Автор: Валерий Ладейщиков, журналист «Восточно-Сибирской правды», политзаключённый в 1936–1956 годах

Эскулапы рассматривают зады

Главное, чем жил стационар, – ожидание отправки на «Горняк». Свою первую зиму Бутугычаг пережил тяжело. Из полутора тысяч каторжан (мой номер Б-507 означал вторую тысячу), присланных сюда, в живых осталась едва ли половина. Один из украинцев, ветеринар, рассказывал:

– Из нашего этапного вагона по весне насчитал в живых человек пятнадцать. До тюрьмы я весил более ста двадцати килограммов, а сейчас? Кожа да кости.

В ту пору на Нижнем Бутугычаге горных разработок не было (имелись лишь дизельная, гараж, подсобные предприятия), на Среднем они лишь развёртывались (штольня, поиск каких-то «секретных элементов»). Основное горное производство сосредоточилось на Верхнем Бутугычаге – на «Горняке». Там в штольнях и разрезах добывался кассетерит – «оловянный камень», руда олова.

Разработка жил велась в открытых разрезах и штольнях. Бурение, взрыв, уборка породы и очистка забоя – и новый цикл. Породу грузили в вагонетки и отправляли на обогатительные фабрики «Кармен» (женская) и «Шайтан». Там порода дробилась и промывалась.

«Горняк» убивал своим климатом. Представьте украинцев, привыкших к довольно тёплому климату, и бросьте их в морозы, доходящие до 60 градусов, в беспощадные северные ветра, выдувающие последние остатки тепла из вашей ватной одежонки. К тому же её в первый год невозможно было просушить – украдут! Попробуй найди портянки или рукавицы. Да их и искать никто не будет. А в мокрых чунях или портянках – верное обморожение, сгниёшь заживо. Холод донимал и в камерах. Иван Голубев, простая русская душа, как-то, уже в годы, когда на каторге смягчился режим, признался: «Впервые нынче отогрелся. А то, веришь, не мог я ни кувалдой, ни баландой отогреться, дрожал весь».

Кто из нас не знал тогда этой мелкой собачьей дрожи, которой тряслись днём и ночью – в забое и в бараке?

«Горняк» убивал тяжелейшей, изнуряющей тело и душу работой, вагонеткой и лопатой, кайлом и кувалдой. Ночи не хватало, чтобы отдохнули кости и мышцы. Кажется, только заснул – и слышатся удары о рельс и крики: «Подъём!» Убивал вечным надоеданием, когда кажется, что начинаешь есть себя, свои потрохи, отощавшие мышцы.

«Горняк» убивал цингой и болезнями, разреженным воздухом. Говорили, что не хватает всего нескольких десятков метров высоты, чтобы вольнонаёмным дополнительно к северным надбавкам платили ещё и высотные. Наконец, «Горняк» убивал побоями – прикладом винтовки, палкой надзирателя, лопатой и кайлом бригадира (иной бригадир уже не бил сам, заимев подручных «спиногрызов», или «собак»).

Впрочем, на то и каторга, чтобы убивать. Недаром А. Солженицын даже простые лагеря назвал истребительно-трудовыми. Страшен Бутугычаг при любой погоде. Это я испытал на своей шкуре.

Пронёсся слух: готовится этап на «Горняк». Завтра комиссовка. О «Горняке» говорили со страхом и ужасом. Не только те, кто уже побывал на нём, но и те, кому ещё предстояло испить сию горькую чашу. Неведомое всегда страшнее.

Вечером я увидел странную картину. Трое земляков, спуская кальсоны, по очереди осматривали друг у друга задницы (простите, как приличнее – зады?). Слышалось то ободрительное: «Ще отдохнешь!», то со вздохом: «Пожалуй на сопку».

