Как "тятя"
Ленина играл

Светлана
ГРИГОРЬЕВА, журналист

Несколько
смешных (и не очень) страниц из
жизни большого мастера театра

Есть в
Иркутске актеры, которых знаешь,
кажется, наизусть. Нет, не на сцене —
там часто случается счастливая
непредсказуемость. В жизни. Как они
ходят, говорят, манеру поведения,
поступки. Народный артист России
Виктор Егунов, например, междометия
"ага" и "вот" вставляет
между словами с поводом и без оного,
впопад или просто задумавшись.
Когда садится, сильно горбится,
приваливаясь как-то набок и
подперев голову рукой. Глаза
хитрые, но добрые, говорит всегда
тихо, доверительно. Он добр и
бесконечно терпелив. В театре его
почти все зовут "тятя" — и не
потому, что от трех жен у него есть
взрослые дети и маленькие внуки,
последней дочке всего 8 лет. Он
"тятя", потому что всем, кто бы
ни обратился, чинит часы, швейные
машинки, замки. Чинит все, что
попадет под руку. Шьет полушубки и
дубленки, вошедшие в моду пуховики.
Рисует акварелью и пишет маслом
картины. В краеведческом музее
стоит макет драматического театра,
сделанный его руками. Дома — мебель,
исполненная почти в стиле ампир.
Сейчас он изготовил макет
надгробия родителям, на готовых уже
мраморных плитах, лежащих в углу,
выбиты их имена и портреты.

— В отпуске нужно
сделать очень много дел, — говорит
Виктор Пантелеймонович, — съездить
на две недели на Байкал, половить
рыбу, доделать и поставить памятник
на могилы, собрать сухой букет,
выпустить водевиль (который он
репетирует как режиссер
самостоятельно. — С.Г.

Все дела для него
одинаково важны и значительны, все
первостепенны. О театре, ролях
почти не говорит, он не теоретик, не
любит разбирать или анализировать
пьесы, режиссуру, трактовки. Егунов
— пожизненно народный артист,
потому что играет по наитию,
вдохновению. Сегодняшний день для
него — это текучка и хлопоты, но
стоит только спросить о родителях,
детстве — глаза загораются, и
начинается живой, бесконечно
интересный рассказ.

— По окончании 8
класса нас, 14-летних пацанов со
станции Зима отправили на
Кировские шахты в Черемхово.
Поселили вместе с заключенными в
барак за колючей проволокой. В
шахте воды по колено, кайла и зубила
тяжеленные, едва подъемные. Кормили
плохо, ходили мы вечно голодные, как
молодые волчата. Тяжело! Написали
письмо Вячеславу Михайловичу
Молотову: "За что нас вместе с
заключенными держат?" Не
дождавшись ответа, решили бежать.
Днем подпилили в заборе доску,
отогнули гвозди, выбили ее и
замаскировали. Бежали ночью на
поезд и — в родную Зиму. В вагончике
пели есенинскую "Бейте в жизнь
без промаха" тихонечко, поэт был
тогда запрещен. Страшно до
чертиков, идет война! Трибунал! С
другом решили пойти работать в
депо, оно на военном положении. Нам
по 14 лет, не берут. — "Дяденька, мы
здоровые, мамку с сеструхой надо
кормить, папка на войне, помираем с
голоду". — С какого вы года? С 28-го?
Хорошо, будете с 26-го".

— Два года
проработал я в локомотивном депо
слесарем, — продолжает рассказ
Егунов. — Помню, как сломал ногу,
паровозное дышло упало. Я потерял
сознание. Просыпаюсь — стоит надо
мной бригадир, в руках метла: Что
валяешься?" — "Да вот нога
что-то…" — "Братец, в больницу
самому придется идти.

