Выписка из наградного листа: 

«9 августа под бомбёжкой противника оказывал медпомощь тяжело раненным красноармейцам. 14 августа во время огневого налёта на командный пункт дивизиона тов. Флейдервиш, будучи тяжело ранен, оказывал медицинскую помощь раненым красноармейцам и командирам, и лишь только после этого сам начал оказывать себе медицинскую помощь». 43-й, суровый. Северо-западный фронт. Приказ 

№ 0128 от 3 декабря по 166 стрелковой дивизии. Орден Красной Звезды, перебитая рука и осколок под сердцем. Это для затравки, для представления героя. Потом, в 45-м, орден Отечественной Войны второй степени. Похожая история: эвакуировал 250 раненых бойцов и офицеров, «не имея ни одного случая смертности на батальонном медпункте». Подчёркнуто особо. На подступах к Кёнигсбергу вытаскивал с поля боя товарищей, снова – тяжёлое ранение: осколок под глазом, нога в решето. До последнего не сдавался. Тоже отмечено… В итоге: два десятка медалей, ещё один орден Отечественной войны (первой степени), погоны фельдшера, старшего лейтенанта, капитана медицинской службы. Своя и чужая кровь. И боль.

Коротко, да? В официальных источниках нет места эмоциям, как в школьных ЕГЭ. И сам Самуил Шепселевич не расположен к военным хроникам. Доживает свой век в Израиле (век – в прямом смысле, дай-то Бог), и знаете, что больше всего беспокоит фронтовика? «Ведь всё это не зря, правда? Ведь я заслужил?» Задаётся вопросами бесконечно. И, честное слово, мурашки по коже от этих терзаний. Мало памяти, мало кровавой истории, мало приказов на сайте «Подвиг народа» – он впервые их увидел воочию, осколка под сердцем мало. Он хочет услышать от нас, непонятых им поколений. Даже не признание ценно, а то, что помним, знаем и обнимаем героя, давайте уж прямо, обиженного страной: властью, нацболами, историками, забулдыгой с соседней улицы, ритуальными плясками у монументов – без разницы. Мы все заставили усомниться, важно ли то, что он делал. Сам же Самуил просто констатирует:

– В 46-м служил во Ржеве. Хотел попасть в военно-медицинскую академию. Была комиссия, сдал экзамены, проверку. Всё сделали. Зачислили кандидатом для поступления, сказали, отправим документы в Ленинград. Ждите. Получаю отказ. А в 50-м году служил в Сызрани. Был уже капитаном. И мне начальник штаба, майор, говорит: «Поедешь в Кубинку? Получили разнарядку». Послушал. Поехал. Представился, заполнил анкету. Всё. Придёте завтра, мы вам ответ дадим. Пришёл на следующий день, и мне говорит начальник отдела кадров: «Вы сюда попасть не можете, ваши родители были в оккупации. А тут секретный аэродром…» Но тут дело не в этом. Дело в том, что я еврей. Значит, на Кубинку нельзя, а на Чукотке можно? Хотя там 32 километра до Аляски.

Пресловутая пятая графа, как понимаете. В результате три года отслужил на Чукотке, откуда уволился, «когда Хрущёв сократил армию». 

– Настроение было учиться. Поехал в Житомир. Была зубоврачебная школа. А я капитаном получал 700 рублей. Деньги не нужны. Попросил, чтобы дали возможность быть вольным слушателем. Не требую ни стипендии, ничего. Только чтобы сидел и слушал. Может, кто-то заболеет, уволится. Мало ли. 

Освободится место. Нет, нельзя. Ну, нельзя и нельзя. Поехал через Киев домой. Дай, думаю, зайду в ЦК партии. Думал, чего-то стою. С орденами, в погонах. Член партии. Думал, помогут. Но меня принял какой-то инструктор ЦК Украины. Я ему сказал: хочу быть слушателем, буду записывать, а там видно будет. Ни на что не претендую. Нет, нельзя. А почему? И он мне сказал прямо: «Нужны национальные кадры». Всё ясно сказал. Я еврей, не подхожу. Хотя был ранен, воевал за Советский Союз. До лампочки… Но, опять-таки, не остановился. На следующий год – мне было уже 34 – решил ехать в мединститут. Подготовился. Приехал в Кишинёв. В Винницу не поехал, и там – национальные кадры.

