дотянуться до
шишечки. То одним, то другим, то
обоими крылышками держатся на
месте за воздух, как колибри, а то и
висят вниз головенкой, чего колибри
делать не умеют. Обязательно сам
себе при этом, а может, соседу
бодренько скажет, судя по
озабоченной интонации, что-нибудь
вроде: ишь ты, где выросла, поди,
дотянись до тебя! То ли ты близко
подошел, (заметили, струхнули), то ли
съели семечки из большинства шишек
— враз сорвались и с тем же веселым
перекликом понеслись дальше. Под
кроною лиственницы в снегу
остались дырочки, будто полевки
высовывали носы, чтобы узнать,
морозно ли там наверху. В дырочках
лежат вышелушенные шишки,
отработанный материал. В них
помаленьку семян остается — мышам,
полевкам гостинец от веселой
компании клестов. Самая большая
стая, которую я видел, состояла из 28
птиц. То-то шума там было! Они и меня
зарядили радостным своим
оживлением. Славные пичуги.

Друг мой
Фока

Каждое утро
неподалеку — из зимовья слышно —
раздается вопросительное
"крук?" Я затаюсь, не выхожу
наружу. Через какое-то время
"крук?" поближе. Затем с одного
места — "крук? "рук?" Но
старого мудрого ворона не обманешь,
дым-то из трубы зачем? Значит,
постоялец дома и еще не известно,
что от него можно ожидать. Хотя,
кажется, не вражина, иначе зачем
каждое утро на чурке оставляет
что-нибудь съестное, а сам уходит на
весь день.

У ворона я
насчитал когда-то около десятка
интонаций — от вопроса, удивления,
озадаченности до удовлетворения
узнаванием (а-а, этот-то…),
раздражения. Фока не пропустил ни
одного утра, чтобы не
поприветствовать меня. На его
"крук?" я отвечал: "крук!
крук!", мол, дома, дома, и он
улетал. Но всегда, вернувшись
вечером, я видел у зимовья его
следы, а мой гостинец с чурки
исчезал.

Этих птиц
можно назвать интеллектуалами леса
— все они видели, все знают. Не
случайно у скандинавов, у жителей
Гренландии ворон — птица священная.
Коренные жители некоторых окраин
России считали так же. В наших лесах
это самые значительные санитары,
они способны кое-что
"догрызть" даже после волчьего
пира.

Вот и прошли
дни интереснейшего общения с
некоторыми обитателями ангинских
лесов. Удивило разнообразие живого:
на снегу следы козуль, зайцев,
белок, колонков, волков. В кронах
слышны голоса синичек-гаичек,
поползней, дятлов, клестов, чечеток,
рябчиков. В зимовье шуршат по ночам
мыши и полевки, даже землеройку
видел. В роду этих последних
числится самый махонький зверь
тайги — крошечная землеройка.
"Зверь" этот весит всего
полтора грамма, а чтобы не пропасть
с голоду, он съедает за сутки почти
свой вес. Почти: перестал жевать и
тут же умер с голода. Каково ему
зимою! Где насекомые — его еда? Но
там, в снежной темнице, пробирается
он среди лесного хлама и находит то,
что ему надо.

— Ну чо, паря,
как дела? — спрашивает Владимир. Он
приехал час назад, меня еще не было
в зимовье.

— Во!

И я
рассказываю великолепному моему
слушателю о том, что видел. О чем и
рассказал здесь. Теперь надо
приехать сюда в феврале, когда
хлынет в леса не серебряный свет
полной луны, а яркое и уже пахнущее
весною солнышко.