Он вырвал метлу,
дал мне палку, я выполз и поковылял.
Только вышел из проходной — едет
дядька на телеге. Я обрадовался,
замахал палкой, а он, наверное,
испугался, хлобысь меня по лицу
кнутом и уехал. Я опять в обморок…
Просыпаюсь — стоит надо мной
древняя старушонка: "Что,
милок?" — "Да вот, бабушка, с
ногой что-то, в больницу бы".

Бабка
перекрестилась, подставила спину,
так и доковыляли. В гипсе я был
полтора месяца. Почему-то один раз в
неделю нужно было показываться
врачу. Возила меня туда мама на
телеге с дыркой — туда мы ставили
бочку для воды. Дорога шла мимо
школы, а там девчонка, моя первая
любовь. Стеснялся, прятался, с
головой уходил в эту дырку.

… Шел 1944 год. Все
стали разъезжаться, поступать, кто
в мединститут, кто в художественное
училище. Вычитал в газете о
дополнительном наборе в
театральную студию при драмтеатре.
Начали мы с другом собираться в
Иркутск. Маму жалко… Думаю, как
будет жить, что будет есть без меня.
Мне об этом даже сны снились.

В Иркутске
сориентировались быстро, пришли в
студию, а там все умные, о Древней
Греции знают (литературу
преподавал П.Г. Маляревский). В
школе, а потом и в депо, я занимался
в драмкружке ДК
"Железнодорожник", репертуар
обширный. Читал репризы из
"Крокодила", рассказ М. Зощенко
"Кинопроба". Одним словом, меня
приняли, а друга нет. Тяжело нам
было расставаться, но пока
ненадолго — надо ехать в Зиму.

По улицам ходил
счастливый. Наконец добрался до
депо, говорю: "Увольняться
пришел". А меня не отпускают, мало
того, говорят: выставим и
отчехвостим так, что век помнить
будешь. (Я тогда был уже
освобожденным секретарем
комсомольской организации). Пришел
домой — тоска… Гляжу, на полке
мышьяк стоит, мы им крыс травили.
Раз мечту отобрали, решил
отравиться: наболтал в чай отравы,
выпил, лег в постель и руки сложил,
как в гробу. Проснулся утром,
разбудила мама: "Витя, на работу
пора". Голова трещит, в ушах звон,
собрался, пошел в депо, закрылся там
в комсомольской комнате и проспал
до вечера. Почему не отравился?
Наверное, мышьяк был старый,
выветрился. Но я еще долго ходил
больной.

Наконец сжалились
надо мной: " Нарисуешь большой
паровоз — отпустим". Я нарисовал.
"Нет, к 7 Ноября нужно еще и лозунг
написать: "Наше дело правое,
победа будет за нами". Написал.
Меня опять не отпускают, новое
задание дают. Я взял и сбежал.

Не успел
появиться в студии, как меня завуч
хвать за ухо, так и привел в
аудиторию. Там урок идет, этюды
показывают. (Первый раз слово это
услышал — думал, сразу играть
будем). Какая-то девица шаркающими
шагами, долго-долго, минут 15, куда-то
шла… потом догадался, эта была
очередь за хлебом в блокаду.

Наш руководитель
курса — эвакуированный Лев Мейсель
(ученик В.Э. Мейерхольда) —
спрашивает меня, что я понял. Я в
ответ: "У меня так же было: долго
стоял в очереди за хлебом, магазин
был еще закрыт, а когда открыли и
пахнуло свежим хлебным запахом, я
хлоп — и в обморок. "Проснулся"
на улице, меня вытащили из магазина:
в одной руке булка, в другой
карточки, и опять надо мной доброе
лицо старушки". ..

Студию закончил в
1948 году. Директор Осип Волин
оставил тогда в театре меня,
Виталия Сартакова, Леню Гайдая и
Тамару Иванченко. Сразу начали
работать много и интересно, но уже в
первый год что-то сильно
рассердились на Волина и решили с
Виталькой Сартаковым его наказать:
получили повестки — и в армию.
Думали, вечером спектакль, а нас
нет, вот злиться будет!