Назавтра утром я увидел вчерашнее в большем масштабе. Держа за пояс кальсоны, каторжанская очередь медленно двигалась вперёд. Представ перед столом медицинской комиссии, поворачивались и обнажали задницы. По ним местные эскулапы определяли, кто чего стоит: «Гор.» или «стац.» – в зависимости от того, насколько сини и тощи задницы. Так что от врачей требовался определённый навык, а если хотите, то и искусство диагностики. В институтах это не проходили. Но вечно зелено дерево жизни – будто бы учил великий Гёте.

Очередь двигалась быстро. Конвейер действовал чётко и безотказно.

Камни, камни…

Прошло ещё недели две. Настал черёд и мне показывать свой зад. Видно, он показался эскулапам достойным «Горняка», и я загремел в этап. Шли всё вверх и вверх «по долине без ягеля», а потом и совсем круто – на сопку. Лагерь представлял из себя два больших двухэтажных здания, нижнее уходило в сопку, затем столовая, вышки… До конца я рассмотреть не успел, так как получил сильный удар и свалился на камни. Над собой услышал:

– Что головой крутишь? Бежать собрался?

Оказывается, надзиратели и конвой здесь отрабатывали удар ребром ладони по шее. Надо было бить так, чтобы каторжник сразу валился наземь.

К тому же на мне была совсем новая одежда, и надо было сразу дать понять новобранцу, куда он попал. Не к тёще на блины. Казалось, надзиратели и охрана, всё начальство люто ненавидят клеймёных номерами людей. Били без повода, чем попало, сбивали с ног и пинали, хвалясь друг перед другом – патриоты! Вот только почему-то не рвались на фронт.

Меня направили в обычную горную бригаду. Мы приходили в штольню, когда забой был уже забурён и взорван. Грузили породу в вагонетки, везли к бункеру. Там под люком стояли уже вагонетки другого типа – «коппели», они отвозились к бремсбергу и отправлялись по нему на обогатительную фабрику «Кармен». Там работали уже женщины.

Вначале я работал в штольне. Потом меня взял к себе напарником русский парень Павел. Он открывал люк бункера, мы загружали «коппель» и катили его к бремсбергу. Оттуда забирали порожняк – и всё начиналось сначала.

С площадки открывался широкий обзор на долину. Как-то в свободную минуту мы с Павлом завели разговор о странностях и причудливостях в названиях местности. Лагерь наш стоял на противоположной стороне сопки, спускающейся в Бутугычагскую «долину без жизни».

Верно, изыскатели, проходившие здесь, были мрачные парни – они назвали обогатительную фабрику «Шайтан», речушки – Бес и Коцуган, что по-якутски тоже означает чёрт. Даже ключ у подножия сопки наименовали далеко неэстетично – Сопливый.

А вот по долине по эту сторону сопки проходили, видно, романтики. Речушку, на которой стояла обогатительная фабрика, назвали Кармен, лагерный женский пункт – «Вакханка» (не шибко грамотные каторжане называли её для себя понятнее – Локханка), а саму долину – долиной Хозе.

Так мы разговаривали. Тут же крутился один из «восточников», шустрый мужичонка, спросивший: «А где тут море? А «материк» – Якутия?» Я показал и подумал: «Какой любознательный!» Об этом «любознательном» вспомнил много позже в штрафной бригаде, размышляя, за что я попал туда? Оказалось – «опасный к побегам». А заложил вот тот шустрый мужичонка – любитель географии.

Но ещё несколько дней я проработал в этой бригаде. Из забоя приходили поздно, ужинали в столовой. Потом надзиратель проводил поверку, вызывая по номерам. Надо было подойти к нему на два-три шага, отозваться: «Я!» – и быстро встать налево, к уже прошедшим поверку. Чуть не рассчитал, встал далеко – удар по шее или в дых. Подошёл близко – снова удар:

– Ты что, сволочь, напасть хочешь?

Потом надзиратель закрывал всех на замок в камеру. В ней в два яруса стояли сплошные голые нары. Не было не только одеял или подушек, но и матрацев. В камеру входила лишь торцевая часть железной печки, которая топилась из коридора. Было холодно, как во дворе. А там по ночам ещё стояли морозы до двадцати градусов. Спали, не раздеваясь и не разуваясь, не высушив одежду. Деревенели мышцы.