В общем, не стал Самуил Шепселевич дипломированным врачом. Не сгодилась военная квалификация для мирной жизни. Зато помотало после войны по-фронтовому. На Чукотке жили в палатках: «Товарищ вышел по нужде – замёрз», «Супруга-учительница (русского языка и литературы. – Прим. авт.) в школу на собачьих упряжках ездила», «Как-то перевозила зарплату, так всю дорогу тряслась, чтоб не ограбили, в тундре не бросили». Уже «на гражданке» – Украина, Могилёв-Подольский, откуда сам был родом: скорая помощь, городская больница – как придётся. Здесь и дети пошли. В 80-м переехали в Таллинн, где Самуил до очередных роковых работал в тубдиспансере. А потом началось. В 90-х сын настоял, увёз от греха подальше в Израиль, почувствовать разницу, что называется. Семидесятилетний фельдшер, вдовец к тому времени, никогда ни у кого ничего не просивший, испытал, мягко говоря, шок от внимания и понимания: очевидная социализация, почтение по заслугам, а не по приписке, вплоть до закреплённого соцработника, жильё, медицина. Флейдервиш, сам медик с огромным стажем, умеет оценить профессионализм. 

– Ранило второй раз, перебило ногу. Лежу в предоперационной. А у нас ведущий хирург. Целый день поработал, закончил. Шёл и меня увидел. И говорит: «Что ты лежишь?» А я что? Ходить не могу. И он мне: «Ай-ай-ай. Ну, ладно. Я тебя посмотрю». Посмотрел глаз, в порядке. Осколочек. «А ногу сделаю». Дали наркоз. Сделал. Зашёл на следующий день. «Живой?» Я говорю – живой. «Но я тебе сделал тип-топ». Так и сказал. «Всю жизнь помнить будешь». И я помню всю жизнь. Никаких остеомиелитов. На руке вот три раза оперировали, а тут… Судьба. Это и есть Бог на белом свете. 

Кстати, какое отношение Самуил Шепселевич имеет к Иркутску? А никакого. Хотя и был в наших краях проездом (как раз на Чукотку ехал). И Байкал видел и помнит. Просто позвонил Боря, его сын, сказал, что папа устал, что у него в марте юбилей, что хочет увидеть всех и, наконец, помереть спокойно. Бывает такое в 95. Наверное. Кажется, это нормально, родиться в 21-м, когда ещё и Советская власть не всюду установилась (в Кутаиси, например, аккурат 10 марта 1921-го), и почти за век устать от бурной жизни. Я не уточнял, хочет ли отец Бориса видеть только родственников или нас тоже – друзей сына (мы, к слову, не были с ним знакомы). «Сели и по­ехали», как у Кортнева. И не потому, что молодцы. Хотя и молодцы. И не потому, что Израиль – это море, Иерусалим и короткая весна в пустыне. За три дня не очистишься. А потому что – долг. Потому что память не избирательна в вопросах патриотизма, не виртуальна. Мы по­мним, как он помнит свой последний 171-й гвардейский. Девяностопятилетний Самуил, глядя на китель, то ли в шутку, то всерьёз заявляет: «Я и половины не вспомню, за что награждали. Там день прожить – подвиг». Хрестоматийно вроде. А чувство, будто совесть его поколения недоступна нынешним. И мысль колотится о виски: беречь не только ветеранов, беречь всех, кто выжил после сорок пятого – наших дедушек, бабушек, мам и пап. Мы все – дети бесконечной войны. А фронтовики знают реальную цену жизни. Что во времена Моисея, что в эпоху тотального терроризма.

