– Почему вас заинтересовало изучение судебной системы, полиции?

– В 2008 году, когда я оканчивал Европейский университет в Санкт-Петербурге, его попытались закрыть общими усилиями пожарная инспекция и инспекция по охране памятников, выдвигая прямо противоречащие требования. Для того чтобы соответствовать пожарным требованиям, нам нужно было разрушить объект исторического наследия, а чтобы не нарушить правила пользования объектом наследия, нам нужно было нарушать требования пожарной инспекции. И после этого научный руководитель института, в котором я работаю, Вадим Волков выдвинул правильную идею: «Вы нас закрываете, а мы вас изучим». И оказалось, что в мировой социологии есть большая традиция изучения того, как работают самого разного рода правоприменительные структуры. Суды, всевозможные государственные инспекции и так далее. 

Существует большое направление, которое на русский мы переводим как «эмпирическое правоведение». И под этот интерес были найдены ресурсы. С 2009 года сформировался коллектив, сегодня нас уже больше десятка.  

– Мне казалось, к вам сложилось отношение как к некоему подобию «иностранного агента». 

– Такой парадокс есть. Но мы не являемся иностранным агентом: ни университет, ни институт не получают никакого иностранного финансирования. Основное наше финансирование – русский бизнес и общественные структуры. Комитет гражданских инициатив Алексея Кудрина, например. Только что у нас закончился большой трёхлетний проект с Российским научным фондом. Когда ты начинаешь говорить какие-то адекватные вещи, эта паранойя проходит. Если рассказываешь людям о том, что близко, понятно, но таким образом, каким они на это ещё не смотрели, у них появляются какие-то внятные инструменты для корректировки собственной работы, и это, в общем, оказывается важнее. В чём сложность: конечно, мы не можем отследить, где наши предложения сыграли какую-то решающую роль. Но мы, к примеру, знаем, что многие наши аргументы используются при дальнейшем развитии судебной системы. То, что говорил председатель Верховного суда на последнем съезде судей, где-то на треть совпадает с нашими тезисами. И мы можем смело утверждать, что эти темы до того, как 3-4 года назад об этом заговорили наши специалисты, практически не поднимались. 

– В вашем исследовании звучало, что более 90 уголовных дел, доходящих до суда в России, содержат признание вины. 

– Уточню: 91% дел, которые рассматриваются районными судами. Именно эти суды мы обследовали. Почему такая цифра? Во-первых, очень часто это дела очевидные. Подозреваемому самому ясно, что отрицать что-то бессмысленно. Есть распространённая идея о том, что признание вызывает расположение судьи. Кроме того, в России подозреваемый и следователь находятся в очень неравной позиции. 60% подозреваемых – безработные. Ещё 20% – это люди, занимающиеся ручным трудом. Ещё около 10% – студенты и школьники. Следователь – человек образованный, большая часть следователей внятно и убедительно говорит. И в такой ситуации, пользуясь профессиональным жаргоном, «уболтать» человека на признание ничего не стоит. Должен быть адвокат. Но в подавляющем большинстве случаев ни подозреваемый, ни обвиняемый не может оплатить услуги адвоката. Адвоката ему предоставляет государство, а технически – следователь. Для этого адвоката хорошие отношения со следователем и судьёй гораздо ценнее, чем с подозреваемым. С ним он расстался и забыл. А вот если он испортит отношения со следователем или судьёй, его начнут вытеснять с этого поля, перестанут звать. Примерно для половины адвокатов в стране деньги за защиту «по назначению» – это значимая часть профессионального дохода. Поэтому честный, хороший адвокат, работающий по назначению, старается выдерживать баланс. Он понимает, что признание для следователя очень важно. Он будет рекомендовать признаться, объяснять, почему это выгодно и так далее. 

– Вы приводили интересную статистику, что приговор судьи в России менее чем в 1% дел отличается от заключения следственных органов. 

– Не совсем так. Вывод судьи – зачастую да. Но это не касается дел частного обвинения, когда на стороне обвинения выступает человек, а не государство. Когда сам человек является обвинителем в процессе о собственном избиении, к примеру. При этом понятно, что социальные слои, где происходят  такие вещи, не отличаются ни юридической грамотностью, ни грамотностью вообще. Поэтому в зоне подсудности мировых судей оправдательные приговоры достаточно часты. Но основная масса дел в России – это дела публичного или частно-публичного обвинения. Здесь уже сторону представляют государственный обвинитель, прокурор. Вот здесь число оправданий находится в районе 0,2%. Одно оправдание на 500 дел. Проведено следствие или дознание, следователь составил обвинительное заключение, или дознаватель составил обвинительный акт, прокурор представил его в суде. В этих случаях с основным выводом о виновности подсудимого судьи не соглашаются в одном случае из пятисот. Учитывая нагрузку судей по уголовным делам, в общем, мы можем говорить о том, что в типовом случае в России судья районного суда выносит оправдательный приговор один-два раза за двадцатилетнюю карьеру. 