В штрафную бригаду (БУР – бригада усиленного режима) меня взяли после работы. Камера находилась внизу двухэтажного корпуса, врезаясь в скалу. Первый засов висел на наружной двери здания, за ней шёл небольшой коридорчик, и вторая железная дверь на засове. Крепость! Двойные нары, железная печка, бадья-параша.

В ту пору это была единственная бригада, где большинство составляли русские, в основном уголовники-рецидивисты. Уголовником был и бригадир Костя Бычков, крупный мужик лет под тридцать. Людей в бригаде было немного, человек семь.

Я стал умываться. Вытащил чудом сохранившееся вышитое полотенце, присланное из дома.

– Красивое, – заметил Бычков.

– Нравится? Возьми, – протянул я.

Всё равно отберут. Бычков показал мне место на верхних нарах, недалеко от себя. На том блат и закончился. Штрафная (так буду называть для краткости) переживала трудную пору. èèè

На работу и с работы ходили под конвоем, иногда в наручниках. В остальных бригадах постепенно вводилось общее оцепление.

В столовую не пускали – «бандиты» отбирали у каторжан еду, врывались в хлеборезку. Дежурные приносили пищу к нам в камеру. А на одной пайке долго не протянешь. Кое-кто из уголовников решил: если в штрафной останется человек пять, её расформируют. Началась охота за людьми: одному на голову свалился камень, другого на выходе из штольни в темноте ударили ломом…

Бычков и те с ним, кто поумней, понимали: это не выход. Штрафная сохранится, если в ней останется даже два человека. Она нужна для страха. И в самом аду должен быть котёл, в котором смола чернее и горячее. Значит, выход один: надо работать. И превратить свои неудобства – в преимущества. Не пускают в столовую? Запугать поваров, чтобы в камеру приносили больше баланды и каши. Есть печь, значит, можно достать и дров, веток – и в камере всегда будет тепло, ещё одно – отдых и сон. Над головой у нас топот ног – бегут в столовую, на вечернюю поверку, а мы уже давно спим и видим сны.

Так и вышло. Всеобщее пугало – режимная бригада – помогло многим, среди них и мне, выжить. Хотя она и убивала, как в дни голодовки, о которых ещё расскажу.

«Боец, я пошёл!»

Даже чёрт не нашёл бы места лучше для каторги, чем Сопка. Безжизненно голые вершины, как на Луне. Жесточайшие морозы и ветер выжигали всё живое – травы и людей. Деревья, даже кустарник, здесь не росли. Когда уже в пятидесятых годах разрешили иметь постели, травы нашлось лишь на один матрац. Пришлось за травой-сеном спускаться вниз, за Средний Бутугычаг. Даже летом не хватало воды. А зимой, когда все ключи и ручейки перемерзали, пользовались снегом. Спрессованный ветрами, он не поддавался лопате, крошился от топора. Бригада «доходяг» распиливала его пилой и, надев кубик на палку, несла на кухню или в баню. Их так и звали – снегоносы.

В ту зиму, когда мы трое прибыли на «Бутугычаг», на Сопке мерли каждый день, иногда, когда на мертвецов не хватало хозбригады (по два человека на носилки), на них садились, как на санки, и скатывались вниз. Бывало и так, что проволокой или верёвкой цепляли за ноги и тащили труп по дороге. Кладбище было расположено за лагпунктом «Средний Бутугычаг», недалеко от аммонального склада. Удобно – не надо далеко носить взрывчатку. Сухие скелеты, обтянутые кожей, хоронили на «аммоналовке» голыми в общей яме, сделанной взрывом. В нижнем белье, с колышком и в ящиках стали хоронить уже много позже.

