Сибирские
байки

Анатолий
БАЙБОРОДИН

Большим
успехом у зрителей пользовались во
время недавно проходившего
фестиваля славянской письменности
и культуры "Сибирские байки"
писателя Анатолия Байбородина.
Предлагаем читателю некоторые из
них.

Народные
анекдоты — их в деревне кличут
байками — не похожи на нынешние.
Если теперешний ходовой анекдот —
короткий, хлесткий и скудоязычный —
похож на брань подзаборную, то
русская байка течет игривой речкой,
колокольцами звенит на перекатах и
в омутах чарующе кружит.

Любит
байка, словно дева-наряжена,
словесные кружева. И если нынешний
анекдот едва народится на белый
свет, как тут же в люльке и обрастет
бородой. Байка же не стареет. Мудрая
и вечная, увеселяет русскую душу,
пока она жива, эта русская душа.

Народная
байка, как и сказка, не издевается
над ближним, не услаждается чужими
грехами, пороками, хотя и
высмеивает их. Баешник подшучивает
над человеком, как подшучивают друг
над другом самые заветные друзья,
подруги. В байке нету погани, хотя,
конечно, есть и по-деревенски
грубоватые, с соленым и перченым
словцом. Но и за ним, этим крепким
словцом, нету злобы искушающей. Да и
мало того, в байке добро всегда
одолевает зло.

Любит
русский мужик потешить душеньку
веселой байкой даже в самую лихую
пору. Не все же слезьми уливаться да
руками махаться!

О козле

Вот ты думаш,
ежели кто скотина, дак он политикой
не заниматся?.. Ошибашся, паря.
Скотина-то она как раз в политику и
прет гужом. И пошто-то особливо
козлы… Взять хоть нашего Борьку…
Вообще, в нашем колхозе испокон
веку козлы водятся… Вот ведь нечо
путнего не заводится — одни козлы…
И, думаш, они без политики век
прожили. Куды там?!

Это ишо в
коллективизацию жил у нас в деревне
крепкий мужик — Еремей звать. Все,
паря, боялся, что раскулачат, — у его
целое стадо козлов паслось. Дак чо
удумал этот Еремей… дал козлам
большевицки прозвища. У его что ни
козел, то Яков Свердлов, что ни коза,
то Роза Люксембург да Клара Цеткин.
Думал подмаслиться, объегорить
власть. Думал, не раскулачат, ежели
у его козлы — охальны ленинцы. Не
поняли Еремея — мало того, что
раскулачили, да ишо и срок
припаяли… За политику козлину.

И теперичи,
паря, така же петрушка. Взять хоть
нашего козла Борьку. Попервости был
козел как козел. С бородой, с рогами,
с этими… Ну, сам понимаш. Козел в
рассвете сил.

Утром,
бывалочи, придет к правлению
колхоза, бригадир ему по разнарядке
даст задание — две козы нонче
покрыть, чтоб те оягнились и козлят
принесли. Борька пойдет и все в
точности исполнит, как велено. А
ежели у его трудовой подъем, дак и
сверх плана козу, другую огулят. А
как о ту пору ишо не пил и не курил, и
харчи были ладные, дак у его денно и
нощно трудовой подъем. Козлят не
успевам принимать. Вот Борьке и
уважение от колхозу. "Доской
почета" наградили. Вот наш козел
и красовался там на карточке. В
шляпе и при галстуке.

Это уж после
одна коза в него втрескалась по
самые рога. Дак чо, паря, удумала…
Умыкнула карточку с "Доски
почета". У себя в козьей стаюшке и
повесила. Долго-о она по ем сохла, по
Борьке-то…

Ну, ладно… В
общем, паря, был козел как козел. А
реформы свалились от нашего
дорогого американского
руководства, и все пошло кверху
раком. Стал наш Борька похаживать в
гости к ветеринару — у его фамилия
Конский Врач По Женским Болезням.
Тот Борьку и пить, и курить
привадил,и видики по телевизеру
глядеть.

Сдурел наш
козел. Поехала крыша… вместе с
рогами… Из колхозу, паря, вышел,
сжевал партейную книжку
принародно. Стал требовать свое
имущество. А как ему растолмачили,
что у него лишь одно имущество,
которым коз крыл, — он с этим
имуществом и вышел из колхозу.

