"…но
писать меня учили вовсе не
поэты…"

Сердцу, как
говорят, не прикажешь. Мне ближе
ранние, внешне очень простые стихи
Кобенкова. Простые и пронзительные
до боли.

Умирает
отец — на седьмое десятилетье

покатилась
звезда его… Гаснут его ордена,

вянут
шляпы, худеют костюмы; на свете

было много
вина —

не
осталось ни капли вина…

Или вот
краткое стихотворение, три строфы,
которые хочется привести
полностью.

Бабушка
очки искала тихо,

но очки
лежали тихо-тихо,

тише, чем
их бабушка искала,

тише, чем
наш дедушка болел;

я сидел на
лавочке и слушал

(тихо-тихо),

как на
свете тихо…

Думал я,
что, если будет тихо,

дедушка не
сможет умереть…

Я еще не
знал, что в этом мире

есть такое
правило для жизни:

смерть,
любовь,

и вера, и
надежда

к нам
приходят в полной тишине…

Потом, в
более поздние времена, когда взгляд
Анатолия Кобенкова все глубже
проникал в мир и манера его стала
меняться, такие "простые"
стихи не ушли совсем — они то и дело
всплывали, как старые, но вечные
острова среди новой жизни.

Дерево,
которое люблю,

одинокой
птице уступлю,

песенку —
усталому соседу,

перочинный
ножик — кораблю…

Завтра я
уйду или уеду,

послезавтра
напишу: ну что ж,

я уехал,
потеряйте нож,

взбейте
море, птицу накормите,

отнесите
дерево под дождь,

песенку от
страха сберегите…

Новые, более
сложные, философические (хотя и
прежние, простые, тоже были
философическими) стихи явились
совсем не потому, что Кобенков
хотел показаться интересней и
устремился за модой; он, как я уже
говорил, проникал глубже в жизнь и
устремился от ее земного,
временного начала к вечному, к
небесам. И появились Богородица,
Христос, его апостолы — "и Марк, и
Матфей, и Лука"… Но рядом с ними,
бестелесными и бесконечно мудрыми,
оставались простодушные "дяди
Пети, тети Ани".

Слушать,
как поет вода,

как она
живет в тумане,

обнимая
невода,

дяди Пети,
тети Ани.

Слушать,
как поет петух,

перекрикивая
ветер,

клюв
нацеливши на слух,

тети Ани,
дяди Пети…

Слушать,
видеть, понимать,

но при этом
постоянно,

забываясь,
вспоминать:

Как там
Петр? Как там Анна?

И еще —
надеясь, что читатель простит мне
столь длинные цитаты:

Я не о
ком-то или не о чем-то

писал в
теченье жизни — коль по правде,

то ни о чем
писал да ни о ком.

Скорее я
писал из-за кого-то:

Из-за
Варвары, Оленьки, Павлуши

И
Дашеньки… Скорее из-за них.

Но я еще
писал из-за чего-то

(из-за того,
что тесный мир деревьев

и мир людей
близки лишь иногда);

в конце
концов писал я и за что-то:

за рюмку
водки, за краюшку хлеба,

за
лампочку за письменным столом…

Анатолию
Кобенкову — пятьдесят. Он —
действительный, настоящий поэт. Дай
бог ему здоровья и хлеба. Будет это
— будут и стихи. О нас и для нас. Они,
конечно, не накормят, но согреют. И
"дворника Бондаря", и
"рядового Кадырбаева", и
"сержанта Карпеко", и
"бедную Анну Иванну", и
всех-всех.

Доброй тебе
жизни, Анатолий Кобенков!

Борис
РОТЕНФЕЛЬД.