Гибли не только доходяги. Вспоминается Олег, бывший, по его словам, в своё время чемпионом по боксу среди юношей в Киеве. Можно представить, как он был сложен, если и сейчас выглядел неплохо. Сломленный морально, чувствуя, как уходят силы, Олег вознамерился любой ценой попасть вниз, в стационар. Отлежаться, отдохнуть. Иные ели для того мыло, грызли снег и лёд, чтобы опухло горло, делали другие мастырки. Олег работал в соседней штольне откатчиком. Он лёг на рельсы возле вагонетки, сказав, что нет сил двигаться. Его пытались поднять пинками и прикладами – бесполезно. Тогда, избив, вынесли и бросили в ледяную лужу у устья штольни. С карниза капали и лились струйки тающих снега и воды. Олег продолжал упорно лежать – полчаса и час. Он добился своего – ночью поднялась температура, и его свезли в больницу. Там он и умер от воспаления лёгких. «Перестарался, переиграл», – сказал со вздохом его приятель.

Но вот другой случай. В штрафной бригаде я познакомился с Уразбековым. Он был смугл и темноглаз, откуда-то из Средней Азии или с Кавказа. По-русски говорил хорошо, был начитанный. Возможно, партийный или научный работник.

– Не могу так жить! Не хочу превращаться в скота. Лучше наложить на себя руки, – как-то вырвалось у него.

– Как? У нас нет верёвки на штаны, не то что повеситься.

– Вот и я думаю: как?

– У тебя есть близкие? – спросил я.

– Мать. И ещё жена, дети, если не забыли. Лучше бы забыли. Но всё равно спасибо им за всё на свете.

Мне показалось, что голос Уразбекова потеплел.

– Ну вот видишь. Надо жить. Сказать тебе одну мысль? Загадывать на год глупо. Но на месяц можно, пусть на день. Утром скажи себе: хватит у меня сил дожить до обеда? Дожил – и ставишь новую цель: дожить до вечера. А там – ужин, ночь отдых, сон. И так – от этапа к этапу, ото дня ко дню.

– Любопытная теория! – задумался Уразбеков. – В ней что-то есть.

– Конечно, есть! Ты же не ставишь перед собой масштабную цель: допустим, пережить зиму. А вполне реальный рубеж – три-четыре часа. А там день, и ещё день! Надо только собраться.

– Заманчиво! Такое может прийти в башку только бывшему смертнику.

– Все мы смертники в отпуску. Попробуй!

Прошло недели две. В тот день я не был на работе – зашиб руку.

В полдень дневальный Шубин, относя бригаде обед, сообщил:

– Уразбекова застрелили!

– Ка-ак?

– Поднялся на борт ущелья, шагнул за дощечку «Запретная зона», крикнул: «Ну я пошёл, боец!» Тот вскинул винтовку: «Куда? Назад! Стой!» А тот идёт. Ну боец и выстрелил. Сперва вроде в воздух, а потом в него. А может, и наоборот.

Вздохнули: хоть и чучмек, а неплохой был парень. Безвредный. А вот боец за бдительность отпуск получит. И спирт.

Смерть, тронув крылом…

Целые годы жизни выпали из памяти, особенно с 1945-го по 1950-й. В основном я провёл их в штрафной бригаде, вначале думал: «Сижу, как рецидивист: трижды судимый, дважды приговорён к смерти. Оказалось – считался опасным к побегу. Всё тот «любознательный» на бремсберге!»

Начальник режима так и говорил: «Вот полетят белые мухи – выпущу».

Зимой с Колымы не бегают. Да и летом не очень.

Помню, как я с отчаянья объявил голодовку. Требовал, чтобы отправили в Магадан, заранее зная, что это неосуществимо. На каторге, где каждый цепляется за кроху хлеба, затея дикая.

Меня перевели из штрафной в карцер – других одиночных помещений в зоне не было. День на четвёртый в камеру ввалилось начальство во главе с оперуполномоченным. Пригрозили, что, если не сниму голодовку, силой отправят на работу.

Наутро вывели на развод, лёг на камни у ворот. Начальник режима приказал:

– Носилки!