Обиделся,
конечно. Не знат, чо теперичи со
своим имуществом делать… В нову
партию вписался… как ее, дай бог
памяти?.. "Дурдом", во-во… Стал
на митингах орать благим матом:
чума красно-коричнева!..

А нашу козу,
которая по ем сохла, — ее бросил. Она
из колхозу выходить робела. Да ишо и
пригрозил, злыдня такая. Дескать:

Милка
старого режиму,

Не ходи на
улицу,

Я теперя
демократ,

Задушу, как
курицу.

Стал Борька
похаживать в дачный поселок — это
неподалеку от нашего села — и
скрутился там, изменщик, с
городской козой. Тоже демократка
ишо та, пробу негде ставить. Стала
она Борьку за границу сманивать.
Дескать:

Надоели
песни русски,

Надоела и
кадриль.

Делай,
Борька, обрезанье,

И поедем в
Израиль.

И поехал бы —
чем черт не шутит, — да делать
обрезание боится: как бы не
обрезали с корнем. А то ить и
профессии лишится. А с работой
нонче туго. К тому же Борька кроме
этого… ничо делать не умел.

А тут в наш
колхоз прикатил из Америки ихний
президент… как его, паря?.. Убил
Клином или Дебил Клином… Ну, бог с
ним. Борька не знал, чем его
отпотчевать, в какой угол посадить.
В лепешку расшибся, чтоб накормить
да напоить того. Наедков, напитков!..
— стол прогинатся. А Борька пляшет
перед им и поет соромные частушки.
Глянулось это Клину. Тот и
посулился взять козла в Америку.
Своих, паря, мало…

А Борька
возьми да и загуляй на радостях.
Запился в доску. Уж и паспорт
загранишный себе справил,
деньжонками разжился, уж и сидел на
чемоданах. А тут напился пьяней
вина и пошел по деревне куралесить
— публишный дом, паря, искал. А у нас
в деревне где его найдешь — у нас же
народ-то темный, по старинке живем…
Не нашел козел этот дом, разорался:
где свобода, а где демократия?! И за
что кровь проливали, ежели даже
публишный дом не можем в деревне
открыть?! И открыл бы — с нашего
козла Борьки сталось бы, да беда с
им вышла. Встретил Гнедуху — кобылу
нашу колхозную, хотел вписать ее в
свой веселый дом. А Гнедуха — она
женчина серьезная — в сердцах-то
возьми да и лягни Борьку. И куда,
думаш, попала?.. Во-во, прямо в
имущество и угодила… Да… Так от…

Но
старуха-знахарка выходила травами.
А то ить при смерти лежал. Одыбал, а
радости-то мало — без имущества
остался и профессии лишился… А без
имущества кому он там в Америке
нужон?! Но чо, пришел в правление
колхоза, слезьми уливатся, взад
просится… Пожалели, да… Оформили
сторожем… капусту караулить. А уж
там поглядим…

В общем, был
козел, да и вышел весь. А жалко —
козел-то ишо справный был. Скоко бы
ишо козлят наплодил… Но не судьба,
видно.

Марья Иванна

… В досельно
время я, паря, охотился, зверя
промышлял. С ружья кормился. Да…
Всю тайгу излазил вдоль и поперек.
Но, паря, шибко, не люблю, когда
байки заливают. Выпьют, наплетут
сто верст до небес и все лесом. А
сами живого зверя в глаза не видали.
Один дак и вообще заливат: я,
говорит, охотился в позато лето, три
чебурашки добыл. Бабе на воротник.
Трепло осиново… Оне же у нас не
водятся, чебурашки-то… Оне же
где-то в Америке обитают. Я по
телевизеру видел…

А на охоте,
паря, такое случаца, что и привирать
не надо…

Вот лоняшней
зимой соболя промышлял… И
прикатили ко мне в зимовье аж из
самого цирка… с московского. Олег
Попов… Знаш? Но, комик-то?.. На
вертолете, паря, прилетели. Да… И
прямо ко мне… Я же тут по Сибири,
считай, лучший охотник, с
"Почетной доски" не слажу. Не…
Меня наградили этой "Доской
почета" по башке… Башковитый я
шибко. Да…

Но, ладно.
Короче, прилетают ко мне с
московского цирка. Прямо в зимовье.
Сидим, это, с клоуном выпивам,
конечно. А эти циркачи, паря, с ножом
к горлу пристали: добудь им живого
медведя и все… Десять тысяч
посулили. Пять на бочку — задаток,
вроде. У их денег, как у дурака
махорки.

