Вверх
по Лене до Чанчура

Давно
мечталось мне забраться, как
когда-то на реках Баргузинского
хребта, повыше по одной из рек
Байкало-Ленского заповедника и, не
торопясь, сплыть по ней в Лену, а по
Лене до Чанчура, самого верхнего
поселения на ее берегах.
Останавливаться, оставлять свою
резиновую лодочку в надежном месте
(чтобы медведь не порвал) и дня на
два-три уходить от реки в таежную
даль. Туда, где, отражая небо, в
зелени леса лежит озеро незнакомое,
светится на горизонте утес-прижим,
в горах угадывается речной разбой
или мокрый калтус — угодья лосиные.
Чтобы невидимо и неслышимо, без
крика, выстрела и — боже упаси —
транзистора в неяркой своей одежде
вжиться в дикий мир и, вооружившись
фотоаппаратом, наблюдать, чем и как
живет природа. Окунуться в
очищающую среду жизни рек, озер,
лесов и гор. Прикоснуться к
первозданности, чистоте их и
святости. Понять и восхититься
тонким умением живого
приспособиться к суровой среде
обитания. А после рассказать об
этом. И хотелось бы быть услышанным.
Слишком уж далеко зашли амбиции
человека в отношении "окружающей
среды", и пора ему самого себя —
больше некому — поставить на место.
Пора признать, что в священный храм
природы он вошел, не вытирая ног, в
грязных сапогах и дальнейшее его
там пребывание губительно для
окружающей среды. Многие люди
начали осознавать это, потому и
зародилось новое для нашего
времени природоохранное мышление.
Его цель — способствовать познанию
живого, развитию уважения и любви к
нему, признанию за самой
"ничтожной букашкой" равного с
нами права на существование. Всем
этим занимаются отделы
природоохранного просвещения
заповедников. Наш Байкало-Ленский в
том числе.

Вот и
засобирался я, работник этого
отдела, вознамерился подняться по
заповедному Анаю, не то чтобы
грозному притоку Лены, но вполне
своенравному, способному
моментально наказать при сплаве за
недостаточно уважительное к нему
отношение.

Людей
сближают одинаковые источники
вдохновения: кого — мамона, кого —
творчество. Первое нас с Владимиром
Трапезниковым не привлекает,
счастье нам обещает творческий
азарт искателя и познавателя.
Владимир Петрович с большим
мастерством и знанием местных,
ленских, условий делает лодки из
толстых листов алюминия. Лодки
длинные узкие, грузоподъемные. Его
лодку я называю "улимагдой",
это из В. Арсеньева — так назывались
длинные, узкие лодки, которые
аборигены Приморья в старину
выдалбливали из тополя.
Уговаривать Трапезникова, старшего
инспектора заповедника, подняться
на его улимагде не надо, и вот нынче
в конце мая мы выехали из Иркутска.
Надо нам до ленского поселка
Бирюлька (раньше он назывался лучше
— Слобода), а там еще 5-6 часов в
улимагде вверх по Лене до Чанчура.
До устья же Аная еще полтора часа
езды, а уж оттуда вверх время не
меряно и расстояние тоже. Была бы
вода повыше.

Через час
после выхода из Бирюльки поднялся
сильный попутный ветер, а высоко в
небе на полной свободе он просто
свирепствовал: облака раскидало,
закрутило, завихрило, тоненько
расстелило в одном месте, в тугой
вал свернуло в другом. На востоке,
приблизившись к Байкалу, облака
темнели и, снижаясь к гольцам,
грозно клубились. Там, наверное, уже
ревет неистовая Горная. А над нами в
широком голубом проеме этакой
пленочкой увиделись вдруг светлые,
кучерявенькие, очень высоко
объявившиеся облачка. Все поле их
явственно серебрилось, а края
подернулись слабым жемчужным
отливом.

— Смотри,
Петрович, серебристые облака! —
кричу я сквозь вой лодочного
мотора. — Впервые в жизни вижу!

Но
Трапезникову надо на воду, не на
небо смотреть, и за облаками я
наблюдаю один. Серебристые облака
иногда появляются в высоком небе,
редко кто видел их, они загадка для
метеорологов, и при Академии наук
существует особый центр, который
изучает их. Облака, которые я сейчас
вижу, очень медленно изменяют цвет,
они слегка темнеют то сплошь, то
участками и, расползаясь одним
перламутровым мазком, удаляются на
юго-восток. Часа через три в Чанчур
пришла длительная непогода: плотно
заморочало, пошел дождь, стрельнула
крупа. Ветер не стихал больше суток.
Рано утром октябрьскими хлопьями
повалил снег. Не это ли предвещали
вчерашние серебристые облака?

