Посмотреть
в глаза Джоконде

…или В
Париж ненадолго. По делу…

Владимир
КИНЩАК, "Восточно-Сибирская
правда"

Парижский
вокзал Восточный… Я турист,
случайным ветром занесенный в
город поэтов и художников, город ее
величества Истории. "Увидеть
Париж и умереть!" — сколько людей,
побывавших здесь, произносило эту
сакраментальную фразу. Я — только
один из многих миллионов.

Ностальгически
родным потянуло от плакатика на
решетке закрытой камеры хранения
багажа. Из него следовало, что
таковая на вокзале "Care est"
ликвидирована в интересах
пассажиров, поскольку
администрация не в силах
гарантировать сохранность личных
вещей мадам и месье. Это по-нашему!

В конце
концов мы оказались на
привокзальной площади, у подъезда
отеля, название которого — "Terminal
Est" — вмиг очаровало Веру, мою
попутчицу и переводчицу звуковой
гармонией.

Подозреваю,
что это была не самая дешевая
гостиница в окрестнос- тях. Мы потом
натыкались на них на каждом шагу. Но
поскольку мне сразу намекнули, что
упрямство либо нарушение
субординации может привести к тому,
что я останусь без переводчицы, я
быстренько посыпал пеплом голову,
был прощен и, как примерный мальчик,
втащил сумки в автоматически
распахнувшиеся стеклянные двери,
за которыми сиял африканской
улыбкой здоровенный швейцар.

Одноместный
номер на втором этаже старого, в
стиле модерн здания порадовал
своей кроватью. Это был не просто
инструмент для спанья. Это было
любовно сработанное произведение
искусства, сверкающее полированным
дубом и корабельной медью. На
кровати можно было спать вдоль,
поперек или по диагонали —
безразлично. Она наводила на
грешные мысли, эта кровать…
Темного дерева мебель в интерьере
была почтенного возраста. Она
провоцировала романтические
воспоминания о французской
литературе прошлого века. Потом
вдруг возник у окна силуэт
комиссара Мегрэ с трубкой в зубах.
Места в ванной комнате было
достаточно, чтобы сыграть в
мини-футбол. Но больше всего мне
понравился балкон, с которого
открывался вид на вокзал и на
Севастопольский бульвар.

Вот по
нему-то мы и пошли прогуляться. Из
старинной церкви неподалеку от
вокзала были слышны звуки органа.
Мы тихо вошли. Людей для раннего
времени было довольно много. С
амвона что-то внушал разноцветной
пастве негр в облачении священника.
А с надгробных плит, вмурованных в
стены, неприязненно смотрели на всю
эту "африку" и "азию"
потертые временем кавалеры двора
Карла IX в интерьере фамильных
гербов.

На широком
бульваре зеленели платаны. Я
вглядывался в лица прохо- жих,
надеясь встретить Жана Маре или, на
худой конец, Ришара, "высокого
блондина". Не повезло. Зато через
каждую сотню метров встречались
туалеты, напоминающие своим видом
рекламные тумбы из матового
металла, а на каждом углу были
парикмахерские.

Чтобы
удовлетворить любопытство, я
бросил монетку в прорезь на
стальной стене "туалетной
тумбы", открыл дверь и оказался в
общественном французском сортире.
Здесь было, как в "Боинге",—
стальной унитаз, зеркало,
умывальник, туалетная бумага, запах
дезодоранта…

Каждому —
свое. Вера решила опробовать
парижскую парикмахерскую. И,
убежден, нет в мире женщины, которая
ей бы не посочувствовала.

Я некоторое
время коротал досуг, гуляя по
окрестностям. Прошелся узкими
улочками, пересекавшими бульвар,
зашел в винную лавочку, предвкушая,
что сейчас куплю бутылку дешевого
бордо или бургундского. Увы! Бордо
здесь стоило столько же, сколько в
Иркутске. Что же касается вин и
коньяков классом повыше, то они
"тянули" от ста наших тысяч до
"лимона".

