Слово «воспроизводство», думаю, добавлено в формулировку, чтобы смягчить негативный оттенок словосочетания «интенсивное лесопользование». Изначально, по перенимаемым основам скандинавской модели, под ним подразумевается вовсе не комплексное использование лесных богатств, как можно было бы предположить. Не организация сбора таёжных дикоросов, к примеру, не охота и не отдых на природе, а исключительно вырубка хвойных пород деревьев для получения максимального объёма древесины с каждого гектара и максимальной удельной прибыли. 

Русский язык богат на синонимы. Смысл и реальное значение некоторых можно понять только в контексте. Человек хвастается соседу, что он купил машину леса для строительства бани. Но сосед понимает, что ему говорят не о живом лесе в кузове грузовика, а о брёвнах, о древесине. Вот и лесопромышленники с правительственными чиновниками и разработчиками концепции новой модели, говоря о «воспроизводстве лесов», собираются на месте вырубок восстанавливать вовсе не порушенную экосистему с её колоссальным биологическим разнообразием. Интенсивно, вплоть до применения удобрений, планируется выращивать… древесину в виде деревьев особо ценных пород и даже (как проскакивает в разговорах) «целевых сортиментов». Выращивать планируется лишь тот «лес», который можно будет впоследствии погрузить на лесовоз без всяких «сорняков». Без русской берёзки, поскольку её древесина дёшево стоит на международном рынке. Без осины, которая «не горит без керосина». А значит, получится ещё и без брусники-черники. Без рябчиков-глухарей. Без бурундуков-медведей и, тем более, без зайцев. Лесному бизнесу удобнее работать с монокультурами. Биологическое разнообразие ни лесовозами, ни вагонами за бугор не вывезешь, не продашь. Прибыли на нём не сделаешь, значит, оно никакой ценности для бизнеса не представляет. А для местного населения – так не оно же эти леса арендует, а бизнес. 

Концепция несвойственной для России модели использования лесов, по убеждению разработчиков из Санкт-петербургского НИИ лесного хозяйства и лоббирующих её крупных лесопромышленников, позволит «достигнуть высокой экономической эффективности лесного сектора и увеличения общего объёма заготовки» древесины, а также будет «способствовать экономическому, экологическому и социальному развитию территорий».

Тезис об экономической эффективности неоднозначной модели лесопользования оспаривать не берусь. Пусть с ним экономисты разбираются. А вот упоминание о социальном и уж тем более об экологическом развитии территорий – это так, для красного словца, для приличия. Красивый словесный бантик на спорном и рискованном деле. Официальных правительственных документов по этому поводу – каких-то решений, постановлений – я пока не видел. Может быть, пропустил. Но, судя по сообщению газеты «Российские лесные вести», Министерством природных ресурсов и экологии РФ и Рослесхозом концепция модели интенсивного лесопользования уже одобрена и рекомендована к широкому обсуждению. Вот только её полного и официального текста, такого, чтобы со словом «Одобрено» и с высокими подписями, я отыскать не сумел. Словесных ссылок на существование документа много. Даже закавыченные цитаты иногда встречаются, а полного документа не нашёл.

Сибирская тайга для лесного бизнеса – не более чем месторождение древесины. Так уж получается на практике, что всякий раз, когда перед государством встаёт дилемма «дополнительные деньги или живой лес», выбор падает на деньги. Правда, всегда под красивыми лозунгами, которые в той или иной форме сводятся к утверждению, что рубить надо больше, чтобы живому лесу было лучше. Вот и модель интенсивного лесопользования со­мнений порождает куда как больше, чем надежд на добрый исход. 

– Лесное хозяйство должно быть ориентировано на сырьевые базы в широком смысле понимания, на выращивание целевых сортиментов, – отметил, представляя концепцию на майском совещании в Рослесхозе, заведующий лабораторией лесоустройства Санкт-Петербургского научно-исследовательского института лесного хозяйства Борис Романюк. 

