"Подранки "

Так был назван
фильм о послевоенных детях. Сейчас
войны как будто нет… А детей,
обездоленных и заблудших,
становится с каждым годом все
больше.

Нередко судьба
приводит их на скамью подсудимых.

Марина
Рыбак, "Восточно-Сибирская
правда" .

Здесь, в
колонии, "на малолетке", их
около четырехсот семидесяти.
Четыреста семьдесят бритоголовых,
в тусклые серые робы
обмундированных пацанов. Четыреста
семьдесят человеческих драм. Таких
разных. Каждая из них лишь на момент
открывается стороннему глазу
какой-то своей видимой, грубой
гранью.

— Сижу за
квартирную кражу. Срок два с
половиной года, два уже прошли.
Зовут Вова, — весело рапортует
конопатый парнишка с круглыми
серыми глазами в пушистых ресницах.

Он жил в
Комсомольске. Мать умерла, когда
Володе было семь лет. Отец как мог
воспитывал сына. Старался ни в чем
не отказывать.

— Папка у меня
хороший. И жили мы хорошо. У меня
даже мопед был.

— Зачем же ты
в чужую форточку полез?

— Сам не знаю.
Старшие ребята подбили. Двенадцать
человек нас было. Все пьяные. Я
теперь не пойму, как это вышло. Сам
виноват.

— Отец-то
пишет?

— Пишет, ждет. Меня
бы, может, освободили досрочно.
Только отцу уже шестьдесят, старый,
говорят. А я мечтаю на автослесаря
выучиться. И жить нормально, — на
его подвижной, совсем еще детской
мордашке безгрешно моргают круглые
глаза.

… Кеша на
собеседника почти не смотрит. Разве
что вскользь. Не жалуется. Не
говорит покаянных фраз. О себе
рассказывает скупо и односложно,
"по капелькам". Пять лет он
промышлял по карманам. На Иркутском
центральном рынке, в транспорте, на
"шанхайке". Были случаи,
попадался, кончалось скандалом и
драньем ушей. Позже стали водить в
милицию. Когда "фараоны"
пришли к родителям с
"криминалом" на сынка, отец
крепко выдрал Кешу. Мать, причитая,
плакала. Маленькая сестренка с
недоумением смотрела на брата,
пытаясь осмыслить новое для ее
дошколятского сознания слово
"вор". До этого момента никто
не задумывался, почему ушедший жить
к бабушке еще в десять лет малец,
окончив четыре класса, бросил
школу. Где пропадал целыми днями, на
какие деньги покупал себе одежду и
много чего другого. Он часто давал
небольшие суммы матери и бабушке.
Говорил, что подрабатывает на
рынке, развозя тележки с товаром.
Ему верили, ни над чем не ломая
голову. Даже когда он в короткий
срок прикатил домой два новеньких
велосипеда — себе и сестренке, а
чуть позже принес видеомагнитофон.
Иногда ему везло "по крупному".
В 1993 году он вытащил из внутреннего
кармана у какого-то кавказца два с
половиной миллиона. Вообще красть
старался у "чурок", у китайцев
и цыган.

— Тебе
никогда не было жалко людей,
которых ты "чистил"?

Мальчишка бросает
на меня сочувствующий взгляд,
словно на больную (во, мол, загнула!).

— Че их жалеть-то.
Они, что ли, нас не грабят?

— А если у
тебя украдут?

— Я своего ничего
не жалею. Взяли так взяли. Невелика
беда.

— А почему ты
ушел жить к бабушке, тесно было?

— Не могу жить с
отцом.

— Он что,
обижал вас?

— Он мать бьет. Она
его сажала. На полтора года. Он
вышел, вернулся. И все равно бьет. До
сих пор. Она ко мне приезжает,
плачет. А я на него злой.

— А на маму?

— Маму жалко.

— А перед
сестричкой тебе не стыдно? —
задаю я, видно, лишний вопрос.

по лицу Кеши
катятся слезы. Он утирает их ватной
ушанкой. А они снова бегут и бегут.