Но и чо,
сомустился, клюнул на длинные
рубли. Попутал меня леший… Ладно…
А невзадолго перед тем надыбал я
берлогу — кумушка легла. Медведица,
в общем… Но и чо, пошел будить…
беру жердину покрепше —
листвянишну — смолой ее смазал.
Густо так… смазал-то… Ладно. ..и
замастрячил я таку снасть и пошел
кумушку будить. А циркачи в деревню
улетели, в заежке меня ждут с
медведицей…

И вот, значит,
пришел я к берлоге с Туманом —
собачушка у меня такая. Ну, обмел
куржак. Успела, кумушка, надышала,
аж вся дыра-то — цело, по-охотницки,
— снежным куржаком взялась. Ладно,
размел я куржак и в цело-то жердину
сую. Тыкаю. Проснулась моя кумушка
да спросонь-то хлоп одной лапой по
жердине — лапа сразу и прилипла,
хлоп другой — и другая лапа в смоле
завязла.

Ну, дальше
дело привышное. Завалил я жердину
на плечо и повел Марью Иванну в
село. Медведицу-то… Иде-от,
дорогуша… как телка на поводу. А
куда денешься?! Ладно. .. И вот, паря,
значит, веду ее по деревне —
собаки-и уливаются. Так и норовят за
пятки ее ухватить. Марья Иванна,
конечно, огрызатся. Я собак-то
шуганул и дальше топам. А тут
сельповская лавка по дороге. Дай,
думаю, заскочу, Марье Иванне
гостинец куплю — конфеток либо
пряничков… Хошь она и медведица, а
тоже женчина, до конфет охочая.
Привязал Марью Иванну к
палисаднику, а сам скоком в магазин.
А там давка. Народу полом, охальны
бабы, тут ишо доярки с фермы
набежали. Выкинули средства от
перхоти, потом этот… как его?..
кариес без сахара, и ишо эти. .. как
их?.. ну, бабам-то… Тьфу, забыл. Я ишо
подумал, может, Марье Иванне взять…
Хошь она и медведица, а тоже
женчина. Може, и сгодится…

Ну, короче,
бабы давятся — всем кариес охота.
Без очереди не пущают: дескать, в
кои-то веки выкинули… Короче,
пришлось очередь занять. Ладно,
стою…

И то-око, это,
очередь моя подошла, слышу — крик и
медвежий рев. Вылетаю из лавки…
Екарганэ, Марья Иванна…
медведица-то моя… с привязи
сорвалась и дунула… вдоль по
Питерской. Тока пятки засверкали.
Но, думаю, бляха-муха, пропал мой
калым, плакали мои денюжки горючими
слезами…

А как
вышло-то — мне потом расталмачили,
да я и сам дотумкал своей
бестолковкой… Стояла Марья Иванна
тихо-смирно, никому не мешала. А тут,
как на грех, мужики сели на
крылечке, бутылку открыли и давай
из горла понужать. А мужики-то
нездешние. В гости прилетели… к
нашему деревенскому писателю.
(Шепчет, прикрываясь ладошкой).
Непростые. Начальство охальное. Да
ишо какое!.. Сам президент на охоту
прикатил, на пару с американским…
как его?.. Бил Клином… или Убил
Клином… или Дебил Клином… забыл,
короче… А с им ишо один… как его?..
дай бог памяти… Ворон… ну, вроде,
Хривой Ворон. И вот сидят они подле
лавки, выпивают. Это у их называтся:
встреча без галстуков. Как ишо
штаны не сняли, с их бы сталось… Да
ладно бы ишо вино лакали принародно
да помалкивали в тряпочку, а то ить
шары свои бесстыжие залили и пошли
баланду травить. А у их слово да
через слово мать-перемать:
депутаты, мандаты… Наш-то совсем
обнаглел, при Марье Иванне тако-ое
говорит!.. Счас, говорит, мне надо
плебессыт, а вы идити-ка в шопу. Те и
пошли, куда их послали. А Марья
Иванна перепужалась: думает, с
нашего дурака станется, устроит
плебессыт возле магазина… А тут из
шопы вернулись эти два ханурика.
Затарились ладно. Нонче шопы
богатые… У каждого из-под ремня по
бутылке торчит. Распили. И опять
лаятся, как сапожники. Этот, который
Дебил Клином, пугает: я, говорит, вам
покажу, где в Ираке зимуют.
Запляшете у меня и молдованочку, и
сербияночку.