– Сделали операцию, я лежу. Врач говорит (слушайте, это очень важно): «Я когда получу санитарную машину, отправлю». В санитарной – четыре человека, носилки. А в грузовую на солому нагружали сколько влезет. Ну, хорошо, спешить некуда. А утром немцы стали бомбить село. Медсанбат был за селом, в палатках в яблочном саду. А я получил ни много ни мало 14 ран. Вот в кисти осколок есть, под сердцем остался. Немцы бомбили. Заходит врач. «Ну как ты, живой?» Когда бомбили, я не мог встать. «Я-то живой, но, сдаётся мне, отправляй на грузовой». И я уехал. После в Москве встретил одного знакомого из нашей части, он рассказал, что в тот день немцы пошли в наступление, немецкая дивизия «Мёртвая голова». Всех расстреляли. Ждал бы санитарную машину, меня бы в живых уже не было. Выжил и от смерти бежал. Вот так.

Самуил Шепселевич с супругой Рузей Борисовной, 1950-е годы

Получается, это было сразу после первого ранения, после ратной «галочки», отмеченной «Красной звездой». Человек, вытащивший десятки бойцов из пекла, до последнего исполнявший долг ради жизней других, вдруг переживает о собственной судьбе. Вспоминает не поле боя, где последней могла стать любая пуля, а счастливое стечение обстоятельств. В этом ценность жизни для Самуила – в осознании себя перед смертью. Кажется, поэтому он не задумываясь спасал других. И дело не только в долге, и уж точно не в лозунгах. Он видел людей у черты и сам был у черты. Жертвенностью это называем только мы. А Самуила просто радует, что выжили многие, кого удалось спасти, и что выжил сам. И почему-то на Земле обетованной это становится притчей. 

– А ещё тебе расскажу. После ранения попал в пехоту, военным фельдшером батальона. Ко мне пришёл друг Колька Коробков. Было уже в Восточной Пруссии. Пришёл в гости. А у меня был старшина, в Литве свинью зарезал. Нажарил сало с мясом с картошечкой, поставил прямо на сковородке. Всё кипит. Пол-литра спирта поставил. Мы были в особняке немецком, взяли бокалы хрустальные. Налили. А я говорю: «Колька, давай не будем пить». Ну, говорит, не будем, так не будем. Понимаешь? А то был не спирт! Антифриз. Немцы специально в бутылках оставляли. Многие травились, умирали, слепли. Рвота с кровью, понос с кровью. А мы не выпили. Это ж надо было? А такая закуска! Поели, да не выпили. Живы остались. А потом Колька попал к немцам в плен, а меня опять ранило. Судьба.

Вот и в этом веке обошла смерть Самуила. Угодил в больницу Бер-Шева аккурат накануне дня рождения: переволновался, забыл пить воду. Подлечили, но готовность уходить осталась… Сын, невестки, внуки, друзья и друзья друзей забирали его домой уже девяностопятилетним, попрощавшимся с миром. Хорошая больница, но слишком «советская» – отличные врачи и унылые палаты, пусть и напичканные оборудованием. Но всё же больница. И по-еврейски дотошная – распишитесь тут и тут, что ответственность за будущее ветерана (будущее!) теперь на вас. Понять можно: в Израиле будущее – не звук, а выстрел. Здесь есть возможности, но это – не райская земля для тех, кто ищет спокойной жизни. Мы видели, например, глаза Давида – сына друзей, вернувшегося со службы в спецназе, глаза, которые засасывали тишиной. И только через год они стали замечать звуки. Простите за отступление. 

В общем, привезли деда в крошечную двухкомнатную квартирку (и двадцати квадратов не будет) – социальное жильё от государства, накрыли стол, налили, вручили знамя родного полка – точную копию на заказ, дары из Сибири – орехи, чай, сига, разумеется, выпили. И Самуил – глоток… Ожил! Ожил наш ветеран! Господи! (Или Яхве, или Элохим – всё истинно на святой земле). Как же удивительны глаза человека, только что решившего продолжать жить. И нет тут эпитетов. Сказать, что сверкают? Так они и от водки блестят. Что свет изнутри? А чем ещё светится старость? Самуил Шепселевич смотрел на портрет на стене, на Самуила в форме накануне войны, и возвращался к нам без осколков – молодым и полным решимости воевать до конца. До 100 минимум. Так и обещал: «До ста минимум…»

А мы обещали слать письма на передовую. От всех нас, дорогой Самуил Шепселевич, и в вашем лице – ко всем ветеранам Великой Отечественной, с поклоном и благодарностью за жизнь,