… Мы беседуем с
ребятами в кабинете психотерапии.
Здесь уютно. Много цветов, рыбки в
аквариуме, негромкая музыка. Многие
приходят сюда с удовольствием. Но
бывают и такие, кто поначалу бежит
отсюда, сорвавшись и хлопнув
дверью: "Никогда я больше к вам не
пойду!" Но потом они
возвращаются. Здесь каждый из них
переживает шок. Здесь происходит
то, чего с ними никогда не
происходило: происходит встреча. Их
встречают, их хотят выслушать и
понять. А они так долго этого ждали.
Порою настолько долго, что
отреклись от надежды, спрятавшись в
защитную броню: "Я сам по себе!"

Олег отказался со
мной беседовать. Минуты три мы
сидели друг против друга. На все
вопросы он отвечал: "да",
"нет", "у меня все хорошо".
Умные глаза его смотрели холодно,
непроницаемо. Довольно
сексапильные черты
семнадцатилетнего арестанта уже
приобрели какую-то неюношескую
жесткость и остроту, нарочито
подчеркнутую наколкой на виске.
Стерпев мои приставания совсем
недолго, он решительно заявил: "У
меня нет желания с вами
говорить!" … Его историю мне
схематично очертили воспитатели.
По приговору — за ним групповые
квартирные кражи. Ведет себя
вызывающе. То и дело норовит
попасть "в сангород" — то есть
в тюремную больницу, где лежат и
взрослые зеки. Парень ищет с ними
контакта, старается заслужить
авторитет. Говорит, что хочет
посвятить жизнь криминальному
миру. В гости к нему никто не ездит,
хотя он иркутянин. "Видно,
притомил семью своими выходками. Уж
больно куражлив", — говорит
руководство колонии. Семья у парня
вроде неплохая. Но он жгуче
ненавидит отчима, а заодно и мать,
которой не прощает "выбор" в
пользу нового мужа. Наверное,
сложные чувства у него и к их общим
детям, брату и сестре. Словом,
гордиев узел семейных проблем
слишком затянулся. И парень
"рубанул" по нему рывком на
теневую сторону жизни. Почти
сознательным.

А вот для Андрея
путь "в малину" был едва ли не
фатально предопределен. Судьба у
него страшная и горькая. До
неправдоподобия. Его родители рано
расстались, поделив поровну
близнецов: мать оставила Андрюшу
отцу, забрав с собой второго
мальчика. С тех пор Андрей больше не
видел ни маму, ни братишку. А вскоре
перестал видеть и мир. Вчерную
запивший и быстро деградирующий
отец все зло срывал на ребенке. Он
сажал сына в собачью конуру на цепь.
И тот сидел на цепи, испепеляемый
горем, обидой, от бессильного гнева
превращаясь в маленького хищника.
Когда подрос и его уже невозможно
было так беспощадно лишать
опьяняющей воли, мальчишку сразу
засосала криминальная муть.
Началось с кражи продуктов (он ведь
всегда был голоден), появились
"дружки"-покровители. Перед
ним открылись двери притонов,
мрачные радости пьяных загулов. Во
время одной из оргий он в драке убил
собутыльника. Чуть позже вместе с
"корешами" "замочили"
ограбленного на улице человека,
"чтобы не настучал". Но от
закона уйти не удалось. Теперь он
снова в неволе. Он не получает
писем. Его не зовут на свидания. Но
ему надо в кого-то верить, и он
повторяет: "Бабушка меня не
забыла. Просто старенькая, трудно
ей написать". Бабушка, с которой
связана память о мимолетных
согревающих минутах, возможно,
"дорисовывается" мальчиком в
светлый спасительный образ. В
иллюзию, утоляющую боль.

… У них разные
судьбы. Но каждого из них окружают
два замкнутых кольца. Это периметр
колючей проволоки, заточившей в
плену эти несозревшие существа. И
еще "мертвая петля"
неумолимого одиночества,
захлестнувшая раненые души. Прежде
чем попасть в капкан преступления,
каждый из них узнал щемящее чувство
отверженности. Каждый побывал в
шкуре одинокого волчонка.

Даже те, кто,
если глубоко не копать, идет на
криминал "от жиру".