Ну, тут уж моя
медведица не стерпела. Рванула,
сердешная, ослобонила лапы, дала
этим мужикам по плюхе да и
уметелила в тайгу. Только ее и
видали… Так от. Да…

А мужики-то…
мужики-то, паря, лежат ни живы ни
мертвы. И пахнут небраво. У их
медвежья болесь приключилась… Ну,
пошли они на речку бельишко
стирать… А я гляжу, как Марья
Иванна улепетыват. Гляжу, паря, и
думаю: "А-а-а, — думаю, — беги, моя
бравая, бе-еги. А то пришлось бы, как
дурочке, катать на лисапете. Народ
смешить. В цирке-то…"

Убежала,
короче… В лес. На волю… А этот
циркач-то, который задаток сунул,
стал деньги взад требовать. А кого
там требовать, когда денюжки уже
тю-тю, улетели. Я на их пороху, дроби
купил — вдруг придется тайгу
защищать. Оне же, американцы,
зазря-то не будут шариться в тайге.
Че-нить да измыслили. Шарамыги ишо
те… Може, и тайгу решили к рукам
прибрать. А наш, он же все отдаст —
не жалко. Не родно, дак и не больно…
Но пусть тока эти Вороны да Клины
нос в тайгу сунут, я их тут отпотчую
— дроби-то всажу в одно место, дак и
забудут, как в шопы ходить.

Как в одном селе
коммерсант отелился

Было это,
паря, скажу тебе, еще при
царе-косаре. Жил тут у нас один
лавочник — по-нонешнему, будет
коммерсант — и звали его Хитрый
Митрий. Он вот ежели седни никого не
обманет, у его аппетит пропадат. А
как он обманывал каждодневно, да по
несколько разов на дню, то у его был
такой аппетит, что нежевонно летит.

Вот он и был,
паря, такой толстуший-здоровуший,
аж бока заворачивались. Без чужой
помочи в калитку не мог пролезть.
Застревал надолго. А пузочко все
растет да растет. Растет и растет.
Таскать чижало. Одно слово,
коммерсант. И давно уж не зрит, чо у
его под пузом висит. Не может
видеть. Никак. Еле по дороге деревни
ноги волочит. Спотыкаться, как
пьяный.

Но чо
делать… Пошел к фершалу. Пришел,
плачет, слезьми уливатся:

— Живот
подпират, ходить задышливо. И жена в
развод подала, несмотря на мое
богачество. Такая, паря, беда, такая
беда… Может, того… Пилюли каки
дадите, чтоб живот упал.

Покрутил его
фершал и так, и эдак. Помял брюхо,
под хвост заглянул. И говорит
по-ученому:

— Ташши-ко ты,
Митрий, мочу.

Поглядеть,
мол, хочу.

И сует ему
стеклянну баночку. И принимал
фершал в некорыстной такой
избеночке — корова лягет, хвост
некуда протянуть. Ладно… Завернул
Хитрый Митрий за угол, и вот уже
полну скляночку ташшит обратно. А
фершал скричал няньку и ей ту
скляночку.

— Беги, девка.
Ташши сестре на проверку. И чтоб
мухой. Одна нога там, друга здесь.
Пускай поглядит, кака така зараза к
мужику пристала.