Вообще-то, лесное хозяйство, в отличие от лесной промышленности, должно быть ориентировано, в первую очередь, не на сырьевые базы, а на гарантированное сохранение  естественных лесов, на обеспечение их естественности и благополучия. Такова его, лесного хозяйства, сущность по определению. Так было задумано изначально не столько по науке, которая зарождалась и развивалась вместе с лесным хозяйством, сколько по наитию, по интуиции, по душе. И так было закреплено в «лесных Уставах» – первых царских законах, определяющих суть и значение лесного хозяйства России. Первый лесной Устав, действовавший более 100 лет, был принят императором Павлом ещё в 1802 году. Следующий только в 1905-м. А в знаменитом 1913 году – третий, последний. Этот Устав, принятый на пике экономического процветания царской России, определил приоритеты и проблемы развития лесного хозяйства страны шестью разделами, первый из которых был «О сбережении и охранении лесов». Остальные – детализация этой главной и, по сути, единственной задачи в лесах «разной подчинённости». Ну и завершается документ, конечно, разделом  «Об ответственности за нарушение Постановлений о лесах».  

Зародившись при Петре Великом и получив мощное развитие в период короткого царствования Павла I, лесное хозяйство России вплоть до начала нынешнего века было ориентировано исключительно на «сбережение и охранение лесов». Как раз поэтому лесники, стоящие на страже живых лесов, находились в постоянном… не то чтобы конфликте, но в некотором напряжении, сдерживая научно обоснованными лесоводческими правилами неуёмные аппетиты лесного бизнеса. И худо-бедно, пусть иногда через пень-колоду, но в царской России и в СССР это, в основном, получалось. В отличие от стран Европы и США мы сохранили естественность своих лесов. Но грядущая реформа (чтобы «как в Европе»), которая должна начаться с пилотных регионов – Иркутской и Архангельской областей, похоже, ставит с ног на голову саму суть лесного хозяйства, его глобальные цели и задачи.

– Мы должны создать экономические условия для бизнеса, – говорит Иван Валентик, руководитель Рослесхоза, главный «охранитель» русского леса. – Чтобы выгодно было проводить рубки ухода, в том числе сняв ряд административных барьеров, что предусмотрено разработанной концепцией интенсификации использования и воспроизводства лесов. 

Снятие «ряда административных барьеров» в угоду растущим аппетитам лесорубов – это, скорее всего, и является реальной целью и сутью эксперимента, который планируется провести в лесах Приангарья и в Архангельской области. 

Планируемое «выращивание целевых сортиментов» – не что иное, как искусственное переформирование естественных лесов в монокультурные и одновозрастные (в нашем случае – сосновые) плантации по выращиванию… понятно, что уже не леса, а древесины. А это безусловное, неизбежное обрушение естественного биоразнообразия на площадях, занятых монокультурами. И столь же неизбежные болезни, которые как раз в монокультурах развиваются особенно быстро. В конечном счёте эта «новация» превратит богатую всякими естественными разностями-полезностями сибирскую тайгу в искусственные лесопосадки. Внешне, может быть, аккуратные и ухоженные. Без ненужных лесозаготовителям старых, дуплистых перестойных деревьев, в которых всякие белки живут. Без толстых валежин, под которыми ненужные лесорубам медведи берлоги устраивают. Без таёжных «сорняков» в виде берёзы-осины и тем более зарослей ольхи и всякого прочего чапыжника, который с удовольствием грызут и зайцы, и всякие парно-непарнокопытные лоси, косули, олени – от маленькой кабарги до большого марала. Хотя берёзу-осину лесопромышленники кое-где и по чуть-чуть, наверное, оставят. Ровно столько, чтобы хватило сварить нужное количество некоторых сортов целлюлозы. Хотя у китайцев уже сейчас растёт спрос на нашу иркутскую берёзу и в круглом виде. Это по активности «чёрных лесорубов» заметно. 