Из
достопримечательностей того пути
по Лене вспоминаются еще два. На
последней трети расстояния от
Бирюльки до Чанчура с левого берега
в Лену впадает ключик, да не
простой, по-местному — "вонькая
вода", сероводородный. Вышел он
тут же из-под каменного склона.
Появление такой воды в виде ручья —
единственное на огромном
пространстве западных предгорий
Байкальского хребта, изобилующих
метанопроявлениями. Но метан
ручьем нигде не проявляется, а
ощущается в донном иле многих, даже
и гольцовых, озер. У "вонькой
воды" все лодки останавливаются.
Кто пьет, кто умывается,
"бурханят" почти все. Без этого
никак нельзя, фарта-удачи не жди! Не
потому ли за столь неуважительное к
себе отношение Лена в этих местах,
случается, потеряв терпение, берет
жестокую плату человеческими
жизнями… Образумишься ли ты
когда-нибудь, человече?

На левом же
берегу у самой воды стоит
замечательное изваяние лесного
архитектора: толстенный тополевый
остолоп, а на изгибе ниже сломанной
вершины его метрах в двух от земли
поселилась стройная березка. Там в
теле тополя нашла она углубление, в
котором скопилась кое-какая
земелька, ее хватает кормить
четырехметровой высоты тоненькое
деревцо. Редчайшая забава-выдумка
природы — любуйся, едущий мимо!

Мостов на
Лене люди понастроили множество, но
самый первый — сверху по течению
через одну из величайших рек мира —
перекинут в Чанчуре. Этом высокий
узенький, на канатах, переход
построен гидрометеорологами. Все
приезжающие сюда проплывают под
ним, а в высокую воду еще и
кланяются ему, не всегда осознавая
значимость момента. Но
справедливости ради надо сказать,
что самый первый мост Лена
построила себе сама. Это так
называемый Курулинский залом
(по-местному — лом), он расположен
выше Чанчура около 35 километров.
Ледоход и высокие паводковые воды
испокон веку, сдирая с берегов
подмытые деревья, стаскивали их
вниз по течению и укладывали где
попало. Но одно место им
понравилось особо. Там Лена,
упершись в непреодолимо забитый
старый проток, под прямым углом
пыталась завернуть влево, но и туда
потоки нанесли плавник. Он забил
оба протока, которые и образовали
мост. В нем-то ежегодно и
распиливают работники заповедника
узкий коридорчик для прохода
своими улимагдами. Курулинский
залом замечателен и тем, что в
хаотическом нагромождении
бесчисленных стволов деревьев,
новых, старых и очень старых, с
живописно висящими на них
лохмотьями коры, торчащими в разные
стороны корнями и обломками сучьев,
да еще голыми стволами, яростно
бьющими по проносящемуся рядом
бурному потоку, видятся сказочные
монстры, порою "схватившиеся"
в смертельной борьбе.

Погода
задержала нас в Чанчуре на неделю. В
перерыве между дождями отправился
я вниз по долине Лены посмотреть,
нет ли чего интересного на
калтусах. Много лет назад я бывал
там, и хотелось сравнить
впечатления. Зимник протянулся
километров на пять, до выхода на
калтус он проходит по
сосново-лиственничному лесу, и еще
издали я вижу стоящую на дороге
большую черную птицу. Первая мысль
— глухарь, но почему он, столь
осторожная птица, не взлетает? И тут
слышу с разных сторон два истошных
вороньих голоса. В них явная
тревога. Подойдя ближе, увидел
неторопливо идущего по дороге
ворона. Но уже метров пятьдесят, а
он не взлетает, хотя в кронах
близких сосен две птицы прямо
надрываются: опасность, лети сюда!
Понятно, родители — в кроне,
вороненок — на дороге, несмышленыш.
Нервы родителям треплет. Но
прибылой уже на крыле и размерами
лишь немного уступает родителям.
Пошагивает себе, оглядываясь на
спокойно идущее позади такое же
двуногое, как и сам. Я прибавил шагу,
вороненок недоуменно остановился.
Родители отлетели дальше, и в их
голосах отчаяние: дурак, сейчас
получишь, так тебе будет и надо,
бестолочь! Метрах в двадцати птица
все же взлетела, но вместо того,
чтобы улететь в лес, опять села на
дорогу. Я снова нагнал ее. Теперь
ворон допустил меня уже метров на
десять, потом нехотя взлетел и
снова сел на дорогу. Истинная
бестолочь! Я нагнал его в третий раз
и только теперь, метров с семи, он
взлетел и скрылся в давно замолкшем
лесу. Видно, родители с ним навек уж
распрощались: молча где-то маются
или вдаль улетели. А мне радостно:
житель леса, обитатель природы ушел
не напуганный, не обиженный мною,
человеком. Он это запомнит. И
родители его тоже.