Ну, та рысью
через дорогу в соседнюю избу, где и
сидела сестра со всякими
мелкоскопами. А нянька — халда была
ишо та, заполошна така, бежит и под
ноги не глядит. Раз, споткнулась,
скляночку-то всю и пролила. Всю,
паря, как есть. За голову
схватилась: вот горе-то, думат.
Фершал шибко уросливый был. Но
думала-гадала… А тут корова бредет.
Посередь улицы и пристроилась,
бесстыжая. Ну, нянька недолго
думала, у той коровы анализ и взяла.
Тоже была девка не промах…
Полнехоньку скляночку сестре и
принесла. Та как глянула анализ
через свой мелкоскоп, да тут же
бумажечку и черкнула. Нянька ее
фершалу и снесла. Прочитал фершал
бумажечку и манит Хитрого Митрия.
Опеть по-ученому докладат:

— Митрий
Кириллыч, тут дело тако… — даже и не
знат, как вымолвить. — Ну, короче, ты,
Митрий Кириллыч, ноне стельный.
Вот-вот отелиться должон.

Коровенка-то,
у которой та няня анализ взяла,
стельна была. Теленка ждала.

Но тут уж
Хитрый Митрий запереживал: это же
какой стыд-срам. Это же в кои веки и
видано, чтобы мужик телился. А как
народ прознат… Засмеют же. Вся
коммерция прахом пойдет.

И порешил
Хитрый Митрий из деревни бежать. От
греха подальше. Решил в лесу
отелиться и там теленочка бросить.
Да так, чтобы ни одна душа не
пронюхала.

Но решил, так
решил. В потемках, чтоб никто не
видел, тихонько ушел. И как в песне:

Бросился в
лес… в лес, в тайгу глухую…

И вот бродит
он по тайге. Бродит день, другой,
третий. .. Неделю. На однех ягодах
пробиватся. Тошать начал. Но пока
ишо не телится. Видно, срок не
приспел… И как-то под вечер бредет
по тайге и видит — навстречу ему
мертвяк лежит. Лежит, не дышит.
Вроде как помер. Молчит, ничо не
говорит. Хитрый Митрий аж
перекрестился:

— Господи,
помоги… А на ем хороши сапоги.

И давай он
эти сапоги тягать с мертвяка. Тот
молчит. Ничо супротив не говорит.
Молчит и все… А те бахилы никак не
поддаются — прикипели вроде. А как
жадный был Хитрый Митрий до чужого
добра, то и долго чикаться не стал:
вынул из-за кушака топор, да и
отрубил те сапоги вместе с ногами.
Не пропадать же добру… Сунул их под
мышку и дале побрел. А уж так, паря
оголодал, так из силов выбился, что
еле ноги волочит. И свои, и которы с
мертвяка взял. А уж так отошал —
вроде, кожа да кости, да нос торчит.

И вот уже на
ночь глядя добрел до лесной заимки.
Там его лесник встречает, чаевать
садит. Хитрый Митрий чайку
пошвыркал да и залез на печку.
Сморился. А сапоги с ногами — он их
под полой прятал — в изголовье
приладил. Но спит, почиват.

А той ночью у
лесника корова отелилась. Лесник
телка принял — все, паря, как
следоват — и положил на печь возле
Хитрого Митрия. Опеть ночуют.

Еще петухи не
голосили, просыпатся Хитрый Митрий:
мамочки родны!.. Телок-то вот он,
рядышком полеживат. Мокренький ишо.
И мордочкой-то в Митрия тыкатся,
вымя ищет. Чо-то надыбал — не вымя
оказалось. Но тут уж Хитрый Митрий
возрадовался: дескать, вот и
отелился… Тихонечко с печки слез и
ходу. Даже сапоги с ногами на
радостях забыл. Но в деревню решил
не возвращаться — у лесника язык
долгий, по всему белу свету
растреплет, разнесет как сорока на
хвосте, что Митрий гостевал у него и
отелился. Решил Хитрый Митрий за
кордон податься, к бусурманам уйти.
И пошел.

А лесник
утром просыпается, глянул на печь и
обомлел: телок-то ноги лижет,
которые в сапогах остались. Лижет и
лижет, и вся морда красная.

— Мамочки
родны! — лесник-то страсть как
перепугался и ревет. — Мамочки
родны! — телок-то наш съел Хитрого
Митрия. Одне ноги и остались.

Но, чо
делать?! Мужик-он был простой,
бесхитростной — пошел в деревню на
телка заявлять. Дескать,
такой-сякой и разэтакий, съел
коммерсанта.

Пришел в
деревню… Но, это, паря, уже другая
история. Чайком отпотчуешь, может,
глядишь, и поведаю.