Мое
рассеянное времяпрепровождение
было пресечено самым бесцеремонным
образом. Когда я в очередной раз
подошел к зеркальной витрине
парикмахерской, в которой из
иркутской девушки Веры творили
парижанку, из заведения вылетела
румяная улыбающаяся мадам в белом
халате и, что-то прощебетав,
распахнула передо мной дверь.

Меня усадили
за столик, на котором тут же
оказались крохотная чашечка кофе и
блюдечко с сахаром. Потом,
размягченного лаской и угощением,
взяли под руки и проводили в кресло,
рядом с которым немедленно
появился ухоженный парикмахер в
белой рубашке, кожаных штанах и
верхом на стуле с колесиками. Из
известных мне слов в его вопросе
присутствовало только одно:
"месье".

Думаю, что в
не слишком изящном жесте, которым я
заменил ответ, было достаточно
информации. Потому что маэстро
оттолкнулся от пола ногами и,
описывая сложную траекторию вокруг
моего кресла, покатился вокруг,
сверкая молниеносно меняющимися в
руках инструментами.

К Сене мы
вышли, имея парижские прически на
иркутских головах. Теперь мы
вписывались в интерьер дворца
Сен-Жермен, видневшегося
неподалеку, Эйфелевой башни и смело
могли шагать по Парижу.

Вдруг
закричал петух. Такого
"прикола" я не ожидал. Пернатое
обнаружилось сидящим в клетке
вместе с курами, утками и голубями.
Уличный торговец устроился со
своим живым товаром прямо под
платаном. Птицу мы покупать не
стали, но не попробовать жареных
каштанов прямо с жаровни было
грешно. Кулек деликатеса на
набережной Сены стоил 10 франков (10
рублей новыми) и содержал четыре
каштана.

Потом как-то
случайно оказались на площади
Пирамид, знакомой мне по фильму
"Великолепный". Там, помнится,
шеф спецслужбы с катера, который
мчал его по подземной реке,
вылезает через канализационный люк
прямо к обелиску, разрисованному
иероглифами. Люка я не нашел, но
обелиск стоял на месте.

А затем мы
вышли вдруг на Елисейские поля и
двинулись по широкой, обсаженной
платанами аллее в сторону
Триумфальной арки. На аллее работал
мим. Покрытый от пяток до макушки
слоем белого грима, он был
задрапирован в простыню и
изображал, надо думать, статую
римского патриция. Грим был
филигранный — даже веки имели цвет
мрамора. Время от времени мим
коротким движением менял позу и
вновь застывал на своем пьедестале,
рядом с которым стоял шелковый
цилиндр для гонорара.

Запах
парфюмерного магазина "На
Елисейских полях" я почувствовал
шагов за двести. Сворачивать было
поздно и некуда. Вера уже "взяла
след".

Понимая, что
сопротивление не просто
бесполезно, но и небезопасно, я
обреченно свернул вслед за
спутницей в широкие, как ворота,
двери, из которых вместе с плотным
женским потоком выкатывались
вязкие волны ароматов — коктейль из
духов, одеколонов, дезодорантов и
всего остального, что в небольших
количествах будоражит мужские
гормоны, а в больших, как я понял,
может расстроить мужскую нежную
психику.

В гигантском
зале стояли подсвеченные скрытыми
светильниками стеллажи. Между ними
молча, с отрешенно-задумчивыми
лицами бродили дамы. Они брали
специальные полоски плотной
бумаги, пшикали на них из пробных
флаконов и, закатив глаза, обоняли.
Мы тоже попшикали, позакатывали
глаза и пообоняли.

