Непройденный
ручей

Александр
САВЕЛЬЕВ

День и ночь,
натуженно ревя, устремляются из
поселка в горы тяжелые машины.
Огромные наливники с солярой,
мощные КрАЗы, Уралы. Все гонят и
гонят технику в дальние таежные
распадки. Золото — вот и все
объяснение. 200 килограммов этого
металла высочайшей пробы добывают
ежегодно на речушке Бирюсе. Из года
в год — 100 лет подряд. Из-за этого
магического металла столько трат,
драм и надежд, часто несбывшихся.
При выезде из поселка машины обдают
пылью неприметного сухого старика.
По любой погоде он несет в поселок
грибы. Этот старик знает тайгу и лес
лучше, чем любой дачник — свой
участок. Старика зовут Михалыч. Он
мог бы стать мультимиллионером, но
он им не стал. А, может, еще станет. Я
работал с ним в одной странной
экспедиции, в Тофаларии.

Вертолет нас
оставил на каменистом островке с
серо-зелеными пучками ивняка и,
освобожденный от груза, легко и
сильно пошел вверх.

Река, как бывает
со всеми горными речушками, после
двухдневного дождя вздулась,
горбилась тяжело на перекатах и,
отбивая рыжую пену на берега,
неслась в холодном и зыбком тумане
по руслу, ставшему для нее тесным.
Переправляясь на берег, мы
основательно подмочили продукты,
да и сами промокли.

"Слягу", —
подумал я, плюхаясь по пояс в
ледяную воду, и широко расставляя
мгновенно занемевшие ноги, боясь
оступиться на стремнине, побрел к
берегу с коробкой импортного
маргарина в руках. Но то ли тайга
делает человека невосприимчивым и
простудам разным и гриппам, коими
редкий горожанин не переболеет
хотя бы раз в год, то ли тепло и сушь
натопленной избушки, вкупе с
горячим и крепким чаем благостной
помощью становятся для организма,
только ни я, ни остальные
"искатели приключений" не
заболели. А на следующий день, все
шестеро, по неслышной хвоисто-сырой
тропке мы ушли с базы в верховья
одного из притоков реки, носящей
странное имя "Арой". Ушли
искать золото.

Прошло время
Джека Лондона, время Клондайка и
золотой лихорадки, время, когда
золото считали унциями и фунтами,
когда профессия золотоискателя
была не более необыкновенна, чем
машиниста паровоза или миллионера.
Прошло время сумасшедших россыпей,
огромных самородков и немыслимого
труда при добыче золота вручную,
лотками, проходнушками, бутарами.
Теперешние чудовищные машины, будь
то гидромониторы, коими измыли,
выполоскали верховья Бирюсы или
драги, уродовавшие реки вокруг
легендарного Бодайбо, пропускают
сквозь металлическую утробу сотни
тонн породы за сутки, отмеживая
драгоценные граммы. А истерзанная,
перелопаченная железом и водой
земля потом многие годы не родит ни
куста, ни дерева какого, ни былинки.
На многие километры тянутся по
берегам реки серые цепи избитых
дождями отвалов — каменные следы
золотого страдания земли.

Только на Арое
ничего этого не было, а были лотки,
лопаты и кирки, была избушка с
широкими и короткими нарами и
керосиновой лампой на неровном из
кедровых плах столе, были дни,
наполненные работой. Каждое утро мы
с Михалычем вооружались лотком и
лопатой и шли по долине реки.
Проходя с полсотни шагов,
останавливались и кидали на лоток
пару лопат желтой глины, то с
подрезанной наводнениями обвистой
скалы, где коренные породы разъело
и проточило действием действием
ветра, времени и одиночества, то с
прибрежной, узкой ложбинки. Или
били шур, упрямо выбрасывая
звенящий, окатанный речник
вперемешку с темным, серым песком.
Потом мыли шлихи. И если мыл я, то
мыл долго, неуверенно-осторожно,
скрюченными от ледяной воды
пальцами, сжимая лоток и до ряби в
глазах всматриваясь в колышащуюся
на дне серую, крупчатую пыль
магнетита, стараясь усмотреть и не
потерять потом тусклый желтоватый
блеск. И если случалось это, то я еще
дольше, еще неувереннее доводил
шлих, боясь, как бы не смыть
неловким движением крупки эти или
тонкую как фольга, окатанную
пластинку. А потом звал Михалыча
посмотреть шлих, прежде чем слить
его в жестяную баночку из-под
вазелина. Он мельком глядел: "Э,
Саша, с таким золотом мы с голоду
подохнем". И, наполнив лоток
породой, горбился над ним старой
спиной своей. Михалыч всю жизнь
долгую скитался по тайгам, всю
жизнь мотался по разным
геологическим партиям и приискам, и
оттого руки его, с ревматически
выкрученными суставами, делали
работу быстро и уверенно, ибо
многолетняя привычка к труду не
проходит, и, въевшись в тело, сидит в
нем, пока жив человек, не позволяя
ему часами сидеть у телевизора и
проводить дни в безделии и
праздности. А к вечеру ломило спину,
и в глазах прыгали желтые блестки,
иссиня-красные пальца набухали и
лопались ломотой. Ничего, ничего,
нам только ночь простоять, да день
продержаться. Чуть легче и веселее,
когда идет золото, чуть суше и
молчаливей, когда его нет, но каждый
день мы забывали о выходных и
праздниках и каждый день мыли, мыли,
мыли. День-другой, неделя-другая.
Одинаково.