– О чём это говорит? Следствие хорошо работает?

– Нет. Это говорит о двух вещах. Во-первых, у нас очень небольшая регистрируемая преступность. И довольно небольшое количество уголовных дел, передаваемых в суд. Наши правоохранительные органы прилагают все усилия, чтобы с делами сколько-нибудь сомнительными просто не работать. В идеале не возбуждать уголовное дело, не фиксировать факт преступления. А если уже уголовное дело возбуждать пришлось и видно, что всё будет сложно, непонятно, а потенциальный подсудимый статусный, не доводить дело до суда. Невелико количество оправдательных приговоров не только в России, это характерно для всех стран бывшего Советского Союза. Все аргументы следствия воспринимаются как относительно добросовестные, а все аргументы стороны защиты – как относительно недобросовестные. 

Когда мы в опросе и в интервью спрашиваем судей, насколько они доверяют тому, что представлено в суд адвокатом, они практически единогласно отвечают: «Не доверяю совсем». Следователь формально работает на обвинение, хотя он должен собирать и доказательства невиновности подозреваемого. Такая строчка есть в Уголовно-процессуальном кодексе. А вот все его отчёты, стимулы ориентированы так, чтобы заставить его работать на обвинение. 

И получается, если уже человеку предъявили обвинение, то он уйдёт из суда либо с приговором, либо с постановлением о прекращении дела по нереабилитирующим обстоятельствам.  Как только вас привлекли к делу в качестве подозреваемого, вы получите судимость или её аналог с вероятностью один к двумстам пятидесяти (в одном случае из пятисот вас оправдает суд, ещё в одном из пятисот – реабилитируют на следствии).

– То есть любой из нас потенциально уже осуждён… 

– У сотрудников правоохранительных органов просто мало времени. И это нас спасает. А так – да, конечно. Как любит шутить моя коллега: у нас количество законов как в Германии, а качество – как в Гане. И вот ровно эта вилка создаёт ситуацию, что мы все постоянно что-нибудь нарушаем. Разрыв между легальной реальностью и жизнью характерен как раз для постсоциалистической традиции. И железобетонная устойчивость поборников легальной реальности к аргументам из жизни – это гораздо более глобальная причина того, что мы наблюдаем. 

Аргумент «все так делают» в системе общего права в США и Великобритании убийственный. Там правовой обычай стоит выше закона. Если все так делают, это действие не может быть признано преступным. 

 – Если в Великобритании все паркуются на тротуарах, то конкретный человек не получит штраф?

– Есть вполне реальный кейс. Студент задержан полицией одного из городов штата Калифорния за то, что у него нет при себе ID-карты. Его обязывают оплатить штраф. И главное, на чём строится защита: в пределах своего города никто не носит этих чёртовых ID с собой. Они с разрешения суда делают эксперимент. Из 100 случайно взятых на улице людей ID оказалось только у двух. 

Суд выносит решение – закон устарел, не соответствует действительности. С парковками будет несколько сложнее, потому что если эксплицитным образом указано запрещение действия в месте действия, то большое количество нарушителей является плохим аргументом. Вы заходите в туалет и чувствуете, что там накурено. Но висит большая надпись: «Не курить!» Если вас поймали, вы в этой модели будете нарушителем всё равно. Но это уже большая юридическая коллизия. 

К аргументам здравого смысла, к аргументам от жизни, а не от текста права готовы прислушиваться и представители континентальной правовой системы, к которой мы принадлежим. 

В Великобритании и США в первооснове всё-таки судебное решение. На континенте, во Франции, Германии, Италии, в первооснове текст закона. Было одно прекрасное дело, рассматривавшееся в Конституционном суде Германии. Некий человек заявил, что при допросе не был соблюдён ряд его прав. Он сообщил, что не может представить доказательства, но утверждал, что так поступают со всеми в полицейских участках этой земли. Конституционный суд Федеративной Республики Германия заказал исследование, которое подтвердило, что эти права действительно нарушаются систематически. И принял результаты этого исследования как доказательство. 

– А в России?

– В России единственный аргумент, который готовы слушать, – аргумент к тексту закона. Это проблема. Но есть надежда, что ситуация немножечко меняется.