Профессия «никто»

Из Башакова последовательно не вышел вольный борец, грузчик и кузнец. Более того — ни одно учебное заведение, раскрывавшее перед ним свои двери, счастья вручить диплом Башакову не получило. Убегал. А всё потому, что ещё в шестом классе он начал сочинять песни. И до сих пор не успокоился.

— Помните, о чём была первая песня?

— В 13 лет я сочинил песню про девочек нашего класса, но не про Элис (смеётся). Четыре последних класса провёл в спортивной специализированной школе. Я занимался вольной борьбой и сам этому удивлялся. Потому что уже понимал, конечно, что спортсменом не стану, поскольку увлекался песнями. После школы какие-то там учебные заведения мелькали, но я уже вовсю писал.

— Кто вы по профессии?

— Никто. У меня как таковой профессии нет, серьёзно. Я ничего не закончил. Учился в джазовом училище, но не до конца. Вообще целая серия учебных заведений была, потом понял, что заниматься этим не стоит. И стал заниматься тем, чем хотел. Отрастил длинные волосы, «закосил» от армии, купил себе гитару электрическую. А чего ещё надо человеку для счастья?

— Трудовая книжка, к примеру, или там гарантированная пенсия.

— Трудовая книжка у меня была. Я работал даже кузнецом. Правда, им я быстро перестал работать, потому что это мешало сильно рукам — их надо было беречь для гитары. Был художником в кинотеатре. А потом меня как-то всё бросало, бросало и забросило на радиостанцию «Радио Балтики», где я числюсь до сих пор. Там же и моя трудовая книжка. Я работаю у них «звездой». Прихожу и получаю зарплату.

— Как-то вы рассказали, что рекламировали шоколадки…

— Я рекламировал не только шоколадки, а всё на свете. Магазины «Элис», к примеру. Писал рекламные ролики, сценарии, записывал фонограммы. Долго и кропотливо этим занимался. Для того чтобы это выдержать, нужна была определённая отдача. И она в принципе работала на меня, как тренажёр. Это техника сценарная, стихотворная, и даже может быть, музыкальная. Ведь рекламный ролик — это синтетическое создание. Это музыка, и текст, и где-то актёрское мастерство. Причём ролик — очень концентрированное явление. Я вам так скажу: Феллини уже в старости снял несколько рекламных роликов на заказ и сказал: «Ну, ни фига себе, я даже не знал, какой сложный жанр!». Там нужно за 30 секунд выразить вот столько! (раскидывает руки).

Не надо бояться вообще

Трудно найти человека, который мог бы сложить хорошие стихи и при этом внятно объяснить, как это получается. Башаков, наверное, не хуже других понимает, насколько бессмысленно препарировать поэзию. Всё равно как попытаться сделать анатомическое описание души. И тем не менее каждый раз пробует растолковать. Почему? Просят люди. В общем-то, это тоже — дар. Не отказывать.

— Правда, что вы пишете свои стихи с энциклопедиями, или это шутка для доверчивых журналистов?

— В этом есть доля правды, потому что иногда мне приходится залезать в какие-то первоисточники, что-то уточнять и сравнивать. Это, во-первых, касается эзотерической литературы, каких-то исторических справок. На самом деле ничего удивительного нет. Если попытаться себе представить работу писателя, то она напрямую связана с разными источниками. Интересно, что люди очень по-разному воспринимают то, что получается в итоге. Один раз мне мальчик крикнул из зала: «А спойте песню про лётчика!». Я стою, думаю: «Какая песня про лётчика?» Ломал-ломал голову. Оказалось, он так воспринимает песню «Солнце под крылом».

Стихи Башакова обладают одним уникальным свойством. Они «цепляют» человека вне зависимости от внутреннего «багажа». Символы распадаются на составляющие в зависимости от того, чем наполнено «я» слушающего. Что бы увидели фольклористы в «солнце под крылом»? У славян солнце на ночь прятала под крыло некая могучая птица, чтобы утром снова подарить земле свет. Это и Жар-птица, и «царь птиц» в индуистской мифологии. А для мальчика это просто самолёт. И он прав.