Борис Романюк, заведующий лабораторией лесоустройства Санкт-Петербургского научно-исследовательского института лесного хозяйства – главный автор концепции и научный идеолог внедрения в России скандинавской модели интенсивного лесопользования. В поис­ках научной сущности и обоснований пригодности этой модели для сибирских условий я бесконечное количество раз натыкался именно на его имя. А прошлым летом встретился с Борисом Дмитриевичем и больше трёх часов безжалостно терзал его своими расспросами и сомнениями. Начав разговор в служебных кабинетах Агентства лесного хозяйства Иркутской области, мы заканчивали его в аэропорту, в очереди на посадку в самолёт. Последние фразы учёного мой диктофон записал уже из-за стойки, куда строгая девушка в форме меня не пропустила.  

– У нас в России с одного гектара эксплуатационных лесов мы получаем приблизительно 14 долларов дохода в год, а в Швеции-Финляндии суммарный доход с гектара может достигать 520 долларов! – безжалостно лупанул по моим со­мнениям учёный ещё в самом начале разговора. Сравнение впечатлило до ступора. Хорошо, что мой открытый рот тогда сфотографировать было некому. И даже оговорка Романюка, что цифры приведены трёх–пятилетней давности и на память – произведённого впечатления не ослабила. Даже если он чуть-чуть ошибся – ну, не в десятки же раз, как показывает приведённая пропорция.

– Вот почему в мире интенсивная модель появилась – потому что она экономически чрезвычайно выгодная! – продолжал убеждать Борис Дмитриевич. – Она даёт возможность выстроить всю цепочку, которую нужно. Чтобы лес был хороший. И чтоб в лесу было всё пра­вильно организовано. И был достаточно устойчивый поток древесины…

По поводу потока – спорить не стану. У нас есть проблемы только с получением хотя бы малой бюджетной прибыли от вырубки тридцати миллионов кубометров древесины в год, а нескончаемый поток круглого и пиленого леса – он есть. Он даже безо всяких новомодных скандинавских моделей и по железной дороге, и по всем автомобильным трактам – очень устойчивый. Прямо – неиссякаемый. А вот по поводу «И чтоб в лесу было всё правильно организовано» –  сомнения не развеялись. Читал я, что в Финляндии, в связи с использованием этой модели, лесное биоразнообразие сохранилось лишь в заповедниках. А простые леса омерт­вели. В них теперь – ничего, кроме древесины! Будто бы частный лесной бизнес Финляндии на том обогатился, а государство теперь тратит бешеные деньги из бюджета страны, чтобы хоть как-то, хотя бы частично былое лесное биоразнообразие восстановить. Читал об этом, но лично не видел. Как-то не довелось мне побывать в этой стране. Вот и спросил учёного – правда ли? Или врут злые языки, чтобы не дать экологически ответственной Группе «Илим» на сибирских лесах подняться? Не получится ли в конце концов и у нас, что деревья расти будут, а леса не останется?

– Вопрос непростой, – задумался Борис Дмитриевич. – Жалко, что вы не были ни в Финляндии, ни в Швеции. Обычно люди, которые там бывают, лес не воспринимают как плантации. С их точки зрения – это очень комфортные места.

– Да, я тоже люблю красивые парки с газончиками, в которых много деревьев, да ещё есть и фонтаны всякие, – соглашаюсь с учёным. – Но тайга – она же не парк. Она другая. Она настоящая. Вот если я, не лесоруб, попаду в финский лес, он мне покажется хорошим и… диким?

– Даже если вы обыватель в нормальном смысле, он вам покажется приятным. Потому что он светлый, ухоженный. Но если мы посмотрим с точки зрения сохранения био­разнообразия, то там есть перегиб. 

Борис Романюк считает финский «перегиб», который мы де-факто взяли в качестве основы для разработки своей модели интенсивного лесопользования, вынужденным. Мол, из войны Финляндия вышла разорённой, бедной страной, у которой не было ничего, кроме частных лесов. «Все были практически выруб­лены, чтобы люди могли с чего-то жить». Объясняет, что тогда про био­разнообразие никто не думал, поскольку и термина такого не существовало. «Они поставили приоритет, что леса должны быть источником древесины, и в этом плане дошли до крайности».  Спохватились только в конце восьмидесятых годов ХХ века, когда монокультуры, которые они создавали, привели к болезням леса. 