Когда
ошалевшая от изыска запахов толпа
вынесла нас, нанюхавшихся, к
подножию Триумфальной арки, я
обнаружил в руке фирменную
бумажную кошелку с какими-то
флаконами…

Под арку шел
военный оркестр. Еще не пришедший в
себя после "парфюм", я выскочил
с камерой на проезжую часть, прямо
под ноги шагавшим музыкантам.
Остатки духов выветрились лишь
тогда, когда разъяренный
тамбурмажор оттащил меня за рукав в
сторону. Внутри арки были музей и
довольно крутая лестница, по
которой мы прямиком поднялись на
крышу национального французского
символа, где имелась смотровая
площадка.

Вид Парижа с
высоты Триумфальной арки вызвал у
меня спазм в горле. Его удалось
проглотить лишь через час, когда мы
зашли перекусить в уличное кафе и
запивали бифштекс с кровью красным,
как кровь, вином из глиняного
кувшина. Веселый пританцовывающий
гарсон знал по-русски слово
"хорошо", а в рамке над
столиком висело меню на родном
языке.

По вечернему
метро бродили толпы негров и
арабов. Мы кочевали вместе с ними в
поисках нужной линии и нужного
поезда. Нашли линию, нашли поезд, и
пока в нем ехали, лоснящийся
парижанин африканской
национальности услаждал
пассажиров этническим концертом,
аккомпанируя себе кулаками на
щеках…

Я встал в
шесть утра, надел спортивный костюм
и побежал вниз по Севастопольскому
бульвару. Было пустынно и
промозгло. Дворники — негры в
зеленых блестящих комбинезонах с
зелеными метлами в руках — сметали
в кучи мусор, дымя сигаретами. Я
добежал до Сены, перебежал через
мост и оказался возле Пале-Рояля.
Потрогал ладонями шершавую
холодную стену.

Назад
пришлось бежать в горку. На
тротуаре стояла коляска, из тех, в
которые складывают покупки в
универсамах.

Я не сразу
понял, что на ней лежит. ЭТО было
похоже на большую тряпичную куклу с
нелепо вывернутыми ногами. Они были
обтянуты трикотажным трико. Одна
нога упиралась в асфальт пяткой, а
другая — носком стоптанных туфель.

Я подошел,
присмотрелся. Верхняя часть тела
была завернута в черный
полиэтилен… Мертвец.

Париж ранним
утром — время уборки улиц…

Ни в
Германии, ни во Франции я не видел
очередей — нигде. Людской поток,
который медленно вливался в Лувр,
трудно назвать очередью. Это была
река. Она устремлялась к
стеклянному, высотой с
шестиэтажный дом, колпаку-пирамиде
на просторной площади перед музеем
и впадала в тоннель под ним. Влились
и мы.

В тот день
вход в главный музей планеты был
свободным. Никто не требовал
оставить верхнюю одежду в
гардеробе. Никто мне не сказал, что
"с камерой нельзя" или что
"музей не вокзал и с сумками сюда
не ходят". Люди всех цветов,
возрастов и народов, с сумками и без
бродили по необъятным залам,
фотографировали, снимали камерами.

Бессмертное
творение Да Винчи находилось в
нише, закрытой бронированным
стеклом. Я пробрался через плотную
молчаливую толпу к самому стеклу и
заглянул в глаза Джоконде. Она
смотрела на меня в упор и улыбалась,
улыбалась только мне…

Этот день в
конце октября был солнечным и
тихим, а в соборе Нотр-Дам де Пари,
где обитал когда-то несчатный
Квазимодо, уходили в полумрак
готические своды, и все его
пространство заполнял своими
звуками орган.

Вечером, за
два часа до поезда, мы вышли к Сене
со стороны Люксембургского сада. На
набережной, под бетонным навесом,
устраивались на ночь парижские
нищие — клошары. Они не спеша
разворачивали свои матрасики и
одеяла, курили, передавали из рук в
руки большую бутылку с вином. Резко
пахло мочой.

Послышалась
музыка. Из-под моста показался
прогулочный теплоход, сияющий
огнями, как киношный НЛО. Праздник
сверкнул и поплыл дальше. Но перед
нами остался Нотр-Дам, подсвеченный
прожекторами на стартовой площадке
острова Ситэ. И я услышал орган.