Злобно ругаясь, за них ухватились рыжий Уркалыга и вечно жующий смолу Михайлов, известные тем, что за пайку способны зарезать любого. По камням и так нелегко идти, а тут ещё с носилками. Трижды, делая вид, что оступились невзначай, меня роняли на камни. Чувствовалось – Уркалыга и Михайлов лишь ждут случая, чтобы сбросить меня в ущелье. А вот и удобное место – тропа шла по самому краю пропасти. Мне показалось, что Уркалыга и Михайлов нехорошо переглянулись. Собрав силы, я резко перекатился через край носилок влево и вскочил на ноги:

– Сам пойду.

Толчками билось сердце. Чувствовал, только что надо мной пронеслось дыхание смерти.

Бригада работала в открытом разрезе. После взрывов вначале сверху ломом сбрасывали крупные камни, затем, растянувшись по склону ущелья, шуровали вниз средние камни и щебёнку.

Так загружался бункер, под люком которого стояла вагонетка. По рельсам её откатывали к следующему бункеру – и так до бремсберга, по которому порода – я уже говорил – направлялась на обогатительную фабрику «Кармен».

«Ослаб, верно, от голодовки? – обратился ко мне в забое бригадир Костя Бычков. – Дам тебе работу полегче. Спускайся вниз, к люку, очищай бункер от камней».

Спустился, очищаю рельсы, раздумывая: откуда такая милость бригадирская? Работёнка-то блатная. И вдруг почувствовал тупой удар в спину. Оглушённый им, быстро отполз в сторону. А сверху летел ещё один крупный камень. Взглянув вверх, увидел оскал склонившегося над люком Уркалыги.

– Ну-у, здоров, чёрт! – выругался тот.

Вот и второй раз пронеслось рядом дыхание смерти.

Позвал наверх Бычков:

– Всё понял? Бери лопату и шуруй. Надзиратель намёк дал: не снимешь голодовку – убьют. Найдут способ.

В обед я принял пищу. О том, что произошло дальше, ближе к вечеру, мне рассказали позже двое «западников»:

«Бачим – начальство иде к вашему забою, опер там, режим. Гуторит: «Да шо с ним возиться? Расстреляем показательно за саботаж – и всё». Пошли и мы тыхенько за ими с Гришко. Интересно, як же воно – показательно? Тильки не дождались».

Так оно и было. Начальство подошло к нашему ущелью, подозвало надзирателя и бригадира:

– Ну как там пятьсот седьмой? Всё ещё держит саботаж?

– Да нет, снял.

Показали:

– Вон он, шурует…

Посовещались, сказали на прощанье: «Ну-ну, давай!» – и пошли из ущелья.

Так трижды в этот день обдавала меня своим чёрным дыханием смерть. И трижды, тронув крылами, отходила прочь.

Таких дней было немало. Доходил и поднимался, попадал вниз – в стационар, когда повредил руку. Довелось поработать в бригаде такелажников и на трелёвке леса, в штольне-шахте, где добывался уран («один из редкоземельных элементов»). Правда, что добывался именно уран – не знали. Говорили просто – «металл». Удивлялись только, что в столовой на шахте и обогатительной фабрике (на обед в лагерь не водили) очень хорошо кормят, вместе с вольнонаёмными. Дают мясную тушёнку и колбасу (в банках, американскую) с макаронами, густо приправленную жиром.

Но в штольнях я долго работать не мог – задыхался, забивал кашель. Приклады не помогали. Дело в том, что в штольни нас загоняли почти сразу после взрывов, не дав им как следует проветриться, повинуясь общему: «Давай, давай!» И хотя в штольне зимой работать теплее, больше выпадало находиться на открытых работах.

Продолжение в следующем номере «ВСП». Начало в №№ 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57.

Рукопись воспоминаний В.А. Ладейщикова хранится в Государственном музее истории ГУЛАГа (г. Москва), а её электронная копия – в фонде Международного института социальной истории (г. Амстердам).