По колее
зимника недавно передо мною прошла
медведица с медвежонком, их следы
еще не заполнились водою. Я слежу за
этим и вдруг в неглубокой лужице
под ногами четко виду ящерицу,
лежащую на дне. Как это, ящерица в
воде?! Изумленно склонился: да ведь
это же тритон, углозуб сибирский! По
научной литературе знаю, сам вижу
впервые — редко наблюдаемая
животинка в природе. В эволюции она
занимает положение между лягушкой
и ящерицей, скромное, незаметное
земноводное. А что это за кулек с
"киселем", темно-серый, к
верхушке веточки ивы
прикрепленный, почти весь в воде? В
"киселе" светлые крапинки
неправильной, но в общем округлой
формы, — икра углозубова, конечно.
Они же икрой размножаются, вот
хозяин и караулит свое богатство.
Лежит углозуб на глубине
сантиметров десять. Взял я его,
положил на дорогу и занялся
фотоаппаратом. Но углозуб вдруг
проявил такую прыть, что мигом
опять в воде оказался. Бежит,
вихляясь еще более, чем ящерица,
почти извивается змеею.
Размахивает лапками — за что бы
зацепиться! Так бегают, видел в
кино, гигантские ящеры на острове
Комодо, родня углозубам дальняя.

Идя по
зимнику дальше и глядя теперь уже
не на медвежьи следы, а в залитую
водою грязь колеи, нашел еще
несколько кулечков и спиралей, а то
и просто кучек "киселя" с
икрою. Целое поселение углозубье!
Противная черная, липкая грязь, с
чем только не перемешанная в
дорожной колее, — сапогом залезешь,
не вдруг отмоешь. Но, залитая
весенней и дождевой водою,
прогретая солнышком, она оказалась
прекрасным местожительством этих
таинственных созданий. И верно, нет
в природе ни плохой погоды, ни грязи
противной!

На окраине
Чанчура возлежат остатки огромного
тополя. Состарился, ветры сломали.
Метр в поперечнике, красуется
живописными обломками, в одном из
них теплится жизнь — часть ствола
приподнята, словно ищет защиты у
неба. Или творит молитву.
Разноцветно украсили ствол
лишайники. Мимо пролегла дорога, по
ней к "водомеру" или дальше в
лес ходят, ездят. Взора не
останавливают, привыкли, а кто и не
видит чуда сего. Уже в лежащем
исполине дятел продолбил дырку в
дупло, там сухо, тепло. Зимою птичка
какая, вроде гаички, наверное,
ночует. Морозы-то тут качугские! Все
польза от старого упавшего дерева.
Около него толпятся молодые тополя,
дети его. Позы их почтительны,
стараются не возвышаться над
патриархом. Все дети поселились за
ним к лесу, он стоял первым,
заслоняя их от невзгод, открытого
пространства.

Вечерами над
Чанчуром песни дроздов, нет, не тех,
не полевых, полевых дроздов в
природе не бывает. Лесных. Они
напоминают мне давние годы жизни на
одном из моих таежных стационаров в
долине Самарихи на Восточном Саяне.
Песни те же, дрозды — другие. И годы
мои совсем другие. На Чанчур
спускается тяжелая непогода, это
она принесла с собою грустные
воспоминания вечерами у
потрескивающей дровами печурки.

Весь день
ветер бросается то вверх, то вниз по
Лене. Его заинтересовали
расстеленные на поляне у дома
спальный мешок и простыня. Сочинив
смерч, ветер направил его сюда, и
вещи мгновенно были подхвачены,
подняты выше деревьев, отнесены
метров на семьдесят и брошены в
Лену. Рядом лежали более легкие
вещички, смерч их не тронул. С
какого малого пространства он
может засосать в себя и поднять
такой вес! Странная
избирательность при этом.

Конечно,
забраться вверх по Анаю и сплыть по
нему мне удалось, там было много
впечатлений, но об этом другой
рассказ.