Именно таким
"от жиру взбесившимся" на
первый взгляд кажется Алеша,
совершивший вместе с "дузьями"
чудовищное истязательное насилие и
убийство. Он рос во внешне
благополучной среде. Образован,
воспитан. Сейчас — один из верхних
функционеров колонистского актива.
У него ясный "верноподданный"
взгляд, безупречное поведение. За
это его не перевели с возрастом во
взрослую зону, а оставили сидеть с
малолетками до 21 года. От
напоминаний о прошлом его берегут,
мне не позволили спрашивать его о
несчастной погибшей девочке. Выйти
на свободу он надеется досрочно. Но,
глядя в его несмущающиеся глаза, я
спрашивала себя: промерил ли он
бестрепетным сердцем всю глубину
бездны, в которую упал? Которая
будет с ним и за тюремным порогом,
неискупимая, неизбывная? А еще
пронизывала знобящая мысль: где же
он впитал столько звериной злобы,
вдруг в одну ночь выплеснувшейся на
случайную жертву? Ведь не пришла же
она в мир вместе с ним.

Никто из них не
родился ни вором, ни убийцей. Жизнь
каждому ребенку дает исцеляющую
способность радоваться. И только от
нас, взрослых, зависит, расцветет ли
эта способность радоваться и
любить или угаснет, уступив место
яду подозрительности и агрессии.
Только от нас зависит, примет он
мир, как подарок, или объявит ему
войну. Для него самого всегда
губительную.

Руслан сидит в
изоляторе. У него мертвенно бледное
лицо, на котором невозможно
представить улыбку. Он наказан за
то, что проглотил… крест. Это не
первый его "подвиг". Он делает
кресты сам из гвоздей и глотает.
Зачем? Объясняет лаконично: отрицаю
режим. Однажды это отрицание
кончилось операцией. Тощий живот
подростка чуть ли не во всю длину
изуродован шрамом. Самое
удивительное, что через несколько
дней у него кончается срок. Зачем же
снова себя мучить? В ответ упрямое:
"Все равно отрицаю".

— Как ты
будешь жить на свободе, что станешь
делать? — спрашиваем у него.

— Не знаю. Чтобы
работать, у меня нет здоровья. Чтобы
учиться — аттестата.

Похоже, что парень
отрицает не только режим
заключения. Он отрицает весь уклад
человеческого общежития. Весь
порядок нашего бытия.

В крошечном
"дворике", обнесенном
кирпичными стенами, под небом,
расчерченным железными прутьями на
квадраты, тихо переговариваются
два десятка "карантинщиков",
прибывших из СИЗО. Увидев нас и
начальство, они мгновенно строятся
в две шеренги и безропотно
застывают под "прицелом"
фотоаппарата.

— Если не
хотите , ребята, можете не
сниматься.

Но никто не
двигается с места.

В заднем ряду в
центре стоит высокий мальчик. Очень
худой. Темные глаза не откликаются,
кажется, ни на что. В их глубине, в
нервных чертах ребенка застыло
выражение непроходящего страдания.
Из серой "волчонковой" робы
смотрит подстреленная
человеческая душа.

… Они часто
пишут сюда письма своим
воспитателям и учителям. Ведь
многие из них, как ни парадоксально,
только здесь, в колонии, впервые
услышали доброе слово, получили
маленький гостинчик на праздник,
уснули на белых простынях.
"Дорогая Ольга Валентиновна!
Только вам я могу раскрыться
полностью, только вы меня можете
подбодрить добрым словом и
подсказать, как лучше сделать"…
Там, на воле, они были одинокими. И
что еще страшней, зачастую,
вернувшись туда, продолжают
оставаться одинокими волчатами,
постепенно матерея в зубастых
волков.

В природе
одинокий волчонок — явление
исключительное. Даже звери не
бросают своих детей без опеки. Даже
чужих. Разве что смерть заставит их
это сделать. В человеческом
обществе все сложней.

В Ангарской
мужской колонии строгого режима
для малолетних осужденных —
четыреста семьдесят узников. Еще
недавно они жили среди нас.