Мы курили, глядя
как вода разбивает солнце на тысячи
игрушечных солнц, отправляя их
прыгать по прибрежным скалам и
деревьям. Сегодня Михалыч должен
был улететь, улететь туда, куда
мечтал попасть тридцать лет.

Они пришли туда в
сумерках, измотанные
сорокакилометровым переходом, и,
хлебнув чая с привкусом жести,
упали спать. Ночевали в старой
перкалевой палатке, и восходящее
солнце, бессильное пробиться за
плотно закрытые шторки, накалило
воздух внутри до такой степени, что
сон был кошмаром, а пробуждение —
головной болью и неприятным,
металлическим привкусом во рту.

Михалыч проснулся
и услышал, как стонет во сне геолог.
Потом поднял полог и выбрался
наружу. Ветерок освежил голову,
постояв минуту, Михалыч вяло побрел
к ручью умываться. Он присел на
корточки и наполнил ладони ледяным
журчащим хрусталем. Ручей как
ручей, только… Вода давно выбежала
из ладоней, а Михалыч все сидел, все
вглядывался в дно ручья. Оно было
желтым, но желтым не от опавших
листьев, а от золотого песка и
некрупных самородков. Михалыч
многое узнал в жизни, знал он и цену
золоту. Он помнил свое детство,
прошедшее на прииске, помнил яркие,
как фотовспышка дни, когда отец,
измученный многодневной и
нечеловеческой работой, брал его с
собой в магазин — высокий
бревенчатый сруб, рядом с бараками
старателей, помнил, как негнущимися
пальцами доставал он и ссыпал из
мешочка золотой песок на весы, а
взамен набирал в мешки крупу, соль,
муку. Как стонал он по ночам от
невыносимой боли в застуженных
суставах. Шла война. Стране нужно
было золото, и люди давали его. Все
это Михалым помнил. Но кто знает,
что будет через двадцать лет. Он
полез в карман за носовым платком,
но там оказалась только пачка
"Беломора" и карабинная
гильза. Тогда он закурил и крикнул в
сторону палатки: "Кирилл,
вставай!"

— Да, повторил
Михалыч, — за пять минут мы набили
самородками гильзу от карабина. А
идти до ручья… два дня всего.

— Десять
миллионов.

— Да, десять
миллионов.

— Михалыч, зачем
тебе десять миллионов? Зачем тебе
продавать ручей? Не надо, пусть
останется. Это ведь твой ручей,
упрямый старик. Да и с деньгами
кинут тебя.

— Нет, Саша,
сначала деньги, потом идем на ключ —
я так шефу сказал.

В воздухе забила
вертолетная дрожь.

— Пойдем,

На площадке
оранжевое уродливое насекомое
притихло уже, молчит, затаилось. Шеф
в энцефалитке и сапогах новых.

— Ну, полетели,
Михалыч, ручей твой смотреть!

И старик к
вертолету. О деньгах не говорит.
Старик, старик, что ж ты, или язык у
тебя отнялся? Даром же заберут. Для
них ли ты оберег ручей тридцать лет?
Для того, чтобы выбросить в хищные,
жадные руки единственное свое
богатство, не сделавшее тебя
богатым. Им все мало, проглотят и
облизнутся, а ты погрызи кислой
корки с маргарином и дальше
кирзачами меси — жизнь ли, грязь ли
— все одно.

Спустя три дня
опять залихорадило винтами воздух,
и, не успев добежать, видел я с
сопки, как выпрыгнул из вертолета
Михалыч и, схватив рюкзак свой в
избушке, прохромал, согнувшись,
обратно в чрево ожидавшего его
паука. Улетел старик. Получил свое и
улетел, а мы остались, остались мыть
шлихи, долбить породу, ходить раз в
неделю за продуктами и ненасытно
мечтать, мечтать о мягкой постели,
вкусной жратве, удобных туфлях и
чистых сорочках, обо всем, что было
за сотни километров, что было дома.
Странная это была экспедиция, и
странно было смотреть на столь
разных людей, сведенных одной общей
целью — найти золото, и одной общей
чертой — пренебрежением к нему. Вот
Мишка чистит картошку. Он отдал бы
многое за стакан спирту, но на
золото ему наплевать. Где-то в
зимовье лютая цинга съела все его
зубы, и теперь когда он улыбается,
страшным кажется несоответствие
между младенчески-голыми розовыми
деснами и щетинисто-серым лицом с
пепельными глазами. Много, много их
таких, от себя ли бегущих, от водки
ли. Ничто не держит их дома, ни семьи
нет, ни привязанностей, ни кола, ни
двора.

Прошла зима в
пьяном угаре, а тут и сезон
подоспел. И едут, зная, что хоть сыты
будут, да осенью гроши получат,
которых, опять же, ни на что кроме
водки не хватит. Едут вкалывать на
полгода днем и ночью под
непрерывный рев дизелей, рвать и
скрести отвалами бульдозеров
землю, сталкивая ее на прибор, под
чудовищной силы струи воды, которой
вырвет, вымоет монитор все, что есть
в породе, а обсосанные, голые камни
выбьет с прибора. Нет у этих людей
ни прошлого, ни будущего, есть
только настоящее и главное в нем —
работа.

Мишка, Вовка,
Василич — все мы жили работой, одной
общей для всех жизнью, простой и
понятной. Не сжился с нами лишь
начальник, бывший работник МВД. Кто
знает, может быть, профессия его
заставила не видеть в людях ничего
людского, либо просто погряз
человек в болоте ложного своего
величия, считая болото
единственным сухим пригорком и не
желая оставить его. С карабином на
плече ушел вниз по Арою "охранять
базу". А мы, жившие по графику
"работа — сон, работа — сон",
увидели приход осени только тогда,
когда прилетел за нами вертолет.

Вот и лето прошло.
Еще одно лето, непохожее на другие,
сделавшее меня чуть старше и, может
быть, чуть умнее. А в общем, какая
разница? Ведь домой летим, ребята!

Я не искал
Михалыча, когда мы прилетели,
встретился с ним случайно в поселке
геологов. Он узнал меня издали и,
радостно топорща руки, заторопился
ко мне навстречу: "Здорово, Саша,
здорово!"

Я приветствовал
его, может быть, чуть холоднее, чем
следовало, но тогда я еще не знал…
После обычных "когда прилетел,
как дела?" я спросил про ручей,
как бы вспомнив, хоть и помнил о нем
постоянно. Михалыч как будто ждал
этого вопроса и обрадовался ему.
Чуть позже я понял, почему.

Тайга угрюмо
шумела, и черные лохматые облака
цепляясь за сопки, рвались и
просыпались зябкой, мелкой моросью.
День близился к вечеру, и шедший за
Михалычем шеф все чаще морщился от
боли и напряжения, когда нога,
стертая новым сапогом,
соскальзывала с шаткого камня, или
приходилось перебрасывать большое
грузное тело через упавшее на тропу
дерево. Но такова магическая сила
золота, что человек и боль стерпит,
и голод, и холод, лишь бы добраться,
лишь бы набить карманы вожделенным
металлом, ибо ничто так не влечет,
как возможность скоро и
беспроигрышно обогатиться. Им
осталось пройти один перевал и там,
в долине, звенит и прыгает по
золотому дну долгожданный ручей.
Голая вершина перевала укуталась
облаками, и шли к ней мучительно
долго, обливаясь потом, со свистом
бешено хватая сухими легкими
воздух. Молчали — не хватало
дыхания на слова. Только однажды
шеф плюхнулся на живот и выдохнул:
"Все, давай покурим". Но
Михалыч не обернулся даже,
продолжая ровно и упорно
подниматься. Сухое его тело хоть и
тяжелело с каждым шагом, но тяжесть
была привычной и терпимой.

Шеф с минуту
спешил за ним глазами, поднялся и
тяжело побрел следом. Они
передохнули на перевале и уже в
сумерках спустились в долину.
Прошли по ней вниз, туда, где она
заворачивала, упираясь в новый
голец. Ручья не было. Были ржавые
лужи в поросших травою камнях, но
ручья не было. Шеф удивленно глядел
на Михалыча, разжигавшего костер.
Сырые ветки шипели, клубясь едким
дымом, и еще схватывались
синевато-желтым огнем.

— Где ручей-то,
куда привел меня, Сусанин?

Михалыч
обернулся:

— Блуданули
маленько. Здесь заночуем, а завтра
уж на ручей выйдем. Я теперь точно
вспомнил. Вон за тот голец вправо
возьмем и все.

Но шеф не
успокоился:

— Ты, может, забыл,
Михалыч, дорогу-то?

— Да разве такое
забудешь! Ты не гоношись, приведу я
тебя на ручей. Давай пожуем, да
спать надо.

Моросящий дождь
разбудил их перед рассветом.
Наскоро хлебнули чая и стали
собираться. Шеф зашипел, натягивая
непросохшие сапоги на сбитые ноги.
С рассветом вышли, хмурые от
недоспанной ночи. И опять неудачи,
неудачи, неудачи. Опять ползли в
горы и спускались в распадки. И в
каждом новом распадке Михалыч
уверял, что надо взять влево, а вон
за той сопкой, в долине будет
золотой ручей. И каждый раз шеф
матерился и, перемотав портянки,
шел за Михалычем дальше. За день
лицо его осунулось и, постоянно
искаженное гримасой боли и
усталости, казалось каким-то жалким
и отнюдь не начальственным. Но он
упрямо шел, хромая и раскачиваясь.
Только вечером у костра молчал,
напряженно думая о чем-то.

Молчал и Михалыч,
будто припоминая что-то или,
наоборот, стараясь забыть. А на
следующий день все кончилось. К
обеду ветер разогнал туман, манной
кашей лежавший между сопками и,
спускаясь с гольца, на который они
ползли в пене и мыле, им стало ясно,
что и в этом распадке ручья нет. Все
трехдневные скитания по тайге,
подъемы и спуски по тропам и наугад,
по завалам и шарлоприку измучил до
смерти. Спустившись в долину,
Михалыч ничего не сказал. Он как-то
особенно пристально и внимательно
вглядывался в усталое и злое лицо
шефа, долго смотрел, как тот
разматывает портянки, опрастывая в
кровь сбитые, стертые, огнем
горящие ноги, и равнодушно
отвернувшись, закурил. Только
морщины вокруг глаз вздрагивали,
свиваясь в узлы. Шеф подвел голову.

— Ну, куда
дальше-то?

— Да никуда
теперь, обратно.

— Как обратно, ты
чего, Михалыч, шутишь?

Михалыч глядел
под ноги, где на прошлогодней хвое
торопились куда-то муравьи по одной
им известной дорожке.

— Ты помнишь,
спросил он, — как мы договаривались?
Сначала деньги, потом идем на ручей.
Что ж ты денег не привез?

Только теперь шеф
понял, что старик и не собирался
отдавать ручей, он смеялся над ним,
таская три дня по тайге и глядя, как
ноги его превращаются в кровавые
коросты… и не сдерживаясь больше,
сорвался на крик:

— Сегодня же домой
улетишь… Расчета копейки не
получишь! Понял?

Впервые за три дня
Михалыч чуть улыбнулся.

Этот человек мог
стать мультимиллионером. Продать
ручей за копейки он не согласился.
Наверное, правильно сделал. Нынче
он продает маслята по сорок тысяч
за ведро. Грибы идут нарасхват. Шеф,
организатор той экспедиции,
сдержал слово с точностью наоборот.
Он не заплатил работягам и половины
обещанного. Пробросил и старика.
Один из нашей бригады долго бегал
по судам и судебным исполнителям в
Нижнеудинске. Потом отступился.
Судебный исполнитель ведь знал, чьи
интересы лучше и сытнее всего
защищать. Шеф заплатил только
начальнику из МВД, который весь
промывочный сезон сидел на базе и
сторожил продовольствие. Заплатил
с лихвой, и тот сразу купил себе
"Волгу". Удачная, говорят,
попалась машина.

Александр
САВЕЛЬЕВ, Тофалария—Нижнеудинск.