– С одной стороны, это болезни леса, с другой, и это тоже было, давление людей, – рассказывал Борис Романюк. – Они сказали: деньги деньгами, но давайте что-то делать, чтобы это всё на лес походило. И процесс пошёл у них в другую сторону. Там есть целые программы, целые системы, связанные с сертификацией лесов, с возвращением биоразнообразия. Я туда езжу последние 15 лет очень много. Прогресс большой. Но восстановление более естественной структуры лесов очень сильно ограничено в том, что у них леса в основном частные. И ничего государство частника не может заставить сделать. Оно вынуждено выкупать леса или платить компенсацию. Это большие реальные деньги. Но всё равно у них этот процесс идёт, хоть и медленно.

В Швеции происходило что-то похожее. Но у нас, по мнению Бориса Романюка, ситуация «диаметрально противоположная». 

– Если посмотреть в целом, то уровень биоразнообразия у нас ещё очень высокий, несравнимый с ними. Нам нужно найти золотую середину, при которой состояние лесов будет близко к естественному. Экономически выгодно, когда лес­ные плантации как бы имитируют естественный лес…

– Но мне, жителю Сибири, больше нравится, когда лес не имитируют, а когда он настоящий и есть, – перебил я учёного. 

– Но проблема в том, что естественный лес – он экономически чрезвычайно не выгодный. И здесь должен быть баланс. 

Выращивать планируется лишь тот «лес», который можно будет впоследствии погрузить на лесовоз безо всяких «сорняков»

Потому и опасаюсь я внедрения скандинавской модели, якобы уже приспособленной к нашим условиям, что слово «имитация» может оказаться и сутью, и реальным содержанием всей затеи. В том, что с её внедрением целлюлозники начнут интенсивные вырубки молодых боров вокруг Братска и Усть-Илим­ска, которые закон пока ещё рубить запрещает, я не сомневаюсь. Подозреваю, что внедрение модели на то и рассчитано, чтобы сейчас, немедленно снять «ненужные» и «чрезмерные» законодательные ограничения, мешающие бизнесу рубить уже сегодня всё подряд вблизи дорог и населённых пунктов. А в первую очередь – получить разрешение на промышленную вырубку сосны в возрасте до 101 года. Что крупный лес­ной бизнес на этом быстро и много заработает даже  за счёт существенного сокращения плеча вывозки древесины – не сомневаюсь. А вот обе­щанные выгоды для государства, как и небывало щедрая трата средств лесным бизнесом на посев-посадку новых лесов и такой тщательный уход, что сосна станет расти аж на 20–30, а то и на все 40 процентов быстрее, не исключаю, могут оказаться имитацией. 

– Максимальная эффективность внедрённой модели будет достигнута через 100 лет, – цитируют слова Романюка на майском совещании в Рослесхозе «Российские лесные вести». Это, конечно, достаточно долгий срок, говорит учёный, но постепенное увеличение идёт с первого десятилетия по нарастающей.

– Надо посмотреть на одну простую вещь: каков у арендатора срок аренды, – размышляет Олег Гринько, начальник территориального отдела по Илимскому лесничеству Агентства лесного хозяйства Иркутской области. – Главная прибыль, по утверждению авторов концепции, начнёт поступать государству через 100 лет. А леса арендованы бизнесом только на 49 лет. За полвека даже при самом тщательном и интенсивном уходе за посаженным лесом арендатор лесных участков ничего себе вырастить не успеет. Минимум 80, ну, хотя бы 60 лет должно расти дерево. Группа «Илим» арендовала леса на территории нашего лесничества не вчера. Осталось им рубить их ещё лет, наверное, 40. И они внедряют модель интенсивного лесопользования. Не­ужели для того, чтобы немедленно начать вкладывать большие деньги в посев, посадку и уход за молодыми лесами? Или чтобы получить формальное разрешение на вырубку тех молодых лесов, которые рядом, но не достигли разрешённого возраста рубки? Они вырастят за 40 лет себе здоровый и товарный древостой? Да не вырастят! 