— Долго идёт работа над стихотворением?

— Это очень таинственный процесс, он идёт от нескольких минут до нескольких лет. У меня есть песня, которую я писал около двух лет. А есть ещё одна незаконченная, которой три года. Почему так получается, я не знаю. Вот всё есть — музыка, заявка такая творческая. Нет ткани. Я не знаю, сколько ещё понадобится времени для того, чтобы я вдруг понял, это — озарение. Либо к этому времени уже накоплен какой-то материал. Как же его назвать? Он не литературный, он металитературный. Метафизический. Грубо говоря, это попытка выразить то, что, на первый взгляд, выразить невозможно.

— У вас есть работы, которые вы считаете некачественными?

— В смысле «халтура», что ли? Так половина рекламных роликов — халтура (смеётся). Потому что когда пишешь качественно, говорят: «А нам такого не надо, нам надо попроще, чтобы было понятно». Нет, в моих личных песнях, у которых заказчик я, халтуры нет.

— Не боитесь, что способность писать ограничена? Возьмёт и пропадёт?

— Не боюсь. Я думал об этом. Не боюсь, потому что не надо ничего бояться. Потому что, если это было дано, то было дано зачем-то. Если будет отнято, то нужно просто понять — зачем.

— К примеру, Башлачёв не понял.

— Он не понял и не дождался, наверное. Про Башлачёва я недавно смотрел фильм, и там эта тема затрагивалась. Гребень, кажется, говорил, что бывает такое время, когда тот способ внутренний, которым ты писал, иссякает. Он уже просто, грубо говоря, тебя не устраивает. А нового ещё нет, и формируется он очень долго и мучительно. И один из ответов на этот вопрос такой. Я, наверное, готов ждать. И я думаю, что такого не бывает, чтобы у тебя отняли совсем.

— Дар?

— Есть такая притча. Даже не притча, я помню, это документальный факт. Имре Кальман во время войны перестал писать. Всё как-то кончилось. И он решил покончить с собой. Он шёл домой, чтобы выбрать способ, как умереть. Он вошёл в комнату и увидел под дверью письмо. Это было письмо из Ленинграда, люди благодарили его за весёленькую оперетту, которую играли во время блокады. Он тут же передумал умирать. Когда не пишется, это не значит, что творчество отсутствует. Просто такая стадия творчества для меня.

— Как так получается, что у вас все песни весёлые?

— Не все. Вы что слышали — «Не парься», «Элис» и «Самбади»? Есть песни невесёлые, но жизнеутверждающие. Может быть, есть в них доля тоски, но она преображённая. Так мне всегда хотелось. Так я чувствую. Это не специально. Вернее, специально и это у меня получается (смеётся). Я очень рад, что получается.

— В ваших песнях очень много символов. Обычно это так перегружает стихотворение, что слушать его тяжело. А ваши стихи — лёгкие. Несмотря на то, что работа со словом серьёзная. По крайней мере, в отдельных местах. Как это получается?

— Так это же вы сейчас говорите самую невероятную похвалу! Я не знаю, как это сделать. Мне кажется, что это очень сильно связано с таким вот внутренним импульсом, когда ты представляешь себе, как это должно быть, но ещё не знаешь. Формы нет, а свет уже есть. И вот так надо форму создать, чтобы свет не исказился и не преломился. Кристалл — вот основная формула. Его с какой стороны ни поверни, он открывается новыми гранями, но свет тот же, и ты его всегда поймаешь.