P.S. А в этой
подборке — последние, совсем новые
стихи Анатолия Кобенкова. Уже, как
говорится, из другой оперы…

* * *

Хорошо, что
будет дождь,

хорошо, что
— непогода —

дребезжащая
подвода,

сообщающая
дрожь

сердцу,
перышку…

Бог весть,

вдруг и
правда, что меж бревен

избяных,

где свет
неровен,

мир и
должен быть обреван,

чтоб
принять благую весть…

Потому-то и
терплю

этот морок,
этот холод —

радуясь,
что между строк

не понять,
кого люблю,

не
прочесть, насколько молод

или — вдруг
— не одинок…

Предпасхальный
пейзаж с воспоминанием о поэте Юрии
Черныхе

Обопрись
на подоконник,

насмотрись,
как в первый раз

на лужок,
на коем кони:

Пасха,
Песах и Пегас;

обдери с
березы слезы,

порасставь
их здесь и там

на лужке,
на коем козы:

Марфа,
Магда, Мириам;

обопрись
на воздух вешний,

чьи
липучие концы

держат
зрячие скворешни

и незрячие
скворцы;

оглянись
на то и это,

глянь на
то, что далеко,

вспомни
бедного поэта:

"На лугу
пасутся ко…"

Вспомни
кольца политуры

На лугах
черновика,

Вспомни
взятую у Юры

золотинку
от сырка —

как горит
она, как гаснет,

окликая по
лугам

Пасху,
Песаха, Пегаса,

Марфу,
Магду, Мириам…

* * *

А когда
закончилась наша драка

и когда
разбежались — куда кто мог,

обступили
меня тишина с собакой

и с шмелем
нечесаным — лепесток…

Что-то
строил я, что-то ладил, что-то

со шмелем
советуясь, сочинял,

и казалось,
кто-то во мне работал —

изнутри
старательно очинял.

И соленый
пот, и липучий деготь

по душе
стекали моей, пока

этот кто-то
желал, чтоб мой бедный локоть

упирался в
звезды да в облака…

Я читал о
нем, а быть может, слышал —

то ль
Дружок зовут его, то ль Божок…

Впрочем,
как бы ни звали — сложилась крыша,

а под ней —
окошко, а в нем — лужок…

Автоэпитафия

Ничего не
остается —

только
камни да песок,

да
соседство с тем колодцем,

что к виску
наискосок.

Никуда уже
не деться —

Успокойся,
помолчи!..

Пусть
дорога по-над сердцем

рассыпающимся
мчит

(хорошо бы
к ней пробиться

чем-то
вроде родничка —

пусть и
птица, и девица

припадут к
нему напиться…

Выпей мой
зрачок, сестрица,

Чрез
соломку червячка!..)

Русаку и
иудею

— как русак
и иудей —

я взываю,
как умею,

предлагая,
что имею:

влажной
смертушкой моею

свою
грядочку полей!

* * *

Лист
опальный, лист летучий —

проездной
билет

на печаль,
на всякий случай,

может быть,
на свет…

Лист
летучий, лист опальный —

золотой
ожог

по дороге в
самопальный

звук —
полустишок…

Звук из
розовых прожилок —

полустрочка
от

серафимовых
ужимок,

ангельских
щедрот…

Полустрочка
— лед и пламень,

строй и
лад, и сбой…

Что не
вышепчешь губами,

вышепчешь
судьбой,

Чтоб
смогла она сложиться

в радость,
а не мысль:

"Научи
меня молиться,

Сам во мне
молись!"

* * *

… и
длинных свиданий густая и вязкая
тина,

и встреч
сквознячок, и заставы застолий —
не тема

для старой
гитары, скорее — для бедного тела,

которому —
ночь на дворе! — а вина не хватило.

Возлюбим
друг друга за рифмы, связавшие
строки,

за жадные
строфы, не знавшие ночи и страха,

за то, что
для них начинаются новые сроки —

наточен
топор и ни малой пушинки на плахе.

Возлюбим
друг друга за реки, любимые нами,

за синее
небо, любимое нами и ими,

за имя, к
которому можно губами,

как будто к
воде прикоснуться: "Во имя…"