В непреодолимое желание арендаторов немедленно потратить прибыль на восстановление вырубленных и выгоревших лесов и должный уход за лесными культурами я тоже не верю. Тем более что как раз этого действующее законодательство делать им совсем не запрещает, а население лишь приветствует. Начните, покажите, как быстро растёт сосна при должном уходе. Тогда идею интенсивного лесопользования всё население аплодисментами приветствовать будет. Но, увы, по прошлым годам знаю, что арендаторы даже при пожарах не сильно торопятся спасать молодые лесные культуры, возраст которых к окончанию срока аренды не успеет достичь разрешённого к рубкам главного пользования 101 года.  

– Все эти разговоры об интенсивной модели лесопользования ведутся только для того, чтобы поправить законодательство и вовлечь в рубку средневозрастные и приспевающие древостои, которым сейчас 60–70–80 лет, – предполагает Олег Иванович. – Столетнюю древесину Группа «Илим», к примеру, сейчас возит километров, как минимум, за 140. Есть деляны и на удалении 250 километров, и больше. Это, конечно, очень дорого. А молодых лесов, восстановившихся на вырубках 60–70 годов прошлого века, довольно много вблизи города и ЛПК. Но взять их нельзя, потому что действующим законодательством рубки главного пользования разрешены только со 101 года. 

Между тем Олег Гринько в целом, хоть и со многими поправками и оговорками, идею интенсивного лесопользования не отвергает. Даже снижение возраста рубки хвойных пород полагает допустимым, но не для всех лесов, а лишь для тех, которые арендатор сам вырастил своим трудом и потом на собственные деньги. Вначале пусть создаст лесные культуры. Пусть проведёт должные уходы, защитит лесопосадки от лес­ных пожаров, убережёт от болезней, вредителей и прочих напастей, а потом уж пусть и рубит на здоровье, когда посчитает это выгодным и правильным. Но не то, что выросло без его участия, а только то, что сумеет вырастить сам. Если, конечно, предприятие при этом сохранится и те же площади возьмёт в аренду на новый срок.  

– Концепция в целом зрелая, – заявил Иван Валентик на майском совещании. – У коллег она не вызывает отторжения, это уже хороший результат. 

Думаю, глава Рослесхоза в своём утверждении не совсем прав. Концепция не вызвала отторжения у коллег, участвовавших в том совещании. Это, скорее всего, правда. А «на земле», на местах, она не вызывает лишь открытого, публичного отторжения. Лесники, похоже, просто… боятся высказывать личную, профессиональную точку зрения. Боятся, что в случае несогласия с одобренной верхами идеей их, профессионалов лесного хозяйства, тут же заменят «эффективными менеджерами», которые никогда не спорят. 

Мои попытки отыскать в лесничествах хотя бы одного кадрового лесника, безоговорочно утверждающего, что грядущее внедрение модели интенсивного лесопользования – «это правильно!», завершились абсолютным провалом. Профессиональные работники лесного хозяйства, с которыми я заговаривал, начинали, как и я, сомневаться. Не вызывало сомнений только одно убеждение, оказавшееся общим для всех. Если эксперимент и начинать, то не повсеместно. Не на всех арендованных площадях, а на отдельных, относительно небольших, уже пройденных рубками опытных участках. И если уж разрешить рубку древостоя, не достигшего возраста 101 года, то, как говорил и Олег Гринько, лишь на тех самых опытных участках и при обязательном условии, что эти насаждения выращены и ухожены самим арендатором. Чтобы не «получилось, как всегда»: вначале государство разрешает частному бизнесу (не только российскому) получить хорошую прибыль за счёт разрушения среды обитания местного населения, а потом местное население платит налоги, чтобы государство за большие бюджетные деньги «имитировало как бы естественный лес».