Когда разговариваешь с Михаилом Башаковым, теряешь грань, где кончается серьёзное и начинается шутка. Кажется, что внутри этого человека происходит какая-то непрерывная смена эмоций и ощущений. Поэтому неважно, что в очередном интервью задаются примерно те же вопросы, что и месяц, и год назад, всё равно ответы — разные. И постоянно приходится держать в голове, что сейчас говоришь с одним человеком, а в песнях он другой. И там он отвечает совсем по-другому. Вот, к примеру, о таланте: «Я всё время мажу, а мне кричат: «Молоток!»

— Технику создания стихотворения объяснить можно?

— Нет, не могу. Наверное, хорошо, что пока что не могу.

— Вы считаете себя популярным автором?

— Я не популярный, я известный, можно так сказать. Где находится грань — популярный человек или нет? Ты на «мерседесе» ездишь, ты популярный? Или толпа фанаток? Приятно написать хорошую песню? Да это здорово вообще! Приятно, что есть люди, которые понимают тебя, приходят на концерты? Здорово! Это жизненно необходимо для человека творческого. Ходить, писать в стол и бурчать себе: «Я гений, я гений» — это же смешно как-то.

Однажды запавшая мысль у Башакова живёт и растёт многократно. Похвала себе, любимому: «Я известный автор» в пыль разбивается о совсем другую мысль — «Я автор, неизвестный даже самому себе».

— Такие песни, как «Элис», деньги приносят?

— Мне предлагали: «Запиши целый альбом каверверсий». Я по инерции начал придумывать такие песни, как «Элис». А потом понял, что нет. Не то чтобы не получилось. Мне просто перестало быть смешно. Такие песни уже вся страна не будет петь. Нужно, чтобы песня такая появилась естественным образом — чтобы тебе самому стало смешно и ты так написал, чтобы все смеялись. А такие песни стоят в ряду, их нельзя торопить. Написать хорошую смешную песню сложнее, чем серьёзную.

— Вы их не воспринимаете как халтуру?

— Ни в коем случае. Это шутка, но не халтура. Бывают же шутки хорошие и плохие. Я считаю, что шутка эта неглупая. Я просто сам не ожидал, что «Элис» возымеет такое действие. Писалась-то она для нашей компании. Первый куплет — «С нами Вовка, с нами Вадим» — это про моих сослуживцев по «Радио Балтика», которые сильно достали меня.

Говорить об особенностях существования российского шоу-бизнеса Башаков без смеха не может. Те, кому жаль подгонять свои песни под шоу-стандарт, обычно и в народ идут на своих двоих. Зарабатывать зрительский «капитал» приходится так, словно в России нет средств массовой коммуникации. В очередном городе узнают, что такое Башаков, часто после того, как автор сам туда приедет и споёт. Не было бы у Башакова «Элис», и региональные магазины об его альбомах вообще не услышали бы. А так — кое-что в Иркутске есть. Работает ещё и Интернет, и старая добрая традиция — передавать диски «этого чудесного парня» из рук в руки. Телевидение, радио готовы брать песни, но «без этой вашей метафизики», поясняет Башаков. Впрочем, обиды он не испытывает. Сегодняшний вариант, предложенный новым продюсером-философом Володей, — живое общение в городах — Башакова вдохновляет больше.

— Не обидно, что вас знают только по «Элис»?

— Надо уметь не обижаться на жизнь вообще. А что делать? Хорошо, что вообще знают. У меня есть очень много знакомых неплохих авторов и в Питере, и в Москве, многие из которых завидуют по-хорошему. Они мечтают написать что-то такое, чтобы вдруг стать известными.

«Где дороги нет уже»

В Иркутске Михаил Башаков оказался «по совпадению интересов». Продюсер мечтал отправить его после гастрольных «гонок» в какое-нибудь тихое место. А творческая студия «Полнолуние» как раз отмечала свой юбилей. Так Башаков сумел отоспаться, залезть в горы, где «дороги нет уже», и дать сольный концерт.

— Как вам Иркутск?