Из армии вернулся
в 52-м. С тех пор и не покидаю театр.
Смешного и поучительного было
много. Вот, например, история такая.
В 1969 году я сыграл Ленина в
спектакле "Кремлевские
куранты" по пьесе Н. Погодина. И
началось: комсомольская
конференция, меня приглашают, я со
сцены: "Учиться, учиться,
учиться!" На ноябрьской
демонстрации Ленин обязательно
должен был проехать мимо трибуны в
окружении учеников. Ленина
приглашали везде, как Деда Мороза в
Новый год.

Сижу я как-то на
телевидении, готовлюсь к передаче,
неожиданно ко мне подходят два
полковника и женщина подполковник.

— Мы из Читы, к нам
из Москвы приезжает высший
командный состав на конференцию
округа. Нужно выйти и прочитать
речь Ленина на третьем съезде
комсомола. Завтра самолет,
конференция послезавтра. "Но я не
выучу текст!" Хорошо, придумал:
можно записать текст на магнитофон.
Я на сцене только рот открывать
буду.

Прилетаем.
Встречает заместитель начальника
штаба на хорошей машине: "Сейчас
пообедаем, потом в гостиницу".

Куда-то заехали,
не столовая — рай. На стенах дорогие
украшения, стол ломится от яств и,
как частокол, коньяк, один коньяк…
Выпили, закусили. "В
гостиницу?" "Нет, в Дом
офицеров". Приехали: Мать
честная, аппаратуры нет, динамиков
нет. Что делать будем?

Поехали в
гостиницу, давай текст сокращать до
минимума. Печатными буквами
написал его на ватмане.
Договорились, что поставим трибуну
с бортиком (чтобы бумаги видно не
было) и я прочитаю его, только
настольную лампу поставить надо.

Встал в 8 утра.
Пристроил лист на трибуне, поставил
лампу, рассказал, как освещать
сцену, когда включать свет, начал
гримироваться. По сценарию ровно в
10 часов на сцене должен быть Ленин.
В темноте выхожу, звучит: "Би, би,
би…", — врубают свет. Ленин! В
зале аплодисменты, все встают, в
первых рядах генералы, потом
полковники, где-то в самом конце
зала — курсанты.

Я доволен,
протягиваю руку, нажимаю на кнопку,
лампа не горит. В лучах света ничего
не вижу, помню из текста только
слово "товарищи". Вижу, на
четвереньках к трибуне ползет
подполковник, начинает проверять
розетки, шнуры, застревает где-то у
меня под ногами. Аплодисменты
затихают… Ужас! Меня же
расстреляют, думаю, хоть
"Товарищи!" скажу. Не успел
произнести слова, как различил на
бумаге какую-то строчку, потом
отдельные буковки. Текст стал
восстанавливаться из внутренней
памяти. Как-то в своей передаче
Капица рассказывал о матери,
которая, видя, что ее дочь вот-вот
попадет под колеса, перевернула
машину. В экстремальных ситуациях
человек может мощно
концентрировать энергию.

У меня была именно
такая ситуация, я вспомнил и
произнес весь текст. Погас свет —
аплодисменты, я вышел за кулисы и…
опять упал в обморок.

Проснулся я на
диване, в парике, усов и бороды
почему-то нет, лежу, как в мавзолее.
Мои товарищи — подполковник и
начальник Дома офицеров, майор —
стоят на коленях. Так хорошо стало.
Назавтра военным объявили
благодарность, а мне почетную
грамоту дали. За всю жизнь у меня их
68 штук накопилось.

Виктор
Пантелеймонович, рассказывая, все
время жаловался на здоровье.

— Да сейчас все
неважно себя чувствуют, — утешила
его я. Он ободрился. Болеть-то он
болеет, желудок не в порядке, но
бюллетень никогда не берет.
Репетиции и спектакль — для него
святое. А если не занят в театре, все
равно заделье найдет, не сидит дома,
чтобы не прислушиваться к своему
здоровью.