— На Витязе страшно было. В общем, я потрясён в каком-то смысле. Очень круто, когда мы ехали на машине и доехали «до самой Мексики», то есть практически туда, где дороги уже нет. Я начинаю понимать, что это за места. Дело в том, что у меня два музыканта, с которыми я играю, из Иркутской области. Сергей Емец, басист, из Иркутска, а Денис Василевский, барабанщик, из Свирска.

— Можно назвать это байкальским отпуском?

— Это инициатива моего питерского директора. Он специально попросил Сашу (Александра Ощепкова, «Полнолуние». — Авт.), чтобы я приехал пораньше. Я мечтал где-то просто неделю полежать и чтобы не было вокруг никого и ничего. Получилось. Лежу по ночам у Саши в квартире, смотрю кино, читаю книжки. Вчера ещё раз перечитал «Сидхартху» Гессе. А одну ночь провёл в зимовье. И понял, что там надо бы пожить месяцок, послушать тайгу. Я в первый раз её видел, это просто здорово. Чтобы не один раз на скалы сходить, попривыкнуть немножко. Я-то непривычный, ребята.

Дома Башаков не был с 13 апреля. Из Иркутска отправился в Краснодар, затем — Москва и Нью-Йорк…

— Как домашние реагируют на такой график?

— С семьёй у меня всё отлично. Я живу с ангелами. Жена у меня — ангел, а дети вообще просто какие-то… Вот сейчас взлетят. Они меня все дожидаются. Запущен процесс и так и не останавливается. Так надолго, как сейчас, я уехал первый раз. Конечно, какое-то безумие творится. Я вынужден давать много концертов, иначе я не заработаю столько денег, сколько нужно. С удовольствием сыграл бы два концерта, а всё остальное время сидел на даче, писал. Я рисовать люблю или мебель делать.

— Башаков лет десять назад и сегодняшний — разные люди?

— Наверное, да. И тем не менее я чувствую, что я в 15 лет и я сейчас — это один и тот же человек. Это удивительно. Это похоже на реку: она всё время движется, она всё время разная, и в то же время она одна, и название у неё одно.

— Вы верующий?

— Я крещёный православный. Так получилось просто в жизни, наверное, у многих так случалось. Я сначала прочитал Бхагават-гиту, а потом уже Евангелие. Вера у меня, можно сказать, православная. Но я с моим батюшкой, отцом Антонием, веду беседы. Он уникальный человек, сейчас он строит храм в посёлке Лигово под Петербургом, и когда я принимал участие в благотворительных концертах в поддержку строительства, мы с ним подружились очень сильно. И за жизнь, и за веру много беседовали. Есть во мне сомнение. Я крещёный в православие и считаю, что сделал это очень правильно. Но во мне есть червь космополитизма. Я ловлю святость и информацию из всего, что можно.

— А православные не так делают?

— Вообще, там есть определённые внутренние запреты. Хотя мне кажется, что умные православные так и делают. Настоящие верующие люди. Это очень глубокий вопрос. Тут надо рассказать, что и как я понимаю. Грубо говоря, в религиях есть некая географичность, и совсем не зря. Православие как религия очень близко России, я бы сказал — даже эстетически. Но поскольку я человек очень увлекающийся и занимаюсь творчеством, то для меня любая культура имеет ценность. И готов улавливать лучи божественности, которые приводят человека к мудрости во всём.

— Можете заниматься чем-то другим, кроме музыки?

— Я несколько раз пытался бросить музыку, но мне становилось невыносимо плохо. Это вещь такая подсознательная. Представьте себе, что вы теряете вообще смысл какой бы то ни было. Вы плывёте на плоту, и вдруг плот — раз — и убрали, и говорят: а теперь иди по воде. И ты не успеешь даже ничего подумать. Вернее, ты очень много всего подумаешь и поэтому не удержишься на воде. Это всё-таки уже другая стадия существования. Убрать творчество — как позвоночник выдернуть. Но я не знаю, что случится дальше.

Фото Дмитрия